Анечка похожа на кошонка. Бывают такие абсолютно бесперспективные к усыновлению зверики: длинноносые, долгоногие, большеухие.

Анечка смущает меня несказанно. И как-то ведь не скажешь сразу, почему. Ну, например, она декламирует вирши Гомера и монолог Гамлета. Казалось бы, радоваться надо за Анечку, а радости нет. Потому что она развлекается так и нас развлекает в то время как мы пьем водку и курим кальян. От этого становится неловко. Получается, она такая вся из себя умная, а мы – пни. И даже стоеросовые.

Она, кстати, сама не пьет ничего, крепче лимонада. А когда я, притворно глумясь, трясу ее ручки и вопрошаю:

-- Да отчего же?!, -- она снисходительно улыбается и отвечает стихами, которые придумала сама:

От пива глаза смотрят криво.
От водки рвутся колготки

И я, конечно, начинаю чувствовать себя последней алкоголицей. А ты делаешь большие глаза и киваешь в сторону кухни, и объявляешь строгий выговор с занесением:

-- Ты начинаешь плохо себя вести. Тоже мне, барышня и хулиган.
Анечка, разумеется, это барышня…

Но самый позорный позор и мука мученическая начинаются, если Анечка подходит ко мне близко-близко. Вот как сейчас. Плевать она хотела на то, что самый разгар рабочего дня и в комнате активно присутствуют двое моих сотрудников и моя же начальница.

-- Привет, Насоли, -- говорит Анечка, потому что раньше она все порывалась звать меня «Натали», а я ей запрещала. Говорила, что в паспорте в графе «имя» записано «Насоли», а в удостоверении – «Навали» и предлагала ей выбрать любой из вариантов. Анечка, повздыхав, выбрала паспортный, как наиболее корректный.

-- Привет, кренделище, -- отвечаю я, потому что с Анечкой разговариваю отчего-то, как шпана мелкоуголовная, широкоштанная, возлепомоечная. А еще я ей говорю вот как: «Очень много работы». И, поправив очки, само воплощение неприступности и трудоголизма, начинаю набирать первый попавшийся на глаза кусочек текста без начала и конца: «… окружной прокурор предпринимает собственное расследование, чтобы выяснить некоторые обстоятельства…» Скорость набора – космическая. Клавиатура дымится и плавится. Болят запястья. Кажется, это анонс какого-то боевика из телепрограммы, валяющейся на столе.

Анечка прядь за прядью перебирает мои волосы. И когда ей кажется, что никто не видит, тихонько прикладывается губами к шее. Ее дыхание пахнет барбариской, а руки горячие и липкие. Тоже, наверно, от конфеты.

-- Не надо, -- говорю, -- волосы запутаешь, -- и пытаюсь высвободиться. Но она тут же впихивает свой тщедушный задик на мой стул. Пытаясь усидеться на нем вместе со мной, одной обнимает рукой за талию. Старается поймать взгляд. И болтает, болтает, болтает…

-- Извращенка! И тебе, как извращенке, всюду мерещатся всякие извращения, -- ты хохочешь, когда я рассказываю про Анечкины поползновения, -- реже нужно всяких «Лолит» перечитывать, ты и так уже наизусть цитируешь. Ты всегда была испорченной, даже когда мы еще учились. Что, скажешь, не помнишь, как тебя с педагогики выгнали? Когда наша глупенькая Танька Приходько написала на доске, что в древности учителя и наставника маленьких мальчиков называли «пИдоном»? Только ты изо всей группы углядела в этом свой гадский, свой тайный намек и стала так смеяться, что добрейшая наша Антонина Александровна попросила тебя выйти вон?..

