Я могу так влюбиться, что забыть сказать об этом. Там, в глубине, я соглашаюсь на всё. И если другому человеку это нужно, то… она никак не может об этом не знать. Хотя, если она просто нуждается, как нынешние нищие нуждаются в закуске, то я не падаю. Если только она такая же как я — безумец. Поэтому без прелюдий, как данность, не на умозрительную вечность, а на сейчас.

Знаете, почему я пишу всякую чушь? В смысле пишу всякие минутки, секундочки… а большие понятия в таких записочках выглядят громоздко и бездарно. Потому что уже завтра я стану другим человеком. Сегодняшнему хочется успеть сказать о себе. Ему некогда расслабиться и подумать о большем. Ему надо успеть себя растратить. Завтрашнему придётся начинать всё сначала. Я думаю, может это порок во мне? Может быть, я не умею жить? Или это душевная болезнь…. Нет, психическое заболевание… это раньше люди болели душой, которая ещё была, а сегодня просто нервы… болезнь, даже известная всем, кроме меня. Ведь за один день невозможно ничему научиться. Можно только не учась полюбить кого-то и успеть растратить себя, выгореть. Костёр, пламя — это не нечто общее, каждая клеточка сгорает сама за себя. Оттого всё метается, мечется. Можно успеть умереть. А что ещё успеешь?

Я не умею строить планы. Но это только потому, что завтрашний «я» этих планов не признаёт. У него своя жизнь. Он тоже хочет всё начать сначала и всё успеть по-своему…

Однажды я попытался исправиться и прекратить жить каждый день сначала. Но оказалось, что многие вещи мы давно делаем каждый день заново. Например, умываемся, здороваемся, говорим до свидания, едим, выходим из дома, возвращаемся. Очень много таких вещей и событий.

Почему же жить надо каждый день одинаково? Как это возможно?

Я не успеваю прочесть длинных книг. Я всё прекрасно помню, но начинаю читать сначала. Переживания никогда не повторяются. У меня не хватает времени на целое. Я практически не знаю, чем заканчиваются многие книги. Они продолжают жить во мне своей душой — навзрыд, в процессе. От многих я даже устал — от Набокова, Достоевского. Эти хотели жить вечно. От поэтов не устаю. Они все быстро кончаются. От Толстого не устаю, потому что время его повествование приближено к реальному. Но это отдельная тема.

Я не успеваю написать длинную повесть, роман. Я бесконечное число раз переписывал всё заново. А они всё рождаются и рождаются во мне: люди, факты, явления.

Попробуйте найти человека без какого-либо душевного настроя, вне состояния? И заскучав над тщетными попытками, я скажу, что любой человек талантлив. Нужно научиться определять свой поток, дать ему расти. Всё просто. Сложно только по мелочам. Я разбираюсь в мелочах. Разбираюсь настолько, что могу честно сказать: многие из них я создал. И знаете, что оказалось в них самое трудное? Это помнить о простоте. В целом всё просто.

Релятиватность. Даже не знаю, есть ли такое слово? Я и не знаю ни одного слова, которое могло бы само по себе что-то значить. Которое имело бы уставной номинал, как монетка. Встряхнул карман и сразу зацепил копеек на десять, а то и на рубль.

О человеке узнаешь ли с его слов без интонации? Чтобы высказать определённую мысль, нужно эту мысль не только иметь в наличии, но внутренней ощупью определить её вес, сопоставить с общим и целым… как оно у нас называется — мировоззрение. Тогда эта мысль находит слово. Чтобы высказаться о чувствах, нужно быть наполненным этими чувствами. Всякий раз слово рождается заново, выдувается нашим состоянием, как кузнечные меха раздувают пламя.

Сквозняками слово не наполнишь, а только станет от подобных слов холодное раздражение, как от пустого фантика, что в детстве подсунула смешливая девочка: «Хочешь конфетку? На». — А потом, глядя в твоё разочарование, дерзко: «Ты, правда, думал — буду с тобой дружить?» Фантик тут же раскрылся обидой. Именно её обернула девочка ловкими своими пальчиками, сохранив иллюзию того, что было сладко во рту. Иллюзия — самое обидное для меня слово.

Никакой статической, раз и навсегда фиксированной информации в слове нет. Это пустое. Слово — скорлупа. В одних и тех же словах бывает смысл, а бывает — ничего. Иначе пусто — релятиватность — неизвестно что такое.

Писатель — это состояние. Сюжет может быть любой, герои могут быть любыми. Но они возникают органично только благодаря определённому состоянию. Состояние само работает с материалом. Заставить писателя сделать «как надо» помимо его состояния — невозможно. Получится «никак не надо». Насколько материал окажется реалистичным, в том смысле, что воспринимаемым «реально», зависит от мировоззрения, от полноты мироощущения и ничего более. Ничего более, как релятивантность.

Уже не проходит и дня,
когда б ни случалось со мною
споров с женой и друзьями.
Мы редко бываем вместе,
но даже редкие встречи
кончаются хлопаньем дверью,
криками и слезами…
и мыслями: как хорошо
бывает побыть одиноким!

Я помню – случалось чаще
сидеть одному вечерами
и тихо мечтать о счастье
над какой-нибудь простенькой книгой,
где автор вещал о дружбе,
любви… и сильные люди
кончали одним поцелуем
самые страшные споры.

