Настроение сейчас - продолжение (не) светит

Мокрый, холодный, прозрачный воздух и небо с полностью заштукатуренной луной. Время, когда вечер властно, по-хозяйски ходит между домами и выдвигает ящики горящих балконов, выворачивая на пол - проверить, причесать, улыбнуться, чуть шевельнуть бровью, задвинуть обратно и перейти к следующему, с другими забавными фигурками. Когда мало что случается, куда точно никогда не свалится метеорит и не сметет это своими обломками, где спокойно трахуются задом в рассветную форточку всем смехам назло, спокойно напиваются и бьют морды, спокойно глядят сквозь стекло, невзначай замечая, как в свете трехглазого прожектора над операционным столом, то есть люстры, мешки выпрыгивают из-под глаз и ложатся на плиты 9-го этажа соседней высотки... Тот самый час, когда меня когда-нибудь убьют, наверное..

Настроение сейчас - Tenhi - Aatos, Saturnus - All Alone

Кончается воздух. Значит, мне повезло не выдохнуть.

           Слышатся шорохи – насморк старательно выметает разум, располагаясь во всю ширь головы, а я всё меряю шаги: два, влево, пятнадцать… Мимо холодной, каменной, «самой лучшей в мире» земли (по состоянию на 1950 год), плотно когда-то укрывшей моего любимого кота и питающей корни десяти сантиметрам бетонной стяжки «для красоты»… В который раз бегу к теплу керамзитных легких стен. Надеюсь на беленые изнутри простенки. Все заметки потом, весь интерес туда, чтоб раскрылся, где ему никто не помешает; всех убрать отсюда, чтоб не мешали, иии…здороваться, ох, как не люблю здороваться, снимать наушники... Зачем? Остаток дня всё равно догонит извергающимися жерлами головной боли и бессонницей, назло умостившейся под откинутой правой рукой, всё в сумме поприветствует мою охамевшую до царских размахов лень, усадит на блестящий «Зим» - и по всё ровнеющему серпантину извилин отправит прямо к центру желаний с драгоценной пилюлей, можно даже без рецепта: давным-давно наизусть выучил все её показания и побочные эффекты. И теперь нежусь в них, как раздавленная кошка под зимним солнцем кишками навыворот…

           Под ногами сверкают молнии, я здороваюсь с нулём. Как свой.

           Две недели назад растаяли последние вопросы. Тот, кто сидит во мне и питается ими, резко превратился в медведя и, уже по медвежьему обыкновению, засосал лапу до смертельного сна. Устал ждать, я знаю... А что еще я знаю о стихийно лопающемся терпении?.. Ничего, и, судя по всё увеличивающемуся рейтингу ведущих телеканалов, совсем. К несчастью. Новый ноль, только уже не нейтрален – тянет к полированному шкафу, где в макаронах прокисших одежек обитает 0.5 прозрачного цвета с очень даже привлекательным горлышком, стирающем память о гипотетическом, но неизбежном «завтра».

           //Мои ожидания непосредственно связаны с печенью? Или не верить памяти? Ооооого, уж лучше б я молча орал и продолжал бить в бубен, прогоняя то ли змия, то ли духов, то ли собственное достоинство маленькой циферкой отчеканенное на лбу…//

           Воронка моей (не)удачи, как украинское правительство – чтоб не поймали на горячем, меняет курс и продолжает рыть. Пусть вверх, но зато слышит радостные вопли. Хоть теперь всё это начинание не похоже на связный текст, но, кажется, я за время отсутствия окончательно стал аккумулятором мелочных раздражений, которые тек легко отпрыгивают от жизнерадостных и красивых, веселых и общительных, крепких и уравновешенных, целеустремленных и успешных, наглых и запоминающихся, расчетливых и удачливых, легкомысленных и несерьезных, уверенных и привлекательных этим всем… Зато они великолепно прилипают ко мне, запрограммированные тем, кого нет, но кто охуел, когда уходил…

           Как странно, что не тянет блевать в отражение – оно мне даже немного нравится, раз прическу поправляю. Видимо, это последний дзот, что просит гранату… Ну так их есть у меня!

