Мы состоим в аморфной переписке.
Тобою в мир представлены творенья.
Я составляю азбучные списки
По ряду чисел, образов, явлений.

Ты властвуешь над камнем и над птицей,
Над бурным морем и холёной твердью.
В Твоих руках вселенной колесница
Несётся жизнью и зовётся смертью.

И в книгах продолжается творенье.
Мы силу слова обращаем в дело,
Когда по Слову Твоему есть тело,
И слово входит в тело как виденье.

В моей руке не молот. Я - не молод.
Я заперт в келье. Мне приносят пищу,
Скромней которой только душный голод,
Побрезговать которой мог бы нищий.

Но Господом обещанная Книга,
Чей аромат помазанья как миро,
Чьё добровольно принимаю иго,
Дороже мне любых сокровищ мира.

Она вся дрожь и прячется в предметах…
Под купол храма и в тоске звенящей.
Она повсюду видится всё чаще.
Я должен рассказать Ему об этом.

Посплю часок. И снова за молитву.
Скрипит перо, царапая мой свиток.
За каждый завиток веду я битву,
Вселенной исповедуя избыток.

Материя освещена лампадкой.
Но изнутри она мертва как соты,
В которых мёд отсутствует, и сладко
От предвкушенья будущей работы.

Хотел бы я вернуть Тебе готовым
Мир, заигравший на заре пчелиной,
Волнующим, свободным и единым…
Наполненный и увлажнённый Словом.

Художник — мускул, а поэт — горячность,
Певец — глоссарий, хоровод — наука.
И что от Бога, то в реке — прозрачность,
В степях — раздолье, в человеке — мука.

Неодолимо просит новоселья
Скрипящее перо, рисуя эхо…
Ещё возводится вселенское веселье
Касаясь воздуха внутри Его доспехов.

Ещё касаясь книг, как одалиска
Душа — пуста по контуру сосуда…
А слёзы льются сверху вниз, покуда
Затворник Твой не кончил переписку.

Сквозь витражи проходит солнце. Келья
Наполнилась весны благоуханьем.
Нет времени, однако, для веселья.
И в хохоте я слышу заиканье.

Улыбка так походит на гримасу.
И счастье без Воскресного блаженства
Ваятелю не камень точит — лясы,
Внушая на порывах к совершенству

Удобством брать или соблазном позы…
Где смех кругами по воде расхожий,
И отливает медью глянец кожи…
Тогда как верх и низ снискали слёзы.

Мы с Богом состояли в переписке.
Я пользовался письменным прибором.
Он пользовался бесконечным списком
Своих творений: хладностью притвора…

Крестом над куполом, иконами, хорами…
Входя как дух под ризу облаченья.
Его речей за прочими дарами
Я мог расслышать ровное свеченье…

Страниц ещё не порванных завесы…
Библиотеки тайной ожерелье…
Здесь всё в лесах строительных веселье,
И слёзы праведных несут Его отвесы.

[показать]

Настенька недавно спрашивала меня: снятся ли нам одинаковые сны? Мне давно уже ничего не снится. По техническим причинам. Переходный возраст. Исходный, я сказал бы. Но я пока таки помню, что если человек сильно любит другого человека, то им непременно приснится один и тот же сон. Они ведь не могут расстаться ни на минутку. Надо только суметь вместе закрыть глазки. И уже не подсматривать, а то можешь отстать, спускаясь по тропинке вниз, в страну сновидений. Вот уж где потеряться легче лёгкого. И тогда придётся бегать по всем закоулкам, заглядывать под все шорохи и слушать все мысли. Найти друг друга по разным снам ой как трудно! Хотя, если верить «сонникам», нам всё-таки видятся одинаковые сны. Одинаковые с точки зрения их символики. Наши чувства, при всем их разнообразии, рождают музыку, которую могут видеть практически все… Но этого Настенька уже не слышала. Как вы понимаете, она уже успела закрыть глазки. И я стараюсь замереть, и даже не дышать какое-то время, чтобы не нарушить таинства. Мы обязательно встретимся, Настенька… обязательно.

А на самом деле… отойдя на цыпочках от её детской кроватки, я всё-таки запишу пару фраз на всякий случай. Может Настенька прочтёт когда-нибудь позже, когда научится читать. Или я сам ей успею рассказать про это…

В нашем состоянии… внутренне человек слишком одинок, чтобы видеть с кем-то одинаковый сон. Внутри него бурлит океан вселенной, и за высокими волнами, кажется, никого нет. Но есть любовь: не мужа к жене и не жены к мужу, не любовников и даже не матери к сыну. А та, что сама является лучом солнца, тенью ночи, вздохом воздуха, слезою слёз. Она помогает человеку самому стать океаном. И тогда он действительно может оказаться всюду самим собой. И даже заглядывать в чужие сны, чтобы рассказывать сказки. Но это случается редко. Нам надо просто научиться любить друг друга.

В курилку два на два с половиной метра вошли женщины и начали… шептаться. Вот за что я не терплю некоторых женщин — это за приверженность бабскому. По терминологии Александра Блока: люблю всё женственное и ненавижу всё женское.

