Исподтишка с натяжною улыбкой
Глядит он снизу вверх на вас
И пригибаясь к почве зыбкой
Исполнен ложью вежливых гримас.

Он с вами днём в грязи дорожной
И в каждый миг похабщины гнилой,
И тайно, скрытно, осторожно
Он вечно следует с тобой.

И в ночь, когда испитое сознанье
Бессильным камнем мчит во мрак,
Ваш спутник, требуя познанья
Не отстаёт от вас никак.

От колыбели до могилы с вами
Попутчик, что дан каждому из нас,
Изъеденный сомнения червями,
Что в вечном лицемерии чумаз.

И столь прекрасное создание,
В начале жизни ангелам сродни,
Уродливо и полно увядания,
К концу её гниёт внутри.
14.12.2009

В ночной тиши склонилась ива
Над чёрным озером печальным,
Луна, что вечно сиротлива
Дорожкой тянется к причалу.

Покрыто всё лиловой дымкой
Густого, ватного тумана,
И я стою с пустой улыбкой,
Вдыхая сладкого дурмана.

Всё так же небо молчаливо
Сверкает млечною рекой
И время тянется тоскливо
Даря безмерный свой покой.

Ни шороха, ни вздоха зверя,
Не слышно ветра завыванье
Лишь смотрит дуло револьвера
И крови жаждет с упованьем.

Ведь скоро утро, новый день
С пронизанной вещами сутью,
Где, что ни дело – дребедень,
А что ни мысль – лишь распутье.
29.11.2009

Вы, недоноски с глазами горящими,
Чей ветер морали давно уже стих,
С руками своими распутье творящими
Вам посвящаю этот я стих.

Как тошнотворны ваши рты мне жующие
Со слюнями и жиром текущими с губ,
Базаря про деньги, счастье кующие,
И алчно не подрытый ища себе дуб.

Сборище гнили любовью ссорящее,
В жизни не знавшее горького горя,
Я презираю ваши души горящие,
Ничтожество рода полное море.

Чувства ваши за фантик продажные,
Шлюхами в рамке изъеденный мозг,
Судьбы все будто в ряд бумажные,
И хладный, зловещий суждений ваш лоск.

Полные похоти взгляды бесстыжие,
Мыслей и слов чёрный ваш рой,
Залитые рыла краскою рыжею
И вечный скулящий, опротивевший вой.
25.10.2009

В эпоху всеобъемлющего смрада,
Дешёвых тел, бабла и лжи,
Во время нравственного спада
Петь дифирамбы мы должны.

Здесь люди, словно паразиты,
В чьих головах живут лишь вши
И счастливо, не знав про депозиты,
В помойках роются бомжи.

«Ты - раб, ты – нищий», -
Вопит тебе владеющий «хочу»,
При этом он слюною брызжит,
И за провинность тащит к палачу.

Несметные потоки грязи
Продажных СМИ, политиков и звёзд,
И прочих шлюх, и прочей мрази
Во всём сверкающем идущих на помост.

Не мир – а банка с пауками,
Куда кусок суют один на всех,
Где все живут со злобными глазами,
Забыв, что значит Человек.
23.11.2009

youngblood.ru/author/profil...px?id=7245

viktor-b.livejournal.com/

photofile.ru/users/victor_b/addphoto/

По чёрной трубе водостока колодца
Лечу, провалившись в компостную яму,
Сверху маячит последний блик солнца,
Снизу кровавые ждут обезьяны.

Ржу и рыдаю в кромешной я тьме,
Кричу и ногти сдираю о стены
Шлю я проклятья предавшей земле,
Чувствуя, как душу опутали тени.

Чем ближе к концу, тем безумнее муки,
Мерзость и похоть невыносимо смердят,
Вопли оргазмов, испражнения звуки
И синие корки старушечьих пят.

«Не хочу, не желаю!» - ору пустоте,
Неуклонно ко дну приближаясь,
Царапая кожу в глухой темноте,
Воспаленного разума остатков лишаясь.
23.10.09

Дом с стеклянной дверью,
Смех из-за угла,
Разуму не веря,
Шифером шурша.

«Он безумный гений!»;
«Он послушник зла!» -
Столько диких мнений,
Съехавших с ума.

Небо под ногами,
Пол над головой,
Грязный синигами
Шепчет за спиной.