           А вообще…в конце этого бестолкового текста-разминки хотел поприветствовать всех дипломированных экономистов от имени кризиса банковской наёбки, еще раз позвать инопланетян, пусть какие они не будут на вид, но чтоб главной ценностью были знания, а еще рассказать, что Деды Мразы заблаговременно столпились на полках гипер- и мегамаркетов(зачем бы?), а меня на пике обратной стороны воронки (см. выше) доедает сессия... В этот раз она особенно забавна: четыре заросших конических остроконечных лапы, отросток в форме головы без лица и оскалившийся тысячью зубов слюнявый живот... Нет-нет, не страшно. Просто нелепо как-то.

Смотреть это видео

В память о дециметровом слое керамзита на полу, печенье "каприз", надписи "Wicked", трескающемся по швам доме и швеллерам, растягивающим спину...

И еще просто и злободневно.

"Ай да маркетологи!" или как именуется лидер китайского электропрома.

Мрак развеивался неспешно, будто знал, что это утро всё равно не успело на раздачу света, а, значит, бежать незачем... На недалеком шоссе во все шины тормозил ранний лихач, разворачивался, стартовал, стихал и вновь неистово тер резину; тонкие, паутинные, изломанные пальцы демонических в это время года деревьев отчетливостью свежей, росистой мраморной плиты цеплялись за однотонное небо – пощекотать бога. Но напрасно – седая борода облаков тщательно скрывала любую форму жизни за собой; что-то тихо завизжало и прервалось под надвигающийся скрежет метлы, просто потерявшись в нем…

            «Дохлый» - усатый дворник носком полиуретанового сапога в бок полосатого кота с раскроенным справа черепом подытожил слово делом, достал из мешка зеленый пакет, разрисованный бытовой техникой, завернул труп и, чтоб не таскаться с мертвечиной по району, бросил в промасленную урну, походившую на раскрывшийся бутон. Закурил, кинул спичку следом («Это тебе на тот свет, Барсик»), умёл вдоль бордюра.

           Между стеной бежевой пятиэтажки и мусоркой вызывающе валялся силикатный кирпич со следом крови на уголке и отпечатками трех детских пальцев на стороне; он пошло принимал воздушные ванны, аккумулируя всё темное из утренних теней, пока не был сбит торопливой ногой тяжело дышащей девушки…

           «Тихо, тихо, всё хорошо, мой хороший, – в её взгляде по сторонам проявился нереальный, нечеловеческий, ярко-желтый блеск. – Будет у тебя новый, лучший дом. Только вот… Мама знает». Она, обернувшись еще раз на 360 и чуть не упав, бросила в железное жерло грязный сверток, с опаской ощупала карман дутой куртки и, насилу выдохнув, скрылась в дверях подъезда…

           Проехал первый «москвич», обдав вычищенный тротуар вихрем свежеопавшей листвы, сизым дымом и пришпоренным гроулингом. Около арки мялся парень в пальто с забавными баками, недокуривая одну сигарету за другой: дрожащими руками выплевывал бычки в копошащуюся черноту мусорного ведра, потом поправлял прическу, оживленно махал ладонями, рассеивая едкий дым, оглядывался и разочарованно затыкал пухлые губы новым фильтром.

           От тени отделилась кожаная куртка с кепкой, вычищенными остроносыми туфлями в пять быстрых шагов пересекли дорогу и, незаметно бросив в урну бумажный конверт с пустой пачкой «Сamel», исчезли под кирпичным сводом трескающегося полукруга из двора.

           «Блядь!!!» - заросший снизу по самые веки мужчина в потертом бушлате гневно пнул ногой осколки зеленого цвета, раздосадовано подошел к урне с оставшейся в руке «розочкой», смерил содержимое взглядом профи и обиженно швырнул в неё остатки разбитой бутылки.

