"как же пусто кругом, я мечтал о чем-то другом..."

Кривая моего подсознания обнимает, обвивает, обволакивает и делает так безумно больно своими ложными воспоминаниями. Этого никогда не было, вернее, может быть, это было в параллельном мире, бело-голубом. А это черно-желтый мир, в следующий раз я нарисую черно-желтое, черный с желтыми вкраплениями, черный, черный, черный, черный...

Оказывается, есть такое понятие - истинный полдень (его еще называют "солнечный"). У одного таджикского режиссера даже есть драма с таким названием. Это момент верхней кульминации Солнца (его прохождения через небесный меридиан). 12:00 в большинстве точек Земли - как бы мнимый полдень. В Москве, например, истинный полдень наступает примерно в 13.30. В Оренбурге - в 14:18. В это время Солнце находится в самой высокой точке. "По причине того, что орбита Земли не является круговой и ось ее вращения отклонена от оси мира, момент времени астрономического полудня относительно среднего времени колеблется в течение года" - добавляют на "Википедии". Мы живем в каких-то безумных параллельных мирах, где все пересекается со всем и все взаимоисключено. Ты думаешь, что прожил полдень, а потом наступает истинный полдень, и тебя постигает истинный солнечный удар. Это сумасшедшая пытка временем. Это просто нельзя понять.

Я не хочу, чтобы кого-то били, чтобы было больно, холодно, страшно и кто-то не знал, куда ему бежать и надо ли бежать. Я хочу, чтобы мы все лежали на теплой земле, на хрустящих листьях, теребили травинки в зубах и смотрели, как шастают по небу ветки разлапистых сосен. Чтобы это никогда не заканчивалось, чтобы не нужно было думать о смерти, заказывать себе гроб, заказывать другому гроб, искать, куда приткнуться, в чью грудь зарыться. Не хочу, сжимаясь в клубок, дрожать о завтрашней боли, выгадывать время, чтобы можно было просто закрыть глаза и отдаться ощущению счастья как его понимали эпикурейцы. Если бы солнце грело нас вечно, а не сокращалось, как червяк, если бы мы записывали на флешку все воспоминания, чтобы потом воткнуть ее в новое тело, скачать данные и продолжить жить, то я не знаю даже, уместилось бы такое счастье в границы вселенной или закольцевалось в себе. Я не завидую тысячелетним камням, невысыхающим океанам, всезнающим баобабам, молодым звездам и спиральным галактикам, потому что мы с ними в одной упряжке. Имя ей время, и впряжены в нее дьявольские взбесившиеся кони с огненной гривой, которые несутся, задыхаясь, прямо в пропасть и в ужасе от происходящего ускоряют галоп. Трава не будет расти, собаки не будут лаять, ветер не будет хлестать по лицу, но никто этого не чувствует, как не чувствует движения планеты и течения времени. Мы несемся даже когда лежим, как это несправедливо - мы не вольны остановиться ни на миллисекунду. Население, отупленное голодом, революциями и ремонтами, не осознает масштаба катастрофы, а если бы вдруг осознало, то на земле началась бы такая паника, что люди в результате адской давки и сбоя в движении элементарных частиц попадали бы с планеты, улетели в открытый космос и хоть на долю секунды увидели, что за ужас являет собой весь этот мир. Последняя мысль каждого была бы при этом настолько неважна, насколько может быть неважно падение листа на землю в контексте абсолютного равнодушия времени.

Самый добрый писатель - Курт Воннегут. Самый злой писатель - Иван Бунин. Самый грустный писатель - Уильям Фолкнер. Самый веселый писатель - Даниил Хармс. Самый сложный писатель - Андрей Белый. Самый простой писатель - Антон Чехов. Самый активный писатель - Альбер Камю. Самый пассивный писатель - Гайто Газданов. Все это совсем разные люди, но у них есть общее-главное: жажда продуцировать вовне. К сожалению, это не вырабатывается как привычка.