-- Ладно же ладно, -- говорю, -- мы к этому разговору вернемся годиков этак через десять. Тогда Анечке будет не семь лет, как сейчас, а все семнадцать. И если из гадких утят вырастают прекрасные лебляди, … ой, прости, обещала же не материться. Лебеди, конечно же, лебеди, я хотела сказать. Анечка наверняка из кошонка превратится в дивную киску -- меховую писку… Эй, ну за что сразу по шее-то? Не буду, больше не буду, честно. Вот, а я стану этакой, знаешь, многоопытной многоповидавшей женщиной с равнодушным взглядом и блудливыми пальчиками. Тогда и поговорим. Возможно, к тому времени Анечкины поцелуи перестанут быть неприятными. Да и Анечкина мать, надеюсь, уже не будет моей начальницей. Перестанет, усмехаясь, докладывать, как сводки с полей:

-- Анна моя решила волосы отращивать, чтобы были, как у Наташи, до пояса… Нюта вчера всю квартиру вверх дном перевернула, искала бейсболку – как у Наташи… Устроила в магазине истерику: купите ей ботинки на платформе, как у Наташи. Хорошо хоть, ее размера не оказалось…

Видимо, не зря все-таки ты меня постоянно Лолитой попрекаешь. Было, признаюсь, было. Знаешь, когда я только начинала работать с детьми и книжку русско-американского мистификатора прочитала в первый, а не в тысячепервый раз, все пыталась разглядеть нимфетку среди тех, кто сидел передо мной за партами.

Ей было двенадцать. И корочка стыдливой цивилизованности Гумберта Грязного наверняка бы расплавилась от карамельного жара, источаемого этой нимфеткой. Это было про нее все написано: и штрихи светлых волосков на загорелой руке, и яркие, словно только что облизанные губы, и порочные дымчатые глаза.

Помню, я что-то горячо, и как мне Читать далее...

В щель между полом и запертой дверью мой нос просовывается легко. С шумом втягиваю воздух. Вот этот особенный запах. Тот, что появляется, когда два тела натираются друг о друга. Просачиваются одно в другое и запах двух сливается в один.

Я уже знаю две вещи. Они так делают, чтобы показать свою дружбу. И если даже хотите – любовь. А ещё – пока они так развлекаются, мне нужно тихо-тихо сидеть в коридоре. Словно меня и нету, так надо сидеть.

Зато когда они начинают говорить после долгого молчания, мне уже ясно: можно немножко покачать права и вообще напомнить о себе. Например, погонять кота по коридору. Да так, чтобы он когтями стучал, когда его заносит на поворотах. Это срабатывает стопроцентно. Из комнаты выплывает голая Дашка, пытаясь одновременно нащупать ногой убегающую тапочку и снять загнанного на вешалку кота.

Потом несколько долгих секунд она любуется на себя и на кота в зеркало, жмурясь от удовольствия, которое доставляет прикосновение тёплого котиного меха к телу. Дашка сейчас очень красивая. Какой-нибудь древний поэт сказал бы, что на челе её цветут лилии, на ланитах – розы. А подыскивая соответствующий эпитет для персей, он совсем бы замучался эрекцией. Я так не скажу, конечно. Просто Дашка очень красивая, и рот её сейчас пахнет поцелуями.
Налюбовавшись на себя вдоволь, она шлёпает в ванну. По пути приземляет кота на холодильник. Шумит вода.

А в открытую дверь видно, как на краешке превращённой в логово кровати сидит Наташка. Она мне сейчас тоже очень нравится. На щеках румянец, как на картинах их любимого Климта. Глаза сияют, взгляд отсутствует. И вот глядя на меня своим отсутствующим взглядом, Наташка спрашивает, обращаясь к кому-то поверх моей головы.

-- Вот как ты считаешь, что она про нас думает?

-- Она думает не про нас, -- слышится притворно-сердитый Дашкин голос, -- а про то, как бы твои носки сейчас украсть…И вообще, сколько я тебя здесь ждать буду?