           Рыжий, пыльный кот зевком хитроглазой морды отозвался с мшистого козырька. Он канатоходчески прошелся по оранжевой газовой трубе, порвал неугодную паутину вместе с пауком, повернулся к ведру, присел, закрыл семафорные глаза, будто набираясь сил, и тут же вскочил на самый его краешек, как делал сотни раз и даже падение Луны и неудачный запуск коллайдера не заставили бы его менять привычки. Мускулистые лапы,

чернозимний день во всей красе. /в свету и в черне/

Настроение сейчас - ep

 

Уже неделю выворачиваю мозги наизнанку, силясь выцедить самое сочное из поездки...оууу...уже недельной давности. Выходят какие-то странноватые выкидыши-огрызки, первый признак того, что затея дурацкая, и, скажу честно, я бросил бы, если б не масштабность исполнения этой давней мечты (похвастаться хочется, наверное). Потому что сейчас, сидя на грязном полу, давно не видевшем пылесоса, косясь на пыльные столы, пожелтевший от грязи и времени монитор, захламленные углы, открытые дверцы старого шкафа, откуда кишками свисает барахло, которое не хочется одевать, а еще зная, что за стенами, но до входной двери еще хуже, и уборкой тут не помочь, думаю о строймехе, о пропусках, просыпаниях, недоделках, лени, неумелом обращении, отсутствии концентрации и моем собственном разложении, когда из выделения главного вырастает его отрицание, и остается только разбитое корыто... Кто ближайший стоит в очереди за ресурсами? А черт знает, у этой барной стойки все в первом ряду...

А еще очень стыдно от того, что не могу сейчас внятно показать, что такое "темно, одиноко и Собор...", хотя еще ровно неделю назад не представлял ничего другого, кроме этого, из внезапно увиденных мною чудес света. Актуальность потеряла время, я потихоньку, по горошине, теряю актуальность, зарываюсь в комья серой, тканевидной пыли, похожей на оренбургский платок; молчание загоняет в угол, где слова добивают. И не разбавлять фотографиями, экспрессивной жестикуляцией, пятикопеечными глазами просто нельзя, потому что момент потерян, потому что память отбраковала, потому что не натренирована подчиняться, потому что откладывал, потому что авось прошло бы.

С другой стороны, что бы еще заставило меня бегать промозглым предрассветом, беспокоясь только об освещении и боясь не успеть [на] всё, как ни то, к чему я не привык? И посреди какого места я хотел бы еще оказаться в 5:30 утра чужим, совсем одним, совсем незнакомым, совсем мимолетно и совсем случайно, причем почти не присутствуя?.. Постоять под тяжелеющим, прерывистым небом, прокатиться на глазах по кромкам молчаливых зданий, съезжая, передать привет вечности, улечься на брусчатку объективом вверх, ... .. И обязательно не возвращаться в проданный вечно интересующимся туристам вечер.

Подожди! А, может, сейчас это мною переписывается? Вдруг, на самом деле всё это я говорил стекающей чугунной девушке с памятника, подпустившей слишком близко необузданный страх под защитой серебристого троекратного зума на всю длину? Память говорит, что где-то слышала подобные чувства, а сам я вновь прыгаю в мечты о том утре, только чуть другом - дорассказать ей полностью, чтоб сошла с постамента такая, как есть, с глазами из глубины пустой формы, с ветвью в левой ладони, чтоб преследовала меня обезумевшего неспешным шагом посреди неразвеянной пустоты на очень тематическом фоне, а догнав, сдавила в комок если не железными руками, то хоть двумя черными монетами номиналом в полжизни каждая...Ведь сейчас, прямиком из царства налипающей на ладони бесповоротной грязи, циничный, рефлексирующий, однепропетровченный брюзга, накидывающий лишние годы, до которых не дорос, и лишние качества, на которые не заработал,... на кой хрен я ей нужен?

