В колонках играет - Mars VoltaНастроение сейчас - атмосферноеМахнул я рукой и подался во Францию. Иду, иду, подхожу уже
к линии Мажино, и вдруг вспомнил: дай, думаю, вернусь, поживу
немного у Луиджи Лонго, койку у него сниму, книжки буду читать,
чтобы зря не мотаться. Лучше б, конечно, у Пальмиро Тольятти
койку снять, но ведь недавно умер... А чем хуже Луиджи Лонго?..
А все-таки обратно не пошел. А пошел через Тироль в
сторону Сорбонны. Прихожу в Сорбонну и говорю: хочу учиться на
бакалавра. А меня спрашивают: "Если ты хочешь учиться на
бакалавра - тебе должно быть что-нибудь присуще как феномену. А
что тебе как феномену присуще?" Ну, что им ответить? Я говорю:
"Ну что мне как феномену может быть присуще? Я ведь сирота".
"Из Сибири?" - спрашивают. Говорю: "Из Сибири". "Ну, раз из
Сибири, в таком случае хоть психике твоей да ведь должно быть
что-нибудь присуще. А психике твоей - что присуще?" Я подумал:
это все-таки не Храпуново, а сорбонна, надо сказать что-нибудь
умное. Подумал и сказал: "мне как феномену присущ
самовозрастающий логос". А ректор Сорбонны, пока я думал про
умное, тихо подкрался ко мне сзади, да как хряснет меня по шее:
"Дурак ты, - говорит, - а никакой не логос!" "Вон, - кричит, -
вон Ерофеева из нашей Сорбонны!" В первый раз я тогда пожалел,
что не остался жить на квартире у товарища Луиджи Лонго...
Что ж мне оставалось делать, как не идти в Париж? Прихожу.
Иду в сторону Нотр-Дам, иду и удивляюсь: кругом одни бардаки.
Стоит только Эйфелева башня, а на ней генерал де Голь, ест
каштаны и смотрит в бинокль на все стороны света. А какой смысл
смотреть, если во всех четырех сторонах одни бардаки!..
По бульварам ходить, положим, там нет никакой возможности.
Все снуют - из бардака в клинику, из клиники опять в бардак. И
кругом столько трипперу, что дышать трудно. Я как-то раз выпил
и пошел по Елисейским Полям - кругом столько трипперу, что ноги
передвигаешь с трудом. Вижу: двое знакомых, он и она, оба жуют
каштаны и оба старцы. Где я их видел? В газетах? Не помню,
короче, узнал: это Луи Арагон и Эльза Триоле. "Интересно, -
прошмыгнула мысль у меня, - откуда они идут: из клиники в
бардак или из бардака в клинику?" И сам же себя обрезал:
"Стыдись. Ты в Париже, а не в Храпунове. Задай им лучше
социальные вопросы, самые мучительные социальные вопросы..."
Догоняю Луи Арагона и говорю ему, открываю сердце, говорю,
что я отчаялся во всем, но нет у меня ни в чем никакого
сомнения, и что я умираю от внутренних противоречий, и много
еще чего - а он только на меня взглянул, козырнул мне, как
старый ветеран, взял свою Эльзу под руку и дальше пошел. Я
опять их догоняю и теперь уже говорю не Луи, а Триоле: говорю,
что умираю от недостатка впечатлений, и что меня одолевают
сомнения именно тогда, когда я перестаю отчаиваться, тогда как
в минуты отчаяния я сомнений не знал... - а она, как старая
блядь, потрепала меня по щеке, взяла под руку своего Арагона и
дальше пошла...
Потом я, конечно, узнал из печати, что это были совсем не
те люди, это были, оказывается, Жан-Поль Сартр и Симона де
Бовуар, ну да какая мне теперь разница? Я пошел на Нотр-Дам и
снял там мансарду. Мансарда, мезонин, флигель, антресоли,
чердак - я все это путаю и разницы никакой не вижу. Короче, я
снял то, на чем можно лежать, писать и трубку курить. Выкурил я
двенадцать трубок - и отослал в "Ревю де Пари" свое эссе под
французским названием "Шик и блеск иммер элегант". Эссе по
вопросам любви.
А вы сами знаете, как тяжело во Франции писать о любви.
Потому что все, что касается любви, во Франции уже давно
написано. Там о любви знают все, а у нас ничего не знают о
любви. Покажи нашему человеку со средним образованием, покажи
ему твердый шанкр и спроси: "какой это шанкр - твердый или
мягкий?" - он обязательно брякнет: "мягкий, конечно"; а покажи
ему мягкий - так он и совсем растеряется. А там - нет. Там,
может быть, не знают, сколько стоит "зверобой", но уж если
шанкр мягкий, так он для каждого будет мягок и твердым его
никто не назовет...
Короче, "Ревю де Пари" вернул мне мое эссе под тем
предлогом, что оно написано по-русски, что французский один
заголовок. Что ж вы думаете? - я отчаялся? Я выкурил на
антресолях еще тринадцать трубок - создал новое эссе, тоже
посвященное любви. На этот раз оно все, от начала до конца,
было написано по-французски, русским был только заголовок:
"Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости". И
отослал в "Ревю де Пари".
- И вам его опять вернули? - спросил черноусый, в знак
участия к рассказчику и как бы сквозь сон...
- Разумеется, вернули. Язык мой признали блестящим, а
основную идею - ложной. К русским условиям, - сказали, -
возможно, это и применимо, но к французским - нет;
стервозность, - сказали, - у нас еще не высшая ступень и далеко
не последняя; у
Читать далее...