Наташку словно ветром сдувает. По пути в ванну носки летят на книжную полку. Понимаю, это у неё принцип такой: подальше положишь – поближе возьмёшь. Хотя, жаль, честно говоря, очень жаль носочков…

Та-а-к, а что это у нас тут опрометчиво брошено на полу? Оп-па. Трусы. Золотые. Блестящие. С кружевами. Натахины. Редкая удача.

О, вы там купайтесь, а я тут докажу вам свою любовь. Я сейчас по ним покатаюсь-поваляюсь. От избытка чувств подёргаю зубами легко расползающиеся кружева. Даже попытаюсь натянуть себе на голову, чтобы ещё больше пропитаться запахом. Ведь только так, пропитываясь запахами, и доказывают настоящую любовь. Просовываю голову в остатках блестяще-золотого чепчика в дверь ванной.

-- Ах ты…, -- Наташка задыхается в гневе, -- змея меховая!

-- Дерьмо на ножках!, -- присоединяется Дашка, -- вредоноска!

Только исчерпав на этом своё бранное словотворчество, они, филологи хреновы, произносят, не сговариваясь, хором:

-- Фу, плохая собака!
А потом смеются. Они у меня всегда так – скажут что-нибудь одновременно, а потом смеются. Гроза миновала. Когда люди смеются, они уже не сердятся.

Но я в самом дальнем, в самом тёмном углу коридора изображаю порядка ради раскаяние, смирение и покорность жестокой судьбе. По квартире плывёт запах горелых зёрен – кофе варят. Прислушиваюсь, как на кухне жалуется Наташка:

-- Нет, ну ты представляешь, изодрать мои счастливые трусы…

Звякает чашка, поставленная на блюдечко. Это Дашка так делает, чтобы удобнее было смеяться, не облиться горячим коричневым пойлом.

-- И как же тебе они счастье приносили?

-- Ты, блин, смеёшься, а у меня такая примета. Своя собственная. Если их одеть, обязательно объявится Шорох…

Оказывается, влипли мы круто. Потому что без Шороха, уважаемые друзья и дорогие товарищи, нам просто не выжить. Ни Дашке, ни Наташке, ни особенно мне. Открою секрет, хотя это и не секрет вовсе. Мы втроём очень любим Шороха. А Шорох из нас троих любит только меня. Такая вот драма. Но как же мы теперь, без Натахиных-то золотых трусов, её в гости будем приманивать? А-а-а-у-у-у…Горе-то какое…У-у-у-у…

-- Чего она скулит, а, Даш?

-- Известно чего, гулять просится…

На меня цепляют поводок и мы с грохотом скатываемся по лестнице. А на улице хорошо. Околоподъездные бабульки дарят карамельки. Голоногие дети играют в догоняшки. Возле помойки, чую, чую её, родимую, ждёт меня селёдочная голова. И вдруг, среди всего этого благолепия – крик:

-- Моя сладкая собака!—возле меня на колени в уличную пыль опускается Шорох. Телефон, отстёгиваясь от ремня, медленно, как на киноплёнке, падает на асфальт, подпрыгивает, замирает. Меня подхватывают на руки и покрывают поцелуями. Близко-близко оказывается морда…простите, лицо Шороха. Под глазами-маслинками сеточка морщин – от смеха ли? от возраста? Жёсткий ёжик белой шерсти…, ой, ещё раз великодушно извините, волос, пропах табачным дымом и пивным выхлопом, немножко – последним дезодорантом её последней любовницы, немножко – ручонками её четырёхлетнего сына.

-- Золотой собак мой, -- Читать далее...

[267x698]
- Нет, мир решительно сошёл с ума, -- произносит начальница, откладывая газету со статьёй моей жены. Статья так себе – побрехени. Про то, как один мужик с двумя бабами жил шведской семьёй. А начальница у меня мировая. Томная и усталая, похожая на постаревшую и подурневшую принцессу Диану. Я её так про себя и зову – Диана.