Впрочем, как и она всем остальным, появлявшимся из тумана, шедшим по этой площади, опаздывая, сокращая путь, невероятно стыдясь и злясь на межсезонье, в которое так легко проспать разрывающийся будильник, но так тяжело объяснить это педантичному начальству. В которое идешь из прокуренного ночного клуба, коробка-автомат переключает скорости, не спрашивая "верх", а красные глаза из-под туго натянутой шапки - скорее, украшение, им некогда на многоколонное золото глядеть. И тут уже ты сам меняешь роль, недоумевая от степени равнодушия. Уже готов бегать зигзагами, орать во все горло, направлять силой, помогать разделять, доставать всех их незаметным достоянием... и тут же становишься немыслимо одиноким. Это часть жизни. Да. Декорации. Да. Занимаемая площадь, памятники старины, культурные места, достопримечательности, туристские деньги в казну. "Да, да, да..." - повторяешь, конечно, ты и сам бы мог идти, состыковывая в голове абсолютно разные результаты строймех-задачи и её проверки, любоваться каким-нибудь риффом в качественных, немецких ушах... Или мечтать побывать где-то в других, непохожих странах, потаращиться на их выставленные напоказ особенности "Специально туристов для"... Вот запара, действительно, мог!

За ней весь энтузиазм прячется, напяливая валенки, пуховик и ушанку, открывая дверь, сдерживавшую внешний вечный холод, и шагая со вздохом. А после хочется только двигаться. Причем не здесь, а отсюда.

     Прозрачными каналами реабилитирующихся, многое подзабывших проспектов с легким контуром спокойных бордюров, я по нарастающую лысину ввязался в Киев. Электронные часы древнего садящегося самсунга тикали и сбивались без подзарядки, ноги то шли, то нет, бесконечные улицы неизбежно кончались табличкой "А метро-то было в самом начале, тупица", но, там, где был я, все мелочи с размаху клеились лизунами по стеклам, сползая за дерево-в-окне и забывались там же, в креветочном зародыше, даже когда посреди них просыпались мысли, и информация волей-неволей красноглазо жевала чистую пленку памяти. Временами что-то вставало, выстреливая спереди безразмерным куском пульсирующего мяса, так, что обходил со сторон, разметая правым дворником в коричневом ботинке листву, щупал и признавался, дескать, действительно стоИт и никуда не денешься... Но то ли за отсутствие энтузиазма нынче поощряют "сверху", то ли голова оказывалась сильнее, и.. (эх, знал бы кто, насколько страшна обратная сторона этого умения "держать голову"!.. ). Всё получалось. В таком повелевании собственными х@ями всегда, абсолютно всегда становится ясно, как же полезно при хлопке в ладоши обращаться проституткой. И...обратно?

     Дальше - больше. Больше в 15.50 по Киеву. Еще. Невыносимо больше бы таких дальше! Припрятанный наркотик наконец-то возобновил действие, начал приводить в себя, кидать о стены, кормя с ложечки под опахалом ладоней, которые все ниже и ниже по хребту то ли гладили, то ли отрывали по позвонку... А он всё никак не кончается/ломается, неистощимый желудок, вечные "африканские дети" чувств... Дальше подзорная труба переворачивалась концом и отдаляла предосвещенное небо, чтобы его хоть как-то можно было рассмотреть, раз потолок уж пробуравлен; за грибами-новостройками поднималось невидимое солнце и, спрашивая "Что теперь делать?", разрешало отвечать что угодно без взаимных плевков. Оно тоже стучится в окно. Тоже стекает по коже. И лужи после него остаются, разве не видели? Солнечные! В них опускаешь ноги по щиколотки, отогреваешь сердце, каменеющее от скрипучих полов в трескающемся лаке.. .Когда вступаешь. И откуда-то, на цифровых ветрах принесенный, смех слышится... Стоп! Это ж за углом. Всего два метра шагом и стена да дверь не на шпингалете, потому что его нет :)