Век короче года,
Ночь светлее дня,
Обезумевшая морда
Смотрит на меня.

Бог не верит в Бога,
Сын его убит,
Мир вокруг убогий
Только смерть сулит.

Я лежу в коробке,
Верх её забит,
Сунул в уши пробки,
Всё вокруг смердит.

Выхода не вижу,
Не беспокоит страх,
И уютно в нише,
И плевать на крах.
12.10.09

В баре полном зомби
Бухали трупный яд,
Совокуплялись в разных позах,
Мечтали о дороге в Ад.

Город лежал в тумане,
Горел он и пылал,
Утыканный крестами,
Отчаянно что-то орал.

Трупы били витрины,
Из тел их сочилась желчь,
Переворачивали машины,
Пытались друг друга сжечь.

А где-то в это самое время,
Под кровавой надписью «ЛОХ»,
Лишь на миг отойдя от хмеля
Проснулся обоссанный Бог.

Оглянулся спросонья крУгом,
Ничего вокруг не узнав,
И тут же свалился он трупом,
Снова что-то приняв.

Помнил как дохлые куры
Предложили тогда отдохнуть,
Подлили чёртовой дури
И дали дряни курнуть.

С тех пор и валяется Бог
В своей подворотне ничтожной,
Давно полюбил его мох
На всём его теле поросший.
05.10.2009

Для познания Света, истинного, ярчайшего и искреннего, необходимо погрузиться в самую чёрную Тьму, без этого никак не возможно прозреть, не возможно даже почувствовать Свет, как не чувствуют его все рождённые в нём, в его чистейшем сиянии. Как не чувствуют, не ценят, не наслаждаются вкусом чистого, свежего воздуха рождённые им дышать, заменяющие его на сладкое, извращённое удовольствие горького, вонючего дыма.
Так же не чувствует пока этот Свет и сам Иван, ведь и в самом деле, почём ему знать всю истинную полноту Света, не познав Тьмы, не узнав, что есть Тьма и не окунувшись в её с душой и головой, до самого её дна, а может и глубже? Ведь лишь в сравнении познаётся истина, лишь бедный за неимением денег ценит и дорожит всё больше любовью и чувствами, преданностью и дружбой, то, что иной богатый и вовсе забыл, просто на всего перестал ценить, не замечая за властью и деньгами, хотя все они в начале своей собственной жизни получили одинаковые дары Жизни.
Иван это очень отчётливо понимал он, как и все, пришёл в этот мир в чистейшем и истиннейшем сиянии морали и нравственности дарованных самой Жизнью, но с самого рождения от этих понятий и слов всё меньше и меньше оставалось истинного их смысла, а теперь то были и вовсе лишь только глупые слова, сотрясание воздуха, а сама суть и наружность их извернулась, изменилась до неузнаваемости на то, чем, какими понятиями и словами его поливали в течение жизни. И как бы это ни было противоестественно и абсолютно глупо, таким образом, у каждого человека получается, сформировывается своя собственная мораль, собственное жизневоззрение, вместо одной единственной сути и понятия, вкладываемого в эти слова Жизнью в самый первый миг существования. Жизнью, ну, или Богом. Впрочем, всё меньше эту сформировавшиеся мораль можно и следует называть «собственной», скорее она напоминала всю ту же мораль Жизни, но уже абсолютно другой Жизни, алчной и жадной сестры изначальной Первожизни, что была ужаснейшим детищем Человечества, вернее их пороков и пророков.
Именно поэтому и мораль Громова - не мораль Истинная, и Жизнь – не правильная, извращённая, не с теми мечтаниями, мыслями и устремлениями, что должны были быть в его сознании, не вырвав родившегося младенца гниющая язвами Жизнь у своей собственной сестры, не оторвав от груди с чистейшим и необходимейшим для его души и разума молоком, заменив его чёрной, булькающей дрянью из своей груди. Не с теми мечтаниями, мыслями и устремлениями, что даются всем в первую секунду жизни, но тут же окутываются в лживую, прочную и беспросветную пелену, постоянно нарастающую с самого рождения, как снежный ком, превращая человека в капусту. В овощ.
Так, чтобы познать Истину, необходимо опуститься до Аморала, до самого, что ни на есть, антипода Жизни, и, лишь только познав это, Иван мог очиститься, всецело придти к осознанию Мира, а если пожелает – и Бога, а может быть, и станет им, Новым.
Впрочем, того он вовсе не хотел, это было ему абсолютно не нужно – его цель была лишь в спасении, он готов был умереть, вручив своё тело Судьбе, как орудие очищения и искупления, и не столько ради человечества, сколько ради самой Жизни, но то были и оставались пока лишь мыслями и словами. А настоящая же преданность и самоотдача должна была проявиться лишь на деле, в действии.
Иван теперь больше не брал в рот ни капли алкоголя, и, как бы ему плохо не было (далеко не от желания выпить, а, скорее, от того отсутствия забытья, что сулила выпивка), он понимал, что всё это лишь Благо, что это и есть Очищение, оно не может свершиться без боли: как никогда дико разламывалась голова, мысли вихрями и ураганами рвали сознание, испытываемая боль казалась ему почти физической – каждая клеточка, каждый мускул стало ужасно ломать. Но он знал, что это рвётся, мечется его собственная давно изломанная Душа, он начал задыхаться, сипло хватая ртом воздух, буд-то рыба, выброшенная на берег, мысли взвились в воздух диким неуёмным роем шепотов, криков, мольбы, пения, и жалил! Беспрерывно, немилосердно, и больно жалил и жалил уже изнеможенное тело от боли и укусов, свернувшееся и трясущееся на грязном полу кухоньки.
Наверное, он громко кричал и надрывно выл, а может быть, со злобой и со всей силой бил кулаками и ногами всё подряд, не чувствуя при этом боли, катаясь по полу, рвя на себе одежду, кожу и волосы, выкручивая и ломая пальцы, а может быть, всё это снова было лишь в его воображении, а сам он мирно лежал и что-то тихо и убаюкивающее шептал с пеной у рта и с широко раскрытыми глазами, полных сумасшествия. Так или иначе, чувства и мысли, навалившиеся на него, выпили все его силы, и неуёмный бред метаний в материальном мире незаметно перешёл в галлюциногенную реальность безумных снов, где он превращался то в огненного феникса, летящего высоко над землёй, стелющейся под ним разноцветной, переливающейся скатертью, не понимая, сжирает ли его огонь или рвётся из его нутра, придавая сил, то в одинокого человека, сотни лет бредущего по голой, раскалённой под кровавым солнцем пустыни с Читать далее...