Моей жене она бы понравилась. Ей, развратной женщине, нравятся полуувядшие стриженые блондинки с тоской и томностью в очах. Когда мы порой ссоримся, жена отворачивается лицом к стене и бросает роковую фразу: «Ах, так? Вот брошу тебя и уйду. Уйду к Настеньке.» Это она имеет в виду мадам фон Калманович, Земфириного менеджера. Так, кажется, это теперь именуется. Нет, права начальница. Мир сошёл с ума.

Вот, например, Дмитрий Израилевич, наш замдиректора. Человеку 65 лет, пора бы уже о вечном задуматься, а он всё туда же. Рак с клешнёй, понимаешь… Он у нас, видите ли, друг детей. Наставник молодёжи. Хотя девчонки наши от него млеют. Оно, конечно. Дмитрий Израилевич и покурить вместе с ними на лестницу выйдет, и про Набокова, возведя очи к небу, повздыхает, и слёзки утрёт, выплаканные в его жилетку. Погладит по пушистой девичьей головке своей морщинистой, в пятнышку лапкой, угостит карамелькой, да и денежек до получки без проблем одолжит. Словом, шарман и душка.

Эх, было бы оно всё именно так. Пить бы и мне с Дмитрием Израилевичем кофе на обед, обсуждать литературные новинки да перехватывать до получки. Дёрнул же чёрт стихи свои показать…

Вбегает он на следующее утро к нам в кабинет, благо начальницы не было, и молвит: «Я, -- грит, -- редко хвалю безоговорочно, но тобою написанное – просто шедевр. И такие вещи возвышенные я не могу с тобой на бегу обсуждать, ожидая, что в кабинет вот-вот кто-нибудь нагрянет. Если у тебя вечер свободен, заходи ко мне домой. Жена уехала внуков навестить, поговорим, никто не помешает…»

И я, синдромо даунито, наив бело-розовый, соглашаюсь. Интересно ж послушать, как меня хвалить будут.

А в пустой квартире Дмитрия Израилевича полный ажур. А в пустой квартире Дмитрия Израилевича готовность № 1. На столе тускло поблёскивает запотевшими боками бутылка водки. Газировка, тоже холодная, томится, издыхает бульбиками. Свежие огурчики-помидорчики крупно на блюдо порезаны. Сыр со слезой в вазочке. Ветчина нежнейшая на тарелочке. Оливочки, грибочки. Короче, закуска варианта «Холостяцкая, но ото всей души».

Сам Дмитрий Израилевич кричит мне откуда-то, из глубины коридора:

- Ты иди там, золотко, на кухню, порежь укропчик-петрушечку. А я мигом…, -- и исчезает за какой-то дверью.

Я послушно режу зелень и, переместившись в комнату, рассматриваю книжные корешки. И тут оп-па – Дмитрий Израилевич выплывает, аки Царевна – лебедь. Блестят благородные седины.
Блестит загаром дряблый торс, прикрытый трикотажной майкой. Эх, жаль, геронтофилией не страдаю, а то б не устоять мне на том самом месте.

- Жарко, -- бормочет хозяин, и, потирая ладошки, садится за стол. Разливаем. В натянутом молчании выпиваем по первой. Потом по второй, по третьей, а запланированной задушевной беседы не наблюдается. Равно как и разговора о моих литературных успехах. Зато заметно захмелевший Дмитрий Израилевич пускается в воспоминания о том, как в юности они с приятелями, снедаемые гормоном, насиловали кобылку. А бедная животина через три дня издохла. От их ли действий, от иной какой напасти – непонятно…

Разливаем по четвёртой. И Дмитрий Израилевич говорит:

- Знаешь, меня всегда интересовала в поэзии тема сексуальности, -- и кладёт руку свою мне на коленку. А я её вежливо убираю. Он снова кладёт. А я уже невежливо, а зло хлопаю дверью и ухожу.