     Именно под его колокольчиковый звон ты не можешь не конкурировать с кометой, не открывать новые территории личной карты, не есть из надобности, заворачивая охотничью сосиску лавашем из пакета, недоуменно надзираемый цирковыми курильщицами, сменяющими друг друга на посту, но, кажется, передающими одни и те же глаза, наблюдая надпись "Украина" и отчего-то приклеивая к записи в память слово Gorgoroth, просто как слово, без подтекстов. Как необитаемую пустошь. Шрифт, что ли, приятный?... Станция "Дачная", в моем пакете литр "швепса", три энергетика и печенье, которого я не хочу и не захочу. Все еще хочется вырвать после МакДональдса. В голове страх получает в ворота решающий мяч от интереса, плюется и вытирает пропотевшей футболкой вонючее красное лицо. А может, это мой запах. Один на один на двадцать часов.

     ... А потом должен кто-то прийти. Не смерть, конечно, помладше. И забрать, отдав, передав, отпустив, но все же подержав чуть. Впрочем, может статься, это уже не я додумывал, а фигурка из тетриса, абсолютно неуютно разместившаяся в четвертом ряду сидений по дороге к краю нарисованного мозгом мира и подсознательно старавшаяся не проснуться посреди терки.

правы-правы.

Reki bistrie, gornie, molchalivie, zhestkie, sinie, nepreklonnie, sverxu vniz, na tebya po tsentru, bez prava ix zarisovat'. Ti malen'kiy, robkiy, chuzhak, znakomiy znakomogo po umershemu otcu ili sosedu, 4to davno s'exal. Tebya reka poobgladivaet i vikinet na bereg kormom dlya padal'shikov, kotorie tut ne vodyatsya. I eto budet s4ast'em za to, 4to posmel sunut'sya...

No tol'ko v etom mire ono nazivaetsya "schtum mann"

Почти отбыл. Возможно, надолго, может, впросак, невероятная непонятность обнажает детали только, когда утыкаешься в них носом, и то так неторопливо, как Крайзис, поэтому и не предугадаешь... Я толком и не понял, на скорость этот забег, на время или на прочность.  Верить в лучшее, теперь только верить в лучшее и получать жопу на завтрак. Впрочем, не все ли равно, что со мной, когда я не online, не так ли? %)

А Все будет на вкус и запах. Так надо.

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни -
самые важные!-
служащие расходятся на заседания.

Заявишься:
"Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она".-
"Товарищ Иван Ваныч ушли заседать -
объединение Тео и Гукона".

Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
"Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом".

Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет -
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
"Пришел товарищ Иван Ваныч?" -
"На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома".

Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
"Зарезали!
Убили!"
Мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
"Оне на двух заседаниях сразу.

В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там".

С волнением не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
"О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!"

В.Маяковский (1922)

- Объяснись.

- Ну…знаешь, когда я целую её, то нне могу остановиться. Она такая…непредсказуемая, необычная, недоступная…

Первый раз он понял, что она Та в четверг, на затененной скамейке, смотря в упор и с каждой секундой мутнея всё больше. В конце концов он просто упал на её лицо посреди мягко пахнущих волос и заткнул рот поцелуем… Иии… дальше – только резкий удавшийся толчок, как в экстазе падал на мокрый асфальт, а её губы, убегая, пугливо оглянулись… Что на губах такое…кислое?