2
На пыльном, всём в масленых разводах и отпечатках пальцев экране старого, засаленного телевизора, стоящего на древней обтёсанной и обитой тумбе с липкими подтёками по бокам, распинался раскрасневшийся от громких речей и ежесекундных взмахов рук политик, один из тысячи, ничем не приметный, не выдающийся - лишь голос, в океане прочих, абсолютно таких же безвкусных и бесполезных кричащих и распинающихся за экраном голосов. Ивану порой даже казалось, что на всех этих каналах показывают одного и того же человека, что, впрочем, был ни мужчиной, ни женщиной, не имел чётких очертаний, его голос и внешность пульсировали, постоянно изменялись, но оставалась неизменной лишь суть. Это нечто ничего другого не умело и к другому не было приспособлено, кроме как к постоянным своим речам: оно постоянно что-либо сладко сулило или громко, брызжа слюной, обещало, яро успокаивало или с пеной у рта дарило надежду. Последнее время Нечто это приобретало некое метафизическое сходство с огромным слюнявым и безвкусно пошло размалеванным ртом, в то время, как Иван боролся с гигантским ухом, растущим из его груди в эти мгновения. Громов, к своему прискорбию, знал, что это самое «ухо» ощущает лишь он, а прочие зрители, сидевшие в своих квартирах давно без борьбы отдались безумию и превратились в эти гигантские, поглощающие и впитывающие в себя все лившиеся на них пустые, как и всё на экране, слова «уши», были ими поглощены, не замечая сего. В неком, отрешённом от реальности представлении и рассуждение, разумеется.
Иногда, и, впрочем, тоже лишь с недавнего времени, Иван стал замечать, как от тела говорящего тянутся вверх невидимые нити, и нет-нет да и мелькнут гигантские пальцы с потрескавшимися жёлтыми ногтями сверху, либо же из-под тумбы - сальная, жирная ладонь, на которую насажен живой человек-кукла. Иван перестал уже различать, не хотел, а, скорее уже просто был не в силах этого делать, слова: все монологи и дискуссии кукол в галстуках звучали для него как разговоры грибов, не имеющие ни смысла, ни сути, они всё время толкались на месте, темы споров омывались лишь иными формулировками и словами, а монологи были друг на друга похожи, и, по сути, были глупейшим явлением, ибо нет ничего глупее вечных неисполнимых обещаний, притом неисполнимых далеко не из-за их сложности или невозможности. Спорящие бросались на любую животрепещущую на сегодня для негодующих по поводу неё обывателей, жирных злобных домохозяек или обезображенных сальных мужчин и начинали тему, как стая голодных плешивых псов обгладывать кости, лишенных мяса, рваться за них до крови и брызжущих слюней, впрочем, зрители только для этого и забивались перед экранами, ради крови, ради криков, они получали от этого истинное наслаждение и удовольствие, никому и не нужна была правда, решение, выход, всё это был лишь замкнутый круг желчи. Скорее всего, непонимание Громовым смысла всех этих разговоров, как, порой, и самих разговоров, служило некой защитой, ограждающей его разум от хотя бы малой части вливания той заразы извне, что была особенно бессмысленна, а отсюда мучительнее и больнее для сознания. Все споры и диалоги этих кукол и псов никогда ничем не заканчивались (как и не начинались, в общем-то), лишь давали слушателям лживую веру в собственное просветление, в понимание ситуации, возвышали его над остальными, давали людям то, что они так подсознательно вожделеют, не желая самим к этому стремиться, умерщвляя эту потребность с каждым новым, доступнее предыдущего, источником информации, что по мере появления этих источников всё более тупеет и лживеет, скатываясь к потешению звериных инстинктов, а не человеческого разума. А самое страшное – они давали надежду, а значит сеяли спокойствие и умиротворение внутри, убивая в людях то, что отличает их от овощей и что способствовало бы продолжению жизни мира и его развитию. Но стремись люди к этому сами, к действию и просвещению – они бы точно прозрели, и во избежании этого «Паук» и придумал такой сладкий, извращённый яд для своей «паутины», и теперь ничего не мешало людям развиваться, разлагаясь и разрушая своим бездействием мир.
Но помимо этих вечно распинающихся в огромных светлых залах, на митингах, в больших позолоченных комнатах, голых тёмных студиях кукол и грибов, «ртов», существовали и иные, во много раз сильнее пугающие понимание Ивана сущности, рассчитанные на более слабых, более овощеподобных людей. О, то были далеко не «ртами», предназначенными для «ушей», этот страшный яд был создан для «глаз», ведь смотреть намного проще, чем слушать, когда требуется ещё и доля понимания, даже если это ложь; а уже разучившимся или наоборот, что встречается теперь намного чаще, ещё не обучившимся с самого рождения слушать, тоже необходимо было своё спокойствие, свои стремления, свои пути возвышения над прочими. Или скорее, эти существа были новой ступенью в разложении людей и мира, с самого детства окутывая неразумных детей своими мирно оглупляющими нежной мягкостью и побрякивающими бирюльками сетями, превращая их в эти мгновения в Читать далее...