Дома жена смеётся над этой историей, аж до слёз. Снимает очки, вытирает пальцами глаза и утешает:

- Ладно, хоть покормили тебя, и на том спасибо.

А наутро Дмитрий Израилевич снова вырастает в дверях кабинета. Как ни в чём не бывало, произносит:

- Мы, -- говорит, -- вчера выпили лишнего, так про твои стихи и не поговорили. Давай в выходные съездим ко мне на родину. Снимем там номер в гостинице, поживём пару дней в тишине, на природе. Будем гулять, молоко парное пить. Я тебе такие места, такие красоты, закачаешься…

Э-не-е, дяденька, видали мы эти ваши места, представляем ваши красоты. Поэтому и произношу с елико возможной твёрдостью в голосе:

- Нет

- Да ты не бойся, -- он словно не понимает,-- тебе ничего не придётся делать. Вот, смотри, билеты. Вот – деньги, купи себе там, чего нужно в дорогу.

- Нет

И тогда Дмитрий Израилевич делает ЭТО. Он выходит на середину комнаты, и как в наидешёвейшей мелодраме, разрывает на мелкие клочки деньги и билеты. Розоватые, желтоватые, зеленоватые бумажки падают на наш офисный, цвета перца с солью, коврик. Громко хлопает дверь. Я стою, тупо смотрю на этот натюрморт и думаю. Думаю о том, что впереди три Читать далее...

Я любила Марину, Иосифа, Сашу,
Игоря, Юлю, Земфиру, Наташу,
Виктора, Обри, Джуда и Катю.
И только с двоими спала в кровати.

Меня любили: Виталик, три Саши,
Кирюша, Гена, немного Паша.
Игорь любил надежней сбербанка,
Один педик и лесбиянка.

У Марины был сын Мур,
Сестра Ася и муж Сережа.
Лето в Елабуге, чур,
Об этом ни слова и про Париж тоже.

Была Сонечка. Голидей. Не та…
А та до смерти хранила фото
Марины. Страшная красота:
Женщина, море и еще кто-то.

Еще «у Марины были две дочери,
И перловка, и вобла», и вечная тема -
Она, Марина. Жутко очень и
Некуда принести хризантемы.
2006

Несмеянка
«Так и сижу - Царевна Несмеяна
ем яблоки и яблоки горчат».
Б.Ахмадулина.

О, как ни штопали, ни врачевали как
Саднит, тревожит, кровоточит ранка…
И, что ни гость ко мне, то губы – мак.
Да только я царевна Несмеянка.

Мне не смешно живой лежать в гробу.
Наверно в сказках спутали станицы:
Все эти яблоки проклятые. Табу
Давно у нас на эти небылицы.

Мне не смешно, что поцелуем в лоб
Пытаются тоску мою отвадить,
А под окошком караулит поп:
Вдруг все удастся свадьбою уладить?

Царевич ходит, требует ответ
И семь других гадают над вопросом
С кем я целуюсь, погасивши свет,
И кто мне на ночь расплетает косы?

Горит на кухне праздничный пирог.
Сижу - реву и в рюмке валерьянка.
- Царевичи, вот Бог, а вот - порог
И не про вас царевна Несмеянка.
2000_2001

***
Улыбается, хорохорится,
Говорит: «За таких не молятся.

Ты не стой на моем пути,
Тебя можно еще спасти».

- Было можно до этой встречи.
Все затмили улыбка, плечи…

Не прошусь я к тебе в любовницы.
Чему быть то само исполнится:

И под воду уходит суша -
Быть союзницам нашим душам.
2001


***
И в надушенный морем
Я песок упаду,
Зацелована горем,
Как ребенок в бреду.

Я рыбешкой в ладошке
Задыхаюсь. Прощай!
Как больной в неотложке,
Уезжающий в рай,

Я махну через силу
Ослабевшей рукой.
И промолвлю: мой милый,
Прошепчу: дорогой

Человек, моя тайна,
Свою душу губя
В этом мире случайном -
Рождена для тебя.