- Поцеловав её один раз, просто не могу прекратить. Она такая сочная, вкусная, такая, что не напьешься…

Много позже они шли по полуденной набережной, обнявшись крепко, но осторожно, чтобы выдержать, и разговаривали о прошлых жизнях. Она захлебывалась слезами горла и памятью, а он вычитал из сегодняшнего дня собственные годы, давно просившиеся на свалку... Внезапно солнце засветило максимально ярко, блики стеклянных насаждений стали невыносимы, будто вся вода в реке поднялась на ноги и ждала, не пуская, а пар от отмостки застелил глаза непроницаемой жаркой волной. Он припал к ней, разрядив весь жар, накопившийся от непередаваемой осторожности, и весь украденный у окружающих циркулирующих пар… Удар – он снова на земле, а над фокусирующимся взглядом здоровый детина в синей форме осматривал кровь на её плачущем лице, даже не подозревая, что это – Его…

- Целую и просто не могу перестать, кажется, я могу делать это вечно.. Она светящаяся.

Она вернулась. Конечно, она чувствовала всё, потому не могла не вернуться. Прямо в его скромную квартиру.

- Где она сейчас?

- Ну…знаешь, я же говорю, целую и…

Брат за мгновенье облетел все комнаты и кухню, открыл дверь в ванную... И сел тут же. Она полураздетой и едва розовой лежала, опершись на стиральную машинку, с ровными пальцами на прямых руках, а тело болезнью покрывали оранжево-бордовые засосы и синие язвочки неукротимой страсти. Губы были измяты и, казалось, надуты, а в глазах до сих пор стояла застывшая умоляющая просьба, видимо, она не раз билась о его закрытые в исступлении веки. Никаких следов насилия, кроме любовного, и, видно, смерть наступила от удушья…

- Я не могу совладать с собой, когда целую её... Она так…прекрасна!.. – и он тут же взлетел от удара поддых. А кулак уже был взведен заново.

Он не догадывался, что, ударив раз, брат просто не мог остановиться…

            Спрашиваешь, что я могу сказать о радио?

            Эти звуки – как закадычные друзья с детства, - скукоживаются, истлевают вместе, комкаются и рассыпаются по взрослении, как сожженная бумага. Что, поддаваясь закону не random’а, а на-кого-бог-пошлет, заправляют, будто бак, и следом расходуют, как табун, что вырвался из-под капота неукротимого черепа и завернул за единственный оставшийся угол планеты, может, просто маленькую неисследованную морщинку удивления на её идеальном трехосном геоиде... И что они не читают мысли, когда вдруг оказываются «по пути», они их надиктовывают. Хотя это тоже будет танец на иголках.

            Стоялось смирно и смотрелось в диван в центре просторной белой комнаты больше из мрака, чем зажалюзенного света; он ходил от стены и стене, поправляя волосы, заводя их по-девичьи за ухо, потом садился и черкал в тетради. Перелистывал и черкал снова, что-то отмечая на полях и поглядывая на время. Из приемника было слышно еле различимое шарканье, как по насту вдалеке, приглушенное упавшим ползунком громкости, но как будто управляющая невидимая рука прозрачным пальцем прожевывало то, что хотя бы начинало походить на мелодию и сбрасывало звуки в треск.

            Вдруг комната враз залилась ярко-алым, громом разодрал спокойствие звонок, со скоростью звука появлялись/менялись новые люди, вызывающие позы, недвусмысленные взгляды, приподнятые юбки, увеличенное скоростью желание торопило события и вскоре от динамики остались только мельки, как съемка с низкой частотой кадров, где всё казалось статичным, скульптурным, и лишь сквозь розовые вспышки было видно, как освещаемые зубы впивались в мышцу и выдирали её, облизывая по пути… Демонически спокойной музыкой, с ритмом, доведенным до дроби, но резиновой мелодией и маслом в моем единственном глазу орошались пустые крики сумасшедших белков, забрызганных мелкими темными точками.