Дьявола дитя смеётся в своей люльке,
Над ним склонились синие бабульки,
Маленький Иисус стонет, что есть мочи,
Пока батя его заливается скотчем.

Здесь ползают орлы и летают овцы,
Грешки отпускают мёртвые торговцы,
Продано всё и куплены все,
И лишь глупый старик идёт по росе.

В полночь все тени рычат за спиной,
В кромешной тиши её слышится вой,
А Боги всё так же сидят на горе,
Пока в белом старик бредёт по Земле.

Давно не цветут на полях васильки,
В чёрную тину забились мальки,
Совсем омертвели у рыб плавники,
И гибнут всё так же в кострах мотыльки.

Слёзы лились из глаз старика,
Так всё летели за веками века,
Соль этих слёз вливалась в моря,
Гудела и гибла от горя Земля.
17.09.2009

Жил был на свете Бог,
Творил и любил он всех,
Но что-то случилось с ним,
И после придумал он смерть.

Сперва в нём жило детё,
Взрослело оно и росло,
Покрывалось всё красным прыщём,
Душилось злобным вьющём.

Проникла в него болезнь,
Разлагался он изнутри,
Микробы его грызли плоть,
Личинки искали пути.

Напала на Бога злость,
Гнилая, больная желчь
И чёрная-чёрная грусть,
Так и придумал он Смерть.
11.09.2009

Жалкий вор,
И меткий выстрел.
Ржавый ствол
Смешал мои мысли.

Я разбитый графин
Наполненный кровью
А душа из руин,
Смочена солью.

За дверью бардак,
Впереди – неизбежность,
Я подсел, я дурак!
Но теперь я лишь вечность.

Тьма в голове,
В лёгких туман,
Сидел на игле
Жадно пил я обман.

Потушил свой я день,
Но сейчас, умирая,
Будто с глаз долой тень:
Всё я здесь понимаю.

Теперь мне всё ясно,
Что скрывалось в ночи,
И осталось лишь «но»:
Теперь и ты замолчишь.

Последний рывок
Разорванной плоти,
Кровавый мазок.
Мы и вправду лишь гости…
09.09.2009

Мальчик наступил в лужу
И улыбнулся.
А взрослые всё шли.

Метающийся из стороны в сторону вагон, наполненный жёлтым светом мутных ламп, был непривычно просторен из-за позднего времени. Но именно из-за этого в глаза и бросалось множество столь гнетущих своей бесполезностью сознание деталей, как то: опрокинутая бутылка пива, перекатывающаяся по грязному, коричневому полу, звонко бьющаяся о сидения и воняющая своим выплескавшимся содержимым, исписанные чёрным маркером стены так, что складывалось впечатление, будто автор сей рукописи был воспалён и болен сознанием и, находясь в очередном припадке, сам не ведал что именно и для чего всё это творил. Бессмысленно и абсолютно бестолково порезанная ножом кожа сидений. Просто так. Шуршащее и трепещущее на ветру множество мелких рекламных листовок и большие, оборванные и изрисованные плакаты покрывали стены.
Вот бутылка, наконец, ударилась о ногу жирного, раскрасневшегося и оплывшего человека с обрюзгшим лицом, початой банкой пива в сальной руке и в оттянутой животом жёлтой рубашке с масляным пятном из-под широко распахнутой куртки так, что в расстояниях между пуговицами, а особенно в том месте, где одной из пуговиц и вовсе не было, виднелся волосатый, рыхлый, белый живот. Тот оттолкнул банку, неприязненно глядя своими маленькими, черными и наглыми глазками ей вслед, отпил из банки, противно и жадно причмокивая, и снова уставился вперёд себя.
По приближению к кольцу поезд неуклонно наполнялся, и Иван, всё это время стоящий на одном и том же месте – в углу между крайней дверью и скамьёй, обратившись к центру – хмурившись и скрестив руки, неотрывно наблюдал и рассматривал новые лица. Идея и его планы были при нём, и Громов совершенно точно знал, что сегодня ночью они осуществятся, и поэтому был абсолютно спокоен, казалось, даже, что и вовсе позабыл о том, что ему предстояло выбрать «жертву» для очищения, так без малейшей капли энтузиазма разглядывал он прибывающих людей.