Но слабее личинки,
Я лобзаю песок.
И щекочут песчинки
Мой горячий висок.

Слышишь, бесится море.
Море чует беду…
Зацелована горем,
Как ребенок в бреду.
2001

***
Я не верю в слова. Ни в гласные, ни в ударные.
Не верю в людей. Лишь во столбы фонарные.
Свет, свет, свят, как мне не верить им?
Вокруг каждого фонаря - нимб!
2005

Арбенина. Арабика. Абра-
кадабра. Арабеска мысли.
На абрикосах капли серебра,
Улыбочки арбузные прокисли.

Абсурдна оратория добра.
Ор, бенефициантка дует рислинг
В антракте. Напиваться до утра
«Абрау-Дюрсо» продолжит детвора…

Арбат, огни, таксиста клонит в сон,
Неоном полыхает «Бенитон»
И не линяет после стирки
Футболка с Че Геварой… Вислокрылки

Порхают над водою чётре где.
По одиночке, парами и роем
Порхаем мы и в счастье, и в беде.
Арабика. Арбенина. Ни в коем

Случае не говори: Ава-
да Кедавра. Гарри Поттер плачет.
Арбенина, арабика - слова
Звучат, а значит, что-то значат.
2006_07

***
Спать на ходу, мечтать о разном,
Мечта - диван, мечта - кровать.
Упасть бы в снег крестообразно
И не вставать.

***
Пальцы в перстнях и на шее колье,
Мил как Нежинский в нижнем белье.
Но не споет полуперс с Монсерат,
Умер давно Фредерик Балсара.

***
Смотрим в будущее. Тама
Только Будда Гаутама.
Да в веночке без пальто
Впереди сам знаешь кто.

***
Елки цветут шишками.
Детей одаряют мишками.
Празднуют Новый год.
Вот.

Помещаю рассказы в дневнике с разрешения самой Jude. Не исключаю (даже надеюсь), что кто-то уже знаком с этим именем. Хотя меня абсолютно не умиляет анонимность авторства, сопровождающая эти тонкие, ироничные рассказы. На мой взгляд, псевдоним в сети можно приравнять к анонимности(. Но вспоминается, что даже Пушкин и Рылеев, чтобы быть опубликованными в альманахе «Полярная звезда» иной раз были вынуждены не ставить под произведениями своих имен-фамилий. Иначе цензор мог запросто выкинуть отрывок поэмы или стихотворение из сборника. Здесь, конечное, иное, самоцензура, coming out.Главное, что все это можно ПРОЧИТАТЬ!

- Слушай, Наташ, а ты что, лесбиянка? – спрашивает меня Алинка и ее громкий голос звенит, кажется, во всей аудитории. На задней парте замужние степенные дамы Лариска и Ирина, напрочь забыв про степенность, начинают так смачно смеяться, что этим звукам более соответствует грубоватый глагол «ржать». Хорошо хоть, что кроме нас, четверых, здесь больше никого нет. Только мы из всей нашей группы уголовно-правовой специализации, не курим. Остальные, накинув куртки, вон, дымят на крылечке.

Алинка – самая красивая девочка и самая непроходимая наша дурында. Порой кажется, что при поступлении в институт она подделала медицинскую справку о собственной вменяемости. У нее шикарные ресницы, постоянно приоткрытый влажный рот и богатые родители. А еще она девственница. И панически боится эскалатора метро. И мел ест, и побелку. Вот оно, печальное будущее российской юриспруденции, которое меньше чем через месяц получит диплом о столичном образовании.

-- Алинка, мать твою, с чего ты взяла? – утирая слезы и давясь смехом, спрашивает Лариска. Я сама потому что ничего не могу пока сказать, только слышно, как бухает кровь в висках.

-- А ты посмотри на ее руки, посмотри, -- частит Алинка, захлебываясь собственной речью.

