Раньше это было американским синдромом.
Докатилось и до нас.
Шесть человек погибло о рук мерзавца в Белгороде.
Почему?
Есть две очевидные причины:
1. Отсидевшие свой срок не могут найти работу после выхода на волю. Факт. Система реабилитации даже несчастных воришек, которые могли бы стать нормальными гражданами, не существует. Нежелающие идти под новую статью люди банально не могут найти себе работу.
2. Рецидивисты выходят на волю, контроля над ними нет. Полиция, коррумпированная, импотентная, не способна контролировать их действия после отсидки. Воры в законе всем известны, но МВД о них сообщает только после очередного громкого дела.
Что мешает МВД устранить уродов, которые всем известны?
Только одно: сращивание преступности и МВД, на высоком уровне.
Что мешает предотвратить такое сращивание?
Путин, в компетенцию которого входит назначение министров.
Делайте выводы

INTRODUCTION

Вступление... Вступив на эти тропы,
Развилки не заметив сквозь листву,
Коня-сознанья слыша нервный топот,
В проводники я сердце призову.

On peut passer? Спрошу я у развилки,
Бессмысленно сейчас просить пути.
Que me espera? Трон или носилки?
Из мира выйти или же войти?

Je ne sais pas. Не знать - не значит верить.
Хоть верить и не значит, что не знать.
Кому-то открывались эти двери,
Им суждено morir или прощать...

Я elnezeset kerek, что тревожу,
Bocsanatot прошу, ведь I'm so tired.
Ich habe Frage - все-таки, быть может,
Ответите. И снова вспыхнет light :)

ЛИЧНОЕ

Нынче опять без Бога я.
В поисках, но слабо веря.
Весна, вчера лишь убогая,
Сегодня открыла двери.

Но нет, не пускать по лужам
Кораблик со спичечной реей...
Вчера я еще был нужен,
Сегодня - в меня не верят...

Все то, что вчера оставил,
Легло неотмытою ложью...
Лизать жопу - стало правилом,
Но мне все-равно тревожно.

Тревожно за то, что осталось,
Еще тревожней за близких.
Меня отделяет лишь малость
От жизни ненужной и низкой.

Я не писал этой книги в измененном сознании.
Все, кроме персонажей, выдумано.
Не было ничего, кроме Дробылева и бутылки водки, распитой с Вадиком.
И я чистил снег, и это правда.
Все.
Остальное - лишь выдумка.
(Понимаете, если я напишу, что это правда - меня точно упекут в больничку. Мне это надо?)

При свете двух трепещущих свечей,
Которые мерцают где-то справа,
Забытый, обреченный и ничей
Пишу стихи. Пишу слова-отравы...

И тут же понимаю, что не в лад.
И никому они не интересны.
И в рифму нынче стелится лишь мат,
Но даже мату в этих строках тесно.

Есть такие слова на душе, что не скажешь и близким.
Их сознанием тысячи раз про себя произносишь.
И они не о звучат чем-то пошлым, бездумным и низким,
Но годами в себе словно тайную веру их носишь.

Есть такие стихи, что не будут написаны в книгах.
Их прекрасные строки кому-то покажутся ложью.
Их глубинная верность поэзии - чем-то безликим,
Но спустя много лет их внезапно почувствуешь кожей.

Есть такие скульптуры, что лишь бы на них не смотреть,
Ибо все в этом мире измерить способно лишь время.
Но со временем бронза окрасится тиною в медь,
И ты, может быть, станешь жалеть, что тогда был "не в теме".

Есть такие порывы, что их никому не понять,
Есть надежды, мечты, порожденные страстью, есть чувства.
Отыскать, оценить, полюбить, разлюбить, отобрать -
Это жертвы, которые ты преподносишь искусству.

Я ненавижу двадцать первый век.
Его девайсы, гаджеты и фриков.
Мне непонятно, если человек
Становится открытым и безликим.

Мне хочется понять, но не могу
Продажных женщин, пустоты и фальши...
В сибирскую, таежную пургу
Хочу уйти, очиститься, подальше...