Но так, как бывает в жизни,
мне захотелось правды.
Я стал подёнщиком споров,
насмешником обстоятельств,
сточной канавой духа.
Я научился в каждом
видеть их тайные мысли,
где каждый второй убийца
и каждый третий убитый.
Так в первом случайном встречном
я праздновал много работы,
днём занимаясь стихами,
ночью метаясь и бредя.

И сам не заметил, как скоро
садился один вечерами
тихо мечтать о счастье
над какой-нибудь детской книжкой,
где автор вещал о дружбе,
любви… и сильные люди
кончали одним поцелуем
самые страшные споры.

Ещё ты похожа на яблоко. Большое, красное яблоко. Одно такое нашёл я в саду в малом, что ни на есть, детском возрасте. Не будем городить пространство: лето, дача, мальчик-распиздяйчик и прочее… Композиция уместна при движении в перспективу. А сейчас она сама по себе извлечённая, пульсирующая как звёздный карлик напряжённо отдалённых воспоминаний. Сосредоточимся на том, что подушечки пальцев коснулись прохладного, росой произведённого глянца. Вот я нагибаюсь и снимаю с него налипшую травинку. После скучного завтрака есть не хочется. Яблоко прелестно. Оно напоминает маленькую головку: оранжевые щёчки, цвет которых бледнеет к подбородку. Погладить, значит придать воображению не ведомые ему ранее формы. Неожиданно я впиваюсь губами рядом с косичкой. Становлюсь выше и сильнее. Оно сладко пахнет соками, кружит голову земным отождествлением. Фантазии меняются местами с предметами. Они уж более не предшествую, а последуют. Теперь они прячутся, а не находятся. Я ни с кем ещё не целовался в губы. Мы встретимся позднее: фантазии и твёрдые, безответные губы будущей супруги. Это будет поцелуй моего темперамента и ей кратчайшего испуга. Тем временем яблоко станет совсем горячим и тяжёлым.

В облаках случаются просветы. Идёшь по шершавой улице, смотришь себе под ноги, и вдруг какое-то озарение. Просевший снег, многометровые лужи, заборы по обе стороны руки — всё очаровательно преображается во вдруг и в самый непонятный момент. Откуда это? Что за прекрасная мысль к тебе пришла, отчего привычное стало отличным, влились в сердце добрые помыслы, которые скрывались, но были, как оказалось, повсюду: весна, под асфальтом сочная, созревающая земля, за заборами школьные уроки и новые квартиры? Нет, не было никакой мысли. И внутри у тебя всё те же сумерки. А поднимешь голову вверх — увидишь неровный, во все концы перекошенный уголок неба. Чудеса. Все сказки — это две-три минуты спокойного ровного света вокруг.

Зажигались огни.
И так странно…
кто-то, свесившись из окна,
говорил о проталинах.
К дому
подъезжало такси,
из него выходил гражданин
и помахивал шляпой.

Дворник чистил асфальт
и просил закурить…
и на небо смотрел.
Было видно:
три раскиданных врозь
полумёртвых звезды.
Вот и небо ещё не оттаяло.

Да предчувствие было.
Иль вышло к тому,
что, казалось, решится до срока
белый сад, белый пруд, белый снег во дворе,
и в макушках защемит от сока.

Всё как прежде. И что-то здесь было не так.
На дорогах, заваленных снегом,
словно вышел из памяти сущий пустяк,
и такой ерунды уже не было.

Словно вещие тайны узнав наперёд,
мне в глазах расхрабрившейся женщины
намело круговерть через день, через год…
и томило, и жгло, и мерещилось.

И случайного времени час или два,
облачась в рукописные рубища
неоконченных мыслей, латал я слова,
словно дыры меж прошлым и будущим.

Странный вечер. Предчувствие, взявшее верх,
над судьбой, переписанный набело
на ночь глядя,
где всё узнаётся про всех,
только всех нас тогда уже не было.

[показать]Ветер. Он метёт по просевшему снегу пластилиновых улиц. Добавь немного тепла и всё поплывёт, растает, станет вязким, липким именно как пластилин. А подсохнет, так пойдёт мелкой волнистой рябью. Слёзы хлынут сами собой. Взрослый мужчина… может ли плакать?

Пальцы по весне начинают дрожать заметнее. Это становится возмутительным. Мой характер не столь дружелюбен, чтоб демонстрировать измученные нервы, а тут и вовсе неловко. Даже пробивает на стыд, если мои трепещущие пальцы какая-нибудь молодая особа подловит цепким коготком взгляда за передачей мелочи в маршрутном такси. Или в метро, когда пишу в блокнот, пытаясь удержать ускользающую ручку. Как я разбираю свой почерк? Теперь уж не по буковкам. По насыщенности фактуры, языком рисунка, то есть интуитивно. Эти девушки такие занозы.

Бросишься к ней объясниться, не признается. Поймаешь её взгляд, схлынет. Равнодушие причиняет за мои неукротимые фантазии нестерпимую боль. [показать]

Когда смотрю в зеркало, опасаюсь, что за моим отражением выглянет нечто длинноволосое и остроносое, покажется из-за спины, прищурится, цокнет язычком. А когда не боюсь, то чувствую…

И возможно, если вглядываться достаточно пристально в собственное отражение, так оно и будет. Вы скажете, если смотреть на что-то подолгу и достаточно пристально, обязательно померещится. А почему обязательно? Вы уверены, что, вглядываясь во что-либо, Вам должно именно померещиться? Почему не наоборот? Когда мы изучаем какой-либо предмет или вещество, то смотрим на него даже под микроскопом.

Забыл, когда в последний раз смотрелся в зеркало.

история и природа текста
[300x247]