Дом полнился отчаянием.
Печаль срослась с подушкой,
Чем тише становилось за окном, тем глуше
Скрипел во мне защитный механизм.
Охота к перемене мест
Слилась с охотой раствориться
В соленой вязкой белой гуще
И переждать, пока не станет лучше.
Шипение соленого песка на дне,
Прыжок с вагона ради снимка рельс
Без вспышки, похороны слов в огне,
Обратное течение минут во сне,
Серебряная рябь ночной реки -
Движения сродни хлопку одной руки.
Морской прибой живет внутри ракушки,
И воплощенье моего Fernweh -
Так далеко, так близко, так во мне.

Моя зима еще только начинается, а я уже видела равнодушные заснеженные Альпы, свежие пятиметровые ели в волшебно пахнущем католическом соборе и гигантские красные шары, подвешенные за веревочки на центральной улице Вены - почти что съедобные. Мы тут привыкли думать, что ощущение комфорта - приятное чувство теплого, мягкого пледа на плечах, безмятежные, но вдохновляющие разговоры посреди безветренной тишины, возможность просто пожить в свое удовольствие, съесть вкусный томатный суп со взбитыми сливками, из окна наблюдать, как по улицам проплывают красивые, лучащиеся самодостаточным счастьем люди - что все это как-то неправильно, плохо, безнравственно в конце концов, потому что лишено страдания. По-моему, мы жестоко обмануты всем нашим социокультурным фоном. По крайней мере, мне больше нравится улыбаться и вертеть головой, чем скрежетать зубами при виде очередного апокалипсиса за окном.
И вот еще что, эта самовлюбленная женственность, которую я прочувствовала в картинах нового для меня Шиле, тоже не вызвала отвращения - скорее нежность. Это странное открытие, над которым еще нужно будет подумать.
[700x563]

Минуло три. Поползли по склону
Белые звезды, вечер креня.
Злобного солнца скрежет и стоны
Явственно слышу я.

Синь налегла, и нагое солнце
Взглядом впилось в меня.
Гнева больного солнца - бойся,
Смертной агонии дня.

Закруглено лишь в своем горе,
Солнце тонет в снегу.
Мозг мой расплавлен, вварен в горы,
Стал неподатлив, глуп.

Солнце, зачем в этой битве с ночью
Ты погубило меня?
Неужто я - среди всех прочих -
Ярче при свете дня?

Целый год между нами происходило что-то вроде интеллектуальной близости. С оттенком вражды и разврата.

Сергей Довлатов, "Компромисс"

Выбежала в магазин за обедом. Прохожу мимо парочки бывших интеллигентных людей. Они оказываются сзади, и один охрипшим от длительных страданий голосом рычит: "Что же ты стучишь своими ногами, и так голова раскалывается!" Второй, почувствовав неловкость за друга, оправдывается: "Вы, девушка, не обращайте на него внимания. Он просто в вас влюблен". Ах, как приятно быть музой непризнанного поэта.
А на обратном пути женщина в дизайнерском плаще накачивала шину своего внедорожника.
Где же мне найти силы, чтобы выполнить все задуманное - не мной.