Туда, где Солнце поздно дарит свет,
Туда, где Енисей роднится с морем.
Оставить на снегу случайный след
Из мыслей, парадоксов и историй.

Я ненавижу двадцать первый век.
Но в нем живу, предельно-безобразном...
И я мечтаю, чтобы человек
Остался умным, преданным и разным.

И снова - Дробылево.
Какой-то вынос мозга. Только что сидел с Шевчуком, смотрел, как он неумело управляет автобусом.
А тут - я на дороге в Трубицыно, тишина полная, нет ни машин, ни людей. Запахи сена и клевера, вдоль дороги высятся ядовитые борщевики. Жара страшная, но воздух чист, редко, когда удается вдохнуть вот так, полной грудью, и насытиться. Вдохнул - и...

Над бульваром задумались клены,
Бродит в небе луна, не спеша,
Я люблю этот город, мой город зеленый,
У могучей реки Иртыша.

Я люблю его верной любовью,
Той, что первому чувству сродни.
Хороши, говорят, вечера в Подмосковье,
Только в Омске не хуже они.

- Ну, проснулся?
Я открыл глаза и увидел Стаса Абрамова. Он работал в Сибади, сибирском автодоре, раз в год приезжал к нам и пел эту песню под аккомпанемент пианино, что стоит в большой комнате родительской квартиры. Однажды и я гостил у дяди Стаса, это было хорошее время. С его сыном Женей мы гуляли по вечернему городу, пили настоящее, вкусное пиво "Сибирская корона", еще не продавшееся клинскому комбинату, обнимали красивых девушек... так быстро пролетели те дни... Дядя Стас умер от рака, с Женей не общаемся, а я до сих пор хочу жить в том доме, где покойная бабушка Катя угощала меня пирогами с мясом, пока папа был на работе. Шесть раз я летал в Омск ребенком вместе с папой, помню мало, но самое важное. И два раза после смерти бабушки Кати. И люблю этот город куда больше, чем нынешнюю Москву..
- Дядя Стас... Я Вас и не заметил. Вы здесь каким чудом?
Абрамов засмеялся.
- Я здесь еду.
- Но куда? Почему из Дробылево?!
- Потому что ты здесь. И я здесь. Ты ведь скучал по нашему дому?
Немного промедлив, я ответил:
- Я скучал. Я скучаю по Омску.
Абрамов положил руку мне на плечо и тихо сказал:
- Мы потом все окажемся в тех местах, по которым скучаем. Но мы станем ближе друг к другу, Москва, Омск, Дробылево - все они будут рядом, ты поймешь. И там будет Иртыш, и Москва-река... Поймешь... Тебе не вышел срок. А я до Рузы, потом в столицу и в Сибирь, к своим. Но мы все обязательно встретимся. И будем близко.
Он прошел куда-то к задним рядам, туда где сидели мои дедушки и бабушки. Больше я его не видел, но я точно знаю теперь: мы обязательно встретимся.