На скамью недалеко от него села полная старуха, которая была столь коротка, что её ножки, обтянутые толстыми, коричневыми колготками с галошами на ступнях, болтались в воздухе, поднимаясь и подрагивая в такт вагону. Одета она была в старое, поношенное пальто, а на груди обеими руками сжимала грязную авоську. От неё стоял сильный дух аптеки, и ещё вся она отчётливо пахла приторной затхлостью, запах, который всегда присущ всем старым людям, особенно одиноким старухам и их квартирам. Взгляд сморщенной от неприязни и беззубой бабки недоброжелательно скакал по всему вагону, недоверчиво останавливаясь по-долгу на каждом человеке. Исключением не стал и сам Ивана, впрочем, взглянув лишь раз на Громова, старуха сразу же отвела взгляд и без промедления выбежала, кряхтя, семеня своими короткими ножками и живо переваливая здоровой задницей на следующей же станции, видимо, от греха подальше. Быть вполне может, что его идея и его замысел положили давно уже недвусмысленную тень свою на его лицо.
Как только поезд снова въехал в туннель, Иван меланхолично посмотрел в исцарапанное стекло дверей, стараясь разглядеть собственное отражение, точнее то в нём, что так напугало озлобленную на мир бабку, но так и не смог ничего рассмотреть – стекло было неровным, размазывая отражение, а взгляд то и дело заворожено сходил на переплетающиеся змеи пыльных труб на серой стене.
У самого кольца в вагоне почти не осталось свободных мест. Большинство людей прибывало в усталом и сонном состоянии: были измотаны поздним временем, своими делами и заботами, громким шумом трясущегося вагона, они покачивались на своих местах с закрытыми глазами, кто-то по настоящему спал, кто-то лишь дремал, вздрагивая и озираясь на каждой станции. Но даже это выражение усталости не могло перекрыть нетерпение, злость и негодование, так ярко отражающиеся на всех лицах людей, а сами пассажиры были очень некрасивы, а от напавшей на них дремоты особенно неприятны.
В дальнем углу сидел обросший, бородатый мужик в мятой кожаной куртке с пожелтевшей и замызганной бараньей шерстью на воротнике, вряд ли он являлся бомжём, но явно слишком потрёпан жизнью, что было столь очевидно. Он спал, зарывшись в крутку на поллица и высоко скрестив руки. Рядом с ним находился совсем несонный, но слишком в себе человек, всматривающийся в какую-то одну точку, щека его была обварена, что случилось, наверное, когда-то давно, а одет он был также вымарано, что и прочие. Облокачиваясь об угол, образованный дверью и скамьей прямо напротив Ивана стоял парень и читал пожелтевшую книгу. Одежда на нём был совершенно скучна и обыденна: немытые зимние ботинки, один из которых был развязанным, заношенные, серые джинсы в коричневых точках грязи к низу, худой, бледно-зелёный пуховик, из которого торчали перья, а под ним – чёрная, но выцветшая водолазка. Лицо парня было бледно и, даже, утончённо, а глаза над тёмными мешками усталы и измотанны, и весь он был худ и отрешён, но без ныне модной напущенной меланхолии и болезненности. Он взахлёб читал свою книгу, быстро бегая по строчкам, будто боясь не успеть прочесть оставшиеся страницы, своими Читать далее...