Черно-белый, с металлическим отливом ветер заливался в горло и силился схватить за пятки, поднять над каналами и унести на башню Мюнторен. Птицы клевали хлебные крошки, но так и оставались голодными, потому что еду сносило порывами ветра. Здания из темно-коричневого кирпича молча кренились к воде, и кренились они так не одну сотню лет, считая излишними любые жалобы и причитания. Немногочисленные лодочки чувствовали себя чужими на одиноко металлической глади каналов. Взгляды прохожих изредка выхватывали яркие пятна вывесок и цветов в глиняных кадках. Стеклянные трамваи бесшумно проносились вдоль узких тротуаров. В их окнах не было видно людей.
Амстердам - город смирения с одиночеством. Там ты спустя день-два понимаешь, что скрыться от завывающей тоски некуда: сплошь открытые пространства, и ветер, как безумец, потерявший ребенка в толпе, кружится в замкнутом круге площадей Дам, Лейдсеплейн, Конигсплейн, Рембрандтплейн, Музеумплейн... Но - удивительное дело: стоит впустить в себя это кружево, как оно окутывает тебя не безысходным страхом, таким привычным в городах, где погода меняется своевольно, забыв предупредить постояльцев, а какой-то чистой, просветляющей насквозь печалью.
Это, может быть, не город уюта и не город душевного тепла. Это, скорее, такое место для жизни-созидания, каким стала бы пустая мансарда с белыми стенами, без мебели и электроприборов, для художника, который долгие годы скитался по запруженным улицам обязательств и условностей, чтобы наконец поймать вдохновение и запереться в одиночестве, отключив все средства связи, для воплощения великого замысла. Это город-чистота, город-невмешательство, город-воздух.
Это не Париж, где всё вокруг как будто знает, как тебе реагировать на кричащую о своем превосходстве готику, ухмыляющиеся эпатажем Центр Пампиду и Эйфелеву башню, пахнущие сном и уютом кондитерские. Если Амстердам - пансион для сильных духом и самодостаточных, то Париж - это такой аттракцион, симулякр романтики для новичков, которая - велит город - не должна, и еще раз не должна быть у каждого своя. Она должна быть общая, общественная. Париж знает, какую его обитателям и посетителям слушать музыку, по каким проспектам гулять, какой едой наслаждаться, какие слова произносить при виде той или иной достопримечательности. Никакой самодеятельности - предупреждает Париж человека. На непослушных он вываливает свою неприглядную изнанку.
Мне все равно, что ты будешь делать, - Амстердам отмахивается от человека ветром. Амстердам грустно улыбается уголками губ, и если ты заметил улыбку, то, обессиленный, сбитый с толку тягучим потоком навязанной романтики, ты благодарно падаешь ему на грудь.

Скучаю по Амстердаму и даже немного его ветрам. Странно, здесь они менее жестоки, но и менее таинственны.
[604x400]

Уехать нельзя, уезжать бесполезно, потому что преследование не внешнее, оно все равно будет добираться до нас, даже если мы будем загорать на пляже в Доминикане или медитировать в горах Непала. Даже если не получать новости "оттуда", все равно мы будем знать, что оно там, оно живет и ворочается, как огромный жирный червяк внутри больного организма. Говорят - "сегодня это он, завтра это будешь ты", но мне нестрашно, что это буду я, мне страшно только быть причастной к этим репрессиям. Нельзя ничего сделать, а бездействие делает причастным. Непорядочность достигает такого масштаба, что от нее кружится голова и тошнит так же, как когда думаешь о бесконечности и смерти. Если уехать, бессовестность никуда не денется, о ней не получится забыть. От этого щемит сердце, как от любой безысходности. Бездействие, бессовестность, безысходность. И вот настал момент, которого я боялась, - мне больше невозможно оставаться внутренне чистой, я тоже захлебнулась в грязи.

"Главное горе портретной фотографии — это что люди стремятся изобразить собой, что они «снимаются». А в литературе этому точно соответствует, когда писатели «сочиняют». Пошлее этого сочинительства нет ничего на свете".

Давно я не писала...
Нас ждут Париж и Амстердам. Мы снова
С портфелями, стыковками и комнатой на чердаке.
Посадочный талон зажат в моей руке,
И это чувство: пристегнуть-ремни...
Уносится земля из-под шасси,
Застыли в ожидании безвременья поля,
Московские огни, дома и рельсы,
Я не боюсь, но крестики держу, как в детстве,
Давай, пилот, право руля
Или штурвала?
Мы без багажа, нас можно сразу к кофешопу
Или на улицу зазывно-красных фонарей...
Да, надо почитать путеводитель.
Вот черт, скорей, скорей, скорей!