-- Ну и что? – недоумевает Лариска. И я тоже недоумеваю, разглядывая вытянутые на парте собственные пальцы.

-- Видишь у нее ноготь на мизинце? – объясняет нам, тупым, Алинка, -- он у нее самый длинный из всех. Мне брат рассказывал, что всякие извращенцы специально вот так отращивают самый длинный ноготь на мизинце. Чтобы в толпе… Ну вы же понимаете, да? Чтобы в толпе, или в автобусе, или на дискотеке сразу узнать своего. Чтобы не пристать по ошибке к нормальному человеку…

Лариска и Ирина лежат лицом в парту, только плечи трясутся от хохота, уже беззвучного. А у меня и правда ноготь на мизинце длинный. Фиг его знает, почему на других пальцах ногти регулярно ломаются, а на нем – нет. Да и удобно мне так – поковырять что-нибудь, по столу постучать в минуты глубокой задумчивости…

-- Но ты не думай ничего такого, -- ободряюще так подмигивает мне Алинка, -- у меня самой такой был, пока брат не рассказал. Потом обрезала.

-- Ой, я с этой девки описаюсь, -- стонет Лариска, а Ирина говорит: «Ты чего это, Натах, покраснела, что ли?»

Начинают входить накурившиеся, Лариска с Ириной кидаются к народу, чтобы воспроизвести последний Алинкин перл: «Алинка только что в Наташке лесбиянку распознала!» Эта байка в ближайшие несколько дней побивает все рекорды цитируемости.

…В общаге очень трудно. Алинка в качестве соседки по комнате – наименьшее из зол. Я хожу по коридорам, захожу в кухню, меня даже беспрекословно запускают в душ и туалет. Хожу и постоянно чувствую себя тем самым вампиром переодетым, что ли, татем ночным, неузнанным, шпионом из песенки, которую мы пели в пионерском возрасте. Помнится, несчастного резидента погубила потерянная пуговка ненашенского, несоветского происхождения и бдительность простого сельского пацана.

Изо дня в день рядом со мной живет строгая барышня Катерина, сотрудник управления юстиции. Ближе нее нет человека, в самом прямом смысле. В тесных проходах между нашими кроватями мы с ней пихаемся локтями и попами, когда в спешке одеваемся по утрам. И абрис Катерининых бедер, похожий на совершенные линии древних амфор, стоит перед глазами постоянно. Даже если глаза закрыты. Мы здесь здорово похожи на серийного производства роботов. В одно время встаем, сидим на одних и тех же занятиях, гложем кофе или водку в одних компаниях. Даже по критическим дням, наступающим у нас в одно и то же время, можно сверять часы. И только у меня одна проблема – куда же девать свои блядские глаза.

Однажды Катерина возвращается домой с гулянки пьяная-пьяная, тихая-тихая. Вместо того, чтобы сцепиться языками (в смысле – поболтать), она сосредоточенно раздевается, ныряет к себе под одеяло и поворачивается лицом к стене. Сумрачно бродит весь следующий день и только под вечер просит меня:

-- Давай покурить сходим?

Ну как я могу отказать женщине…

В курилке она, отвернувшись, нервно затягивается и пускает дым в форточку. Колупаю спичечный коробок в ожидании неминуемой исповеди.

-- Знаешь Юляшку из 314-й? – начинает наконец Катерина, -- нет? Ну такая, ты видела ее, блонд, коротко стриженая. Фигурка такая м…м…м… ничего. Она тут все в джинсовом лифчике рассекала. А грудь у нее такой классной формы, мне б такую. Как два мячика теннисных в этом лифоне. И когда она идет, у всех мужиков, как у краба мультяшного, глаза на ниточках – бдымс! – и прямо к ней в декольте падают…

-- Эх, Натаха, -- грустно говорит она после пары затяжек и неловкой между нами паузы, -- никогда не пей джин-тоник через трубочку… Я вот Читать далее...