Если бы я назвал все главы (что я и сделаю в книжном варианте), эту я точно назову "Икра астраханско-еврейская".
Исай. Это друг отца из Омска еще. В последние годы он часто приезжал к нам, потом оказалось, что у него рак, он слег и тихо умер в Астрахани.
Это был необычный человек, для меня, по крайней мере. Не необыкновенный, а необычный. Он прекрасно, как большинство евреев, разбирался в часах. Он не был скупым, но совершенно (по моему опыту) не разбирался в подарках. С другой стороны, на мой день рожденья (а Исай как раз приехал к нам) он подарил мне замечательную, классную рубашку, я ношу ее до сих пор!
И вот однажды остались мы дома двоем. Нет, учитывая Бакса, троем, разумеется. Но мы о людях.
- Хочешь, я научу тебя делать еврейскую икру по-астрахански?
Я, немедля, ответил:
- Хочу! Только пойдемте покурим, пока моих нет дома.
Мы вышли на лестничную клетку, я дал Исаю свою сигарету, мы затянулись.
Исай спросил:
- А чего ты не женат? Отец хочет внуков.
Я пожал плечами:
- Я бы рад. Не на ком жениться. Не нужен никому, дядя Исай.
- Это бывает. Я, вот, женат, а детей Бог не дал.
Мы вернулись на кухню. Исай мелко-мелко порезал репчатый лук, достал баночку со щучьей икрой.
- А что за икра была, браконьерская, настоящая? - отвлекшись от дороги на секунду, спросил Шевчук.
- Да нет, баночка магазинная, обычная, - ответил я ему.
- Ну, нет, свежая нужна...
Вот то же самое сказал тогда Исай.
- Главное, чтобы икра была свежая. Я, вроде, нормальную взял, но у вас тут Москва, хрен знает, верить-не верить.
Я одно не помню, хотя это важно. Пассировал он икру на сковороде с маслом или нет. Помню только, что смешал ее с луком, добавил молотый черный перец и соль. И потом намазал все это на кусочек черного хлеба.
- По сто грамм?
Я кивнул, вытащил "Хортицу", разлил по рюмкам. Мы выпили и закусили астраханско-еврейской икрой. Щучьей. Это было восхитительно.
Я не сразу узнал о смерти Исая. Мама сказала лишь через неделю. Я валялся с гриппом в Бутово, звонил своим, и мама как-то буднично мне рассказала. Я не осознаю его до сих пор. Я так и вижу, как папа с Исаем играют в быстрые шахматы в нашей большой комнате. И ношу подаренную им рубашку.
Я даже не помню, где он вышел. Но точно знаю, что отправился потом в Астрахань. Значит, до Рузы мы все-таки ехали вместе. Просто не общались. Как сказал Шевчук, "еще наговоритесь".
Дай-то Бог.

Девчонки, девушки, женщины! Я считаю, что внимание и любовь к вам должны оказываться независимо от конкретного дня. Мне не нравится, что именно в определенный мартовский день все мужчины становятся вдруг галантными (или пытаются стать таковыми). Мне не нравится, что пол-зарплаты уходит спекулянтам цветов именно в этот день, хотя дарить цветы близким людям можно и НУЖНО без повода.
Но сама суть праздника - понимание того, что без женщины нет и не будет возможности дарить новую жизнь, мечтать, страдать, совершать ПОСТУПКИ - она, все-таки, есть.
Посему, с праздником. Не надо феминизма, эмансипированных и суфражисток. Нужны вы, яркие, неоднозначные, любимые, женственные :)
Хорошего отдыха и еще раз - поздравляю!!!

Немного расширил сознание
Известным многим способом.
Открылось ли мне мироздание -
Увы, но не все так розово.

Открылись ли новые дали?
Шамбала, может, открылась?
И стало чуть больше стали
И душа в морозах отмылась?

Отскреб, может, плесень времени?
Стал чище душой, наверное?..
Да нет, я другого племени,
Я не для мензурки мерной.

Я душу сужу свободой,
Я совесть меряю светом.
Быстрее чувствуя годы,
Все чаще я жду лета.

Утро... Февраль из последних сил
Гонит ветер в лица прохожих.
Кого и о чем бы я не просил,
Ты мне всегда оставалась дороже.

Пылится подарок твой где-то в шкафу,
Изредка видимый небритой рожей.
Слова неохотно ложатся в строфу,
Но ты мне ведь всех оставалась дороже.

Понятно, не нужно излишних слов,
Заранее неприязнь чувствую кожей.
Я сам не мог быть по жизни готов,
Что ты мне станешь всего дороже.

В другом измерении или эпохе,
Наверно, возможно, авось, быть может
Поверь, что было не так уж плохо
Коль ты бы мне стала всего дороже.

Не веря Вам, в себя я твердо верил,
В уверенности есть один порок:
Отсчитывая и считая время,
Однажды мы проходим нужный срок.

Тогда мгновенья не играют роли -
У вечности есть свой секундомер.
Не в нашей, так сказать, как-будто воле
Принятие как-будто нужных мер.

Пишу ее с особым удовольствием. Потому как Башлачева никогда особенно и не знал, а во "Время колокольчиков" влюбился с первого
аккорда:

Долго шли зноем и морозами,
Все снесли и остались вольными,
Жрали снег с кашею березовой
И росли вровень с колокольнями

Если плач -- не жалели соли мы.
Если пир -- сахарного пряника.
Звонари черными мозолями
Рвали нерв медного динамика.