«Так называемые противоестественные формы любви и полового соединения, приводящие к негодованию ограниченных моралистов, с высшей точки зрения нисколько не хуже, а иногда даже лучше так называемого естественного соединения. Ведь с религиозной точки зрения, да и с философской, вся природа противоестественна, ненормальна, испорченна. И послушание природе и ее законам необходимости не есть мерило добра. Я не знаю, что такое нормальное, естественное половое слияние, и утверждаю, что никто этого не знает. Гигиена очень полезная вещь, но в ней нельзя искать критериев добра и красоты. Нельзя искать этих критериев и в фикции естественности, сообразности с природой. Естественных норм нет. Нормы всегда сверхъестественны. Мистическая любовь всегда покажется этому миру противоестественной. Любовь в пределах одного и того же пола есть симптом глубокого кризиса рода, и критиковать ее можно лишь с той точки зрения, достигается ли этой любовью подлинное бытие, осуществляется ли смысл любви».

Мне надобно перемолоть себя на мельнице,
да так, чтоб хорошенько защемило сердце
и воздуха не поступало в легкие хотя бы несколько секунд.
Тогда мое сердцебиение, мой пульс так учащенно слышится в ушах
и звон колоколов фонтриеровских мне напоминает,
что я пока еще живу, но, может быть, когда-нибудь меня не станет.
Непостижимо льется светом облачная даль.
Чертовски больно, что тебя здесь нет, и нет
нигде уже и, несомненно, бессмысленно пытаться просыпаться.
В моем нутре застыл на неопределенное количество минут
весь столп отчаяния людского,
застыл, заснул, и я вот так живу и процветаю,
и свет на скорости сто двадцать в час меня лишь редко догоняет,
и зыбкость этого существования лишь брезжит в темноте.
Когда же я проснусь и из меня прольется свет,
и вся мирская мудрость осветит яростным прожектором нелепую планету?
Все жду и жду ответа от собственной души.

[592x407]

В комнате пыльно, душно и тускло.
Он скользит мутным взглядом по кухне,
Кряхтя поднимается с кресла,
Чтобы налить грамм двести,
Но забывает, зачем он встал,
И садится на место.
Вот уж прошли вечерние "Вести",
Сумрак в квартире сменяется ночью,
А он все решает в уме задачу:
Ботинки сносились, а надо ли
Брать новые, или уже ни к чему?
Эту весну я как-нибудь проживу,
А там - самая малость,
Прикидывает старик
И подсчитывает, сколько еще осталось.

Синоптики с непроницаемым спокойствием сообщают о том, что сильный порывистый ветер сегодня будет сносить к чертям линии электропередач, рекламные щиты и указатели на дорогах, что, вполне вероятно, приведет к ДТП и прочим неприятностям. Вряд ли это способно кого-то здесь испугать. Утром я долго смотрела в зеркало заднего вида, и мне казалось, что это экран телевизора, по которому показывают концептуального Триера. Но нет, это был московский двор, серый и безрадостный, как и то, что иногда охватывает меня и срывает похлеще, чем пресловутый ветер - рекламные щиты. В этом мире не хватает только оторванных конских голов, меланхолично проплывающих по унылым улицам. А луна пару дней назад была неожиданно гигантской, словно это случился сбой в системе, транслирующей людям фальшивый космос. Все слишком зыбко, и фатальное лобовое столкновение лишь вопрос времени. Мне кажется, что даже земное притяжение скоро кончится, и мне снятся странные имморальные сны. Не хватает сил вернуться к материализму, это временно, но это кажется пробуждением. Самое страшное - когда бьешься как карп об лед, чтобы кому-то объяснить свои чувства, и тебе говорят, что понимают, но все равно не понимают, и выясняется это не сразу, а со временем... И ты закручиваешься в спираль своих же неразделенных предчувствий, страхов, фантазий, обнаруживая себя все дальше и дальше от реального мира, а все остальные прощально машут ручками, пока ты уплываешь в небо, как Ремедиос Прекрасная, только ты не так уж прекрасна в этом своем одиночестве. Ничего в нем гордого нет. Те, кто боится так же, как я, сходят с ума, а я по ошибке еще пребываю в добром здравии, существую в социуме, даже надеюсь еще на соловьевское единение и какой-нибудь гештальт-прорыв. Но все меньше.