            …Утренняя желтая тряпка солнца слизала пыль и грязь с макушки, и я снова ожил. Шипело. По дивану, как выведенная валиком, тянулась бордовая полоса и заканчивалась на полу, в метре от него, у угла. Он сидел и водил глазами вперед и назад, как по трассе, как ребенок или сумасшедший, как любой другой, когда его никто не видит. Он быстро загибал и разгибал пальцы, будто считая многозначное число, а затем резко встал и рванул ко мне…

            Нет, это было не море – всего лишь ковер. Но он разбивался, истекая барашками и ртутными отражениями, об твердо стоящие ноги, о кожаные подушки дивана, о неожиданные углы в серовато-черном, о распахнутую дверь, иногда даже брызгая нитями на стену. Стены яростно вторили, будто соревнуясь, брызгая красками единственной абстрактной картины в ответ на «девятый вал» взбунтовавшейся побелки, под которые основным блюдом стоял он и жевал засунутую в рот по локоть собственную руку, напрягая все мышцы сдуваемого тела. Прибойный шум окрашивался во что-то темное, примесь, неразличимую в алых очках, но эта, ветреная музыка, менявшаяся через каждый свой такт, казалось, несла ему удовольствие или, вернее, цель… И вот уже они вместе тонули, накрываясь усилившимся ковровым штормом, в звуках из поднесенной к уху ракушке.

            Кто-то неизвестный включил свет и обнажил дорожку круглых капель, параллельную линии. Третьей параллелью неподвижно лежал

Если я сегодня напьюсь и прозрею, телефон почувствует учащение сердцебиения, даже без денег передаст тревогу по засекреченному каналу, а после один из спутников для Google Earth отделит песчинку с плечами от толпы в высокоточном приближении, записав все действия и сведя с аудиодорожкой. На всякий случай... Экзоскелет этого мира прекрасно работает. Как мои часы: спешит, чтобы остановить; видимо, из-за этого и чувствуешь себя широкоглазым мотоциклистом внутри гротескного шара...

Вот в мыслях о таком никогда не поймешь, почему всех вокруг по выходным охватывает непреодолимый ужас. Особенно, когда сам не знаешь, отчего тебе Так страшно...

          Я закрою дверь в комнату от сквозняка и посторонних, привычных криков, я распахну окно, пустив ветер вверх, настроившись на +10, я обналичу лаконичное название “Autumn’s Grief”, чтоб traumtanzer’oм пуститься по ковру, пока жар кофе еще не всосался в кровь и не ушел оседать в печени кусочками неперевариваемой хитросплетенной органики, пока настроение не женилось на сварливой старой бабе и не повиновалось ей, пока я еще успеваю на утренний отлив…

            Меня станет так мало, что, кажется, я буду сжиматься в материальную точку, меня останется так мало, что характер устремится заполнить мною все емкости, включая параллелепипед вокруг, а внутри вылезет из гроба революционер и начнет взрывать кингстоны эмоций, потому что просто так они не откроются. Альтернатива всему, кроткая, живущая, и тихо посматривающая на театр военных [действий], разразится потоком себя, но я не проглочу ни капли из этого. Я буду на недотянутой расстроенной акустике с шестью струнами вместо семи наигрывать Invinsible, зажимая лады мобильным телефоном, копируя игру слайдом и нихера не попадая в мелодию :), наверное, вот таким образом покажу себе, что действительно буду, что все не от желания потрахаться было на самом деле, а задумывалось, реализовывалось – поэтому и существует уже больше двадцати лет. Что даже если и было нежеланным, то упорно отвоевывает себе банку с кислородом, скользя по выровнявшимся на раз ступеням лестниц навстречу будущему, скрытому за черным фоном, сквозь, казалось, выколотые глаза, все-таки видимому. Просто нужно когда-то подыматься с колясок, вылезать из песочниц, надо зашивать безразмерные дыры на заднице, надо, а то чуть-чуть – и не понадобится…

          Понятное дело, что такое чувство быстро пройдет, кокетливо показав только свое начало, еще более ясно, что я пишу это от голода, от голосов многих по разным поводам голодающих внутри, но я это видел. Мне кажется, оно меня не забыло, если, в который раз кидая у разбитого корыта, возвращается с адски жарким поцелуем.