Но с каждым днем времена меняются.
Купола растеряли золото.
Звонари по миру слоняются.
Колокола сбиты и расколоты.

Что ж теперь ходим круг да около
На своем поле как подпольщики?
Если нам не отлили колокол,
Значит, здесь время колокольчиков.

Ты звени, сердце, под рубашкою.
Второпях врассыпную вороны.
Эй! Выводи коренных с пристяжкою
И рванем на четыре сторны.

Но сколько лет лошади не кованы,
Ни одно колесо не мазано.
Плетки нет. Седла разворованы.
И давно все узлы развязаны.

A на дожде все дороги радугой!
Быть беде. Нынче нам до смеха ли?
Но если есть колокольчик под дугой,
Так, значит, все. Заряжай, поехали!

Загремим, засвистим, защелкаем,
Проберет до костей,до кончиков.
Эй,братва! Чуете печенками
Грозный смех русских колокольчиков?

Век жуем матюги с молитвами.
Век живем, хоть шары нам выколи.
Спим да пьем сутками и литрами.
И не поем. Петь уже отвыкли.

Долго ждем. Все ходили грязные,
От того сделались похожие,
А под дождем оказались разные.
Большинство-то честные, хорошие.

И пусть разбит батюшка Царь-колокол,
Мы пришли с черными гитарами.
Ведь биг-бит, блюз и рок-н-ролл
Околдовали нас первыми ударами.

И в груди искры электричества.
Шапки в снег -- и рваните звонче.
Свистопляс -- славное язычество.
Я люблю время колокольчиков.

Мне хотелось написать что-то в стиле про Летова, но не смог. Ну, СашБаш- такой он. Выпили водки у канала, от сошел. А мне звенит до сих пор его колокольчик, звенит и спать не дает.
Просто... Тоже люблю я время колокольчиков.

Но другую песню я хочу, чтобы вы, друзья и просто читатели, запомнили:


От винта

Рука на плече. Печать на крыле.
В казарме проблем - банный день.
Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать.

Без трех минут - бал восковых фигур.
Без четверти - смерть.
С семи драных шкур - шерсти клок.
Как хочется жить? Не меньше, чем спеть.
Свяжи мою нить в узелок.

Холодный апрель. Горячие сны.
И вирусы новых нот в крови.
И каждая цель ближайшей войны
Смеется и ждет любви.

Наш лечащий врач согреет солнечный шприц.
И иглы лучей опять найдут нашу кровь.
Не надо, не плачь. Сиди и смотри,
Как горлом идет любовь.

Лови ее ртом. Стаканы тесны.
Торпедный аккорд - до дна.
Рекламный плакат последней весны
Качает квадрат окна.

Дырявый висок. Слепая орда.
Пойми, никогда не поздно снимать броню.
Целуя кусок трофейного льда
Я молча иду к огню.

Мы - выродки крыс. Мы - пасынки птиц.
И каждый на треть - патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несет свою плеть на трон.

Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть ?
Ведь ты, как и я, сирота.
Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь!
А ну от винта! Все от винта!

Вот... Не спрашивайте, почему. Такая книга, такая глава. Для Сашбаша, это уж точно.