1
Одно из самых противнейших ощущений или, вернее было бы даже сказать, чувств, когда-либо испытываемых в жизни абсолютно любого человека, по крайней мере, на собственный взгляд Ивана, безусловно, является утренняя головная боль, очень схожая порою с холодным, склизким, сосущим все твои силы спрутом, засевшим в голове. Редко когда удаётся с ней справиться и перебороть или и вовсе уничтожить разнообразной химией, для этого предназначенной в огромных количествах, и зачастую она сопровождает тебя весь день, вплоть до самой поздней ночи, не давая даже тогда забыться и погрузиться в исцеляющий сон. Но, если уж и получится уснуть, то боль эта непременно изгадит весь твой отдых, превратив его в беспокойные, сбивчивые и тревожные сновидения, из которых ты то и дело вынужден будешь выныривать и балансировать, с подступающей к горлу тошнотой, на тончайшей грани сна и яви, терзая уже настрадавшееся за день сознание, портя, в конец уничтожая и без того разъевшееся этой самой болью настроение. Но лишь тогда, когда она становится вечной спутницей жизни, неотъемлемой частью всего существования, когда человек почти привык к её негласному присутствию, сжился, то лишь в это самое время он начинает ощущать и всецело ценить её, именно ценить, как особый орган, как полноправную часть собственного организма. И так как Вселенная всего и состоит из двух равных частей: тебя и всего прочего мира - было бы непростительным и гнуснейшим предательством по отношению к самому себе пренебрегать этой частью собственного тела, по сути являющейся одним из твоих немногочисленных союзников в вечной борьбе на фронте этого раскола. Именно поэтому, его, не отступающая ни на минуту, головная боль уже давно являлась Громову той самой вернейшей союзницей, ни на миг не позволяющей ему расслабиться, забыть, где он находится, и поддаться искушению убивающей тишины и умалишающего спокойствия, царящих на противоположном берегу Вселенной и до дрожи манящих совокупиться с этим счастьем распада. И надо заметить, что в отличие от неподвижного монолита этого счастья, хоть и давно изъеденного молью величайшей глупости и порока, Иван не был столь убеждён в своей правоте и смысле борьбы; то и дело склонясь мыслями к врагу, как укаченный сладостным, мерным грохотом, убаюкивающей тряской и мягким теплом, но ещё не уснувший в метро человек, и раздумывая о союзе сторон, но как всё тот же человек поминутно вздрагивающий и выпрямляющийся, так и Иван с силой заставлял ежесекундно окутывающего паутиной искушение отступать, и непомерную помощь ему оказывала именного его вечная головная боль.
Громов с видимым трудом, медленно, морщась и кряхтя из-за разливающейся от головы по всему телу боли, сел на кровати и резко, но размашисто отшвырнул ногой ненавистную сегодня, но так горячо любимую и утешающую его весь прошлый вечер пустую бутылку виски, стоявшую возле кровати. Та, отлетев, звонко ударилась об одну из разбросанных вокруг неё немногочисленных, но всё же предшественниц, тем самым в миг разорвав без того больную голову и потрескавшийся мир на тысячи ярких осколков, вскружившихся вокруг Ивана и не собиравшихся складываться и оседать обратно.
Убрав трясущиеся ладони со скрюченными пальцами от лица, Громов встал, покачнувшись, и, пройдя, шатаясь и держась за стены, в ванну с давно пожелтевшим и потрескавшимся мелким кафелем, ополоснул лицо прохладной, чуть ржавой, слегка плюющейся из порыжевевшего от времени крана водой. С трудом выпрямившись, упираясь ослабевшими руками в раковину, покрытую известью, он посмотрел в мутное, немытое зеркало, в котором успел заметить лишь воспалённый, хмурый взгляд да уже нестерпимо противную недельную щетину, как его тут же стошнило в раковину, от чего ему сразу же чуть полегчало: в эту секунду из него выходил не только вчерашний виски, или, скорее, вообще не виски, с вечера выпитые им на пустой желудок, а все те мысли, что как вчера, так и изо дня в день, и каждую секунду его существования рождались и тут же переваривались в сознание. Мысли, скорее даже не рожденные в его собственном воспалённом мозгу, а впрыснутые в отчаянно не желавшее того сознание больным… вернее сказать, вполне здоровым и обыденным для себя, но, безусловно, именно этим и отравленным миром, поэтому иной реакции здорового организма на ядовитую заразу, будь то материальную ли или ей противоположную, что не имеет, по сути, абсолютно никакой разницы, не могло и существовать. Его безмерно огорчало единственно то, что всегда очищалось исключительно лишь тело, принося едва только непродолжительное облегчение перед очередными метаниями и дикими головными болями, а сам разум по прежнему оставался набитым этой самой дрянью «извне», никак не в силах очиститься подстать организму; вытошнить заразу в раковину; а после закрыть эту брешь в сознании не представлялось возможным: для этого необходимо было оглохнуть и ослепнуть, а для пущей верности всего лучше и вернее – и вовсе умереть. Было проще выдернуть иглу капельницы, случайно или намеренно напичканной ненужной гадостью и Читать далее...