Ещё я терпеть не могу влюблённых девушек. Влюблённых в меня ещё как-то переношу… иногда даже годами терплю. Но влюблённых в некто, эти чисто женские взгляды по твою душу в сравнении с ним… Эти разговоры о нём. Выше моих терпеливых сил.

Писательство — как духовный опыт, при котором нечем гордиться.

Засыпая, Настя спрашивала: «Нам снятся одинаковые сны?»

Видя моё плохое настроение: «Папа, у тебя есть таблетки от самого себя?» — затем рассказывает, как кто-то ходил сегодня из домашних в аптеку. Видимо, что оттуда и подцепила формулу «таблетки от чего-то».

Шёл, шёл человек, а себя не нашёл. Ну, нет нигде. Как сквозь землю провалился. Зато нашёл много интересного вокруг. Обнюхал, пощупал, потряс… понял, что натюрморт — забавно! И назвал это миром. А себя в этот мир не включил. Забыл, наверное. Или просто ничего не мог понять о себе, поскольку не знал, где находится. Так и зажили...

Давно подозреваю, что язык (и русский язык… не исключение!) часть подлинной, живой в нас действительности, а не только её производная и уж точно… не статическое отображение, зеркало, так сказать… Врут журналисты вкупе с Сорокиным...

Случайный телефонный звонок как окрик. В рабочем моём закутке всполохи испуганных птиц, стон и досада притаившегося охотника. Какой-то зверь домысла, едва приблизившийся к кормушке перманентного чтения, метнулся обратно в чащу. Ластик выскользнул из размятых пальцев и поскакал прятаться. В обычном состоянии этот телефон известен лишь жене. Рука к трубке тянется машинально. «Але…» — «Я из фирмы такой-то к такому-то с тем-то», — имена, пароли, явки свистят как пули у виска, не задевая мозга. Апостериори курьер, заплутавший в телефонных номерах, к кому-то из сотрудников. Включаюсь: «Вы уже наверху?» — спрашиваю, поскольку офис располагается на цокольном этаже. — «Нет, — отвечает возмущённый голос, — по-моему, я внизу» — поскольку этот некто стоит возле рецепшена на первом этаже пятихатки банка. «Это по-вашему внизу, — рефлекторно с не меньшим возмущением, — а по-моему ещё наверху». Дыхание в трубке останавливается: «Что же делать?»

Вчера Настенька (младшая — 3,9) сочинила стихотворение. Оба мы смотрели на закат. Чувствую, что ребёнок замер, я тоже ушёл в себя вместе с закатом. Огромное сизое облако накрывало город, только узкая полоска по горизонту и ослепительные солнечные лучи, последние. И тут она на распев: «Туча синяя была // туча по небу ушла». А потом спрашивает: «Папа, а ты меня когда-нибудь любил?»

Она всё-таки взрослая — только ещё ребёнок.

Знаешь, почему я плохо пишу? Для кого-то неплохо, для кого-то совсем никуда не годится. Для самого себя плохо, без окончательной идентификации, наобум, чем объясняются обстоятельства внутренние (есть внешние, которые на себя непохожи), что никогда не печатался по существу, что вечно ищу жизни новой. Я никогда не мог вынести всего — вот почему. Не мог вынести всей силы Того… всей силы сверху вниз, которая открывает глаза как прозрение, и снизу вверх, которая освобождает от ума — которую, если допустить, могла бы сжечь заживо, оставайся я самим собой, плеснуть не «последней повестью», а всей кровью, горячей лавой. Даже падая на женщин с высоты птичьего полёта… да, без шор… я рассчитываю поступить как должно. Я делаю всё, как полагается…. Соизмеряю поступки. Кем и как полагается — неизвестно. У меня не было откровенных разговоров ни с одной особью мужского или женского пола. Этого не полагается. Что, кажется, неположенным полагается всеми. И, возможно, будучи самим собой, я делал бы всё точно также. То есть, никаких внешних различий. Но моё представление

Слова растягивают в падежи
Как жвачку,
Замаливая в витражи
Весеннюю горячку.

А я хочу сполна болеть,
Не затемняя кружев,
И в небо долгое смотреть,
Под лихорадкой сдюжив.

Не ставить рифмы чередой
Кроша сосулек тюрю…
Я всею звонкою бедой
В лучах температурю.

Я сам сосулька под венец,
И в лужах мокрый гравий…
Великовозрастный юнец —
Смешной в своей оправе.

- Да Вы крут!
- Кто Брут? Я — Брут?

[показать]

вся серия фотографий

 

Писать стихи просто. Писать стихи непросто. Просто писать стихи непросто. Непросто писать стихи просто, ещё более непросто писать непросто просто. Непросто, я Вам скажу, просто. А просто — непросто.

У Хармса есть подобная формула: Я — это мир, но мир — это не я.

Поэзия и «я» — идентичны, поскольку живут по одним и тем же законам.
Удивительное рядом.