У меня дома (а я считаю домом, не в обиду Бутову, свою "трешку" в Медведкове) два портрета есть, две фотографии - деда Андрея и бабы Кати. Я не знаю и на спрашивал, почему такой же почести не удостоили деда Петра по материнской линии и бабы Клавы, хотя она-то не была мне родной, а была сестрой бабы Ольги, ныне здравствующей.
Кроме бабы Кати (ей тоже досталось не сладко, что вырастить отца продали почти все за продукты, и в доме не осталось ни одной старой вещи из Омска, кроме древнего фонаря, который никому, видимо, не оказался нужен), они все воевали. Я ничего не знаю про Петра, кроме того, что его "залечили" от туберкулеза. Но вот бабушка Клава, к примеру, была радистом и форсировала Днепр. Отдельная история про деда Андрея. Он был среди тех, кто защищал Севастополь.До последнего, до краю. Его, контуженного, привязали к поручню или балки ПОСЛЕДНЕГО корабля, уходившего на большую землю. то его спасло, 70 процентов раненых во время шторма смыло за борт. Дед Андрей не дожил до моего рождения два года. У меня есть так и не записанная песня, посвященная ему и бабушке Кате, но я исключительно по техническим причинам выложу ее слова в бумажном варианте книги, которая будет в руках у всех желающих.
Я просто моргнул глазами и увидел их всех, четверых, на задних сидениях автобуса. Я дернулся, хотел подойти, но Шевчук ухватил меня за рукав.
- Это же мои!- шепотом почти прокричал ему я.
- Твои, твои... Вы еще наговоритесь... Бог не дурак, не сейчас это время. Они до Рузы, а дальше...
- А куда дальше?
- Хе... Это как смотреть. Или последняя станция, или новая жизнь... Но вы точно встретитесь...
Я вспомнил Оргию Праведников и их песню СМС:

Ибо мир мой разбился на части - его не собрать,
Ибо мяч мой уносит рекою - его не догнать.
Перед сном я читаю о том, что у всех нас единый Отец.
Скоро выпадет снег, и кондуктор объявит: "Конечная - Станция мёртвых сердец".

Мы, как дети, пытались понять, почему это так.
Помнишь, в каждом вечернем окне мы искали твой знак.
Наблюдали Начала, надеясь, что сможем с достоинством встретить конец.
Кто мог знать, что началом финала станет вечный ноябрь на Станции...

А в порту - ожиданье прибытья больших кораблей.
И вся в белом с подзорной трубой на балконе застыла жена капитана.
Драит бляхи и ружья, готовясь к торжественной встрече, охрана...
Только им никогда не приплыть. Королева, мне жаль, но есть вещи сильней.

Ибо лодка моя затонула - ее не поднять.
И причал мой разбило волнами - к нему не пристать.
Папиросное облако тихо парит надо мной, как туманный венец.
И, подняв воротник, я устало сажусь на скамейку на Станции мёртвых сердец...

- А ты знаешь это? Что мы встретимся?
Шевчук усмехнулся, махнул рукой и ответил:
- Шебутной ты. Канал. Беги за водкой. И килек возьми. Встретитесь. Точно встретитесь.

Болеть, сгорать, но все-таки писать,
Иначе в моем прожитом нет смысла.
Писать, пускай по-своему, опять,
Покуда еще разум дарит мысли.

Писать, дарить, собою оставаться,
Когда непросто и когда легко.
Писать самим собой, как-будто в танце,
Когда все остальное далеко.

Писать и верить, радоваться рифмам,
Которые приходят невзначай.
Писать и смело проходить меж рифов,
Что нам судьбою будут назначать.

Писать, пускай порою неумело,
Гореть, мечтать - немного остается.
Но делать верно, светло свое дело
Необходимо. пока сердце бьется.

Я фигею с жителей Челябинска (правильно определили этот город а Нашей Раше). На них упал метеорит, а все видеозаписи сопровождаются смехом и матом. "Челябинские мужики настолько суровые...". мы - народ-пофигисты. То, что там куча людей пострадала, дома и учреждения разрушены или подверглись разрушениям - нам пофигу...

23 февраля состоится концерт "Алисы", посвященный 20-ти летию альбома "Для тех кто свалился с Луны". Думаю, должно быть интересно :)
[213x300]