Откомментировали картинку спамом следующего содержания:
"Если ты не такой как все, если ты хочешь выделиться из серой массы, ты просто обязан стать vip пользователем ВКонтакте",
обобщённый смысл которого, к сожалению, соответвует характеру настоящее время и соответствует его духу.
И о нечто таком говорилось в рассказе Михаила Блюдникова "Требуются умные люди".
Блять.

Флейта в кармане, за спиною гитара,
Рваные джинсы да бутылка вина,
Вчера ощущал вкус алконектара,
А теперь пора в путь, но болит голова.

Ни денег в кармане, ни ключей от квартиры,
Лишь книга с стихами, в которую пишешь,
В мечтательном взгляде природы картины,
Впереди неизвестность, которую ищешь.

Небо с тобою, земля под ногами,
Любые дороги открыты тебе,
В голове же нет мысли, какими путями
Ты сегодня отправишься к заветной мечте!

Вчера ты был весел, травил анекдоты,
Шутил и мечтал умереть молодым,
Не в силах избавиться от ленной зевоты,
Был убеждён - не доживёшь до седин.

Но что же сегодня случилось с тобой?
Друзья вспоминают, кто-то рыдает
О том, какой ты был ещё молодой,
И том, какие странности в жизни бывают.

И я лишь всё видел, случайно проснувшись,
Как с первым лучом ясного солнца,
Ты встал, потянулся и, улыбнувшись,
Исчез, превратившись в мудрого старца.

Так ведь бывает, когда понимаешь,
Когда ты приходишь к истине высшей,
Тебя забирают, ты исчезаешь,
И бродишь в своём новом мире обретшем.
21.02.09.