Цой. Человек, которому в принципе удалось вытащить весь так называемый русский рок на стадионы. Это не были ни "Машина", ни Науменко, ни Башлачев. Цой. Когда смотришь концерты из "Лужи", где десятки тысяч размахивают советскими флагами и подпевают каждому слову, даже не слыша этих слов - хреновая аппаратура да и мастерство музыкантов не на высоте - понимаешь, что такое идея. Что такое магнетизм личности. Нет, "Машина", не спорю, круто, и стадионы собирала и продолжает собирать, но мы же о мертвых, о пассажирах.
- Я вижу, водка есть. Сто грамм налейте. Я устал спорить с ним, - сказал Цой, едва кивнув в сторону Летова, который разглядывал полуразрушенный свинарник за окном.
- Виктор... Виктор Робертович, я извиняюсь, - осмелев после стопки. - А о чем вы спорите?
Цой удивленно посмотрел на меня;
- О диалектике и марксизме.
- Но... Марксизм строится на диалектике.
- У меня своя диалектика, у Летова - один марксизм и православие на уме. Да и расстались с этим миром в разные времена. Дай сигарету.
Я протянул ему свой Данхилл Уайт, Цой выдернул фильтр зубами и прикурил.
- Каку мерзость делают сейчас!
Я обиженно заметил:
- Я это курю. Что было, тем и поделился.
Цой обнял меня за плечо и произнес:
- Да не злись ты. Дао у всех свой, а злость - путь в никуда. Я ж не на тебя в обиде, а на этих сигаретоделателей.
Я помолчал еще с минуту, добавил нам водки, потом, совсем уже смело, спросил:
- А... авария... Зачем?
- Так заснул. Устал... Устал просто... А, может, надоело все, поворот. не заметил, не захотел заметить.... Тебе-то что?
Я пожал плечами:
- Да нет, просто оказаться... в такой компании... Никто же не знает, а тут я с водкой, Вы с водкой, вон даже Шевчук...
- Я второй раз пропускаю, а магазин у канала только! - возбужденно замотал головой Шевчук.
- Ну, ладно, мы с Вами, водка в стаканах...
Цой пожал плечами:
- А я не помню. Правда, ну не помню. Тоска была, помню. Но чтобы специально.... Я не знаю. Я до Тукумса еду. Ну, там, где...
- А почему не в Питер?
- Не хочу. В Тукумс хочу. Зовет меня туда словно что-то нерешенное... Не знаю Андрей...
Автобус вновь тряхнуло, и я оказался в Медведково.

Автобус тряхнуло, и я опять оказался в Дробылеве.
Баба Валя с топором шла колоть дрова, за ней спешил Вадик. Я не понимал тогда, что со мной происходит, и посчитал лучшим вариантом присоединиться к ним.
- Дайте топор, я сам попробую! - крикнул я, еще не достигнув идущих впереди.
Вадим обернулся, увидел меня и почти закричал:
- Братишка, ты же спал! Мы тебя не будили. Да мы с мамой все сделаем, наколем.
- Дайте топор!- уже потребовал я.
Мне дали топор, я подошел к большой колоде, поставил на нее чурку, размахнулся и лишь отсек кору. Промазал. Еще раз, уже прицелившись, ударил по березовому полену, попал, но расколол лишь на треть. Вадик подошел, ухмыляясь, отнял топор, выбросил сигарету и раскурочил березоньку до конца. Он рубил, а я дымил сигаретой.
- Вадим, я ехал с мертвецами, - сказал я ему.
- После водки с автолавки и не такое привидится.
- Нет, я ехал с ними, я Тихонова в Лидино видел выходящим! За рулем Юрка Шевчук был...
Вадик достал сигарету, прикурил мертвой зажигалкой с третьего раза, потом ответил:
- Тихонов и Лидино - две вещи несовместные. На хуя ему в Лидино?
Я неуверенно сказал:
- Шевчук говорил, что у каждого есть свои места. Ну, как у меня Дробылево. И, может, баба там у него... Ну, была, типа...
Вадим докурил молча сигарету, бросил ее, потом как-то странно произнес:
- Юра за рулем? Бред. Но места здесь дикие, все заброшено. Баба в Лидино? У Штирлица? Не знаю.
- Там магазины есть, я за че.... бутылкой бегал в ближний. Ноль семь взял. Уговорили вдвоем. Нормально под огурчики.
Тут я вспомнил, что огурчики нам протянул Цой, на время прекративший свой спор с Летовым. Разум снова ушел в ноль
- Но...
- Шо но? Нам еще ехать и ехать, - произнес довольный чем-то Шевчук, и мы потряслись дальше. К нам незаметно подкрался Цой.