Он держал в руках письмо, вздрагивающее то ли от порывов ветра, влетающего через открытую форточку с мокрых весенних улиц, то ли от бешеных ударов его сердца, которое, казалось, выскочило из груди и колотилось теперь прямо под рубашкой.
Он с волнением смотрел на тонкие, неровные буквы, пытаясь сложить их в слова, и чувствовал себя первоклассником, не умеющим читать. Лишь через несколько минут он смог сосредоточиться, и только тогда слова обрели смысл:
"Мишутка, мой милый Миша, ты сейчас далеко, безумно далеко от меня. Я не могу быть рядом с тобой, а хочу ли – не знаю. Слишком крепкий между нами узел. Его не развязать, только разрубить, но это больно, а я, как ты знаешь, не люблю боли. Пусть всё остаётся, как есть. Я не хочу причинять тебе и себе новую боль. Я хочу огрубеть, хочу, чтобы меня ничего не трогало – а мне всё время больно, от любой мелочи всё рвётся в клочья.
Последние два дня я вспоминаю тебя и наш, тот самый вечер. Помнишь? . ."
Он оторвался от письма, подставил холодным ударам ветра разгорячённое лицо и закрыл глаза. Горькая усмешка скривила его губы.
Помнит ли он? Он помнил каждую мелочь, хотя было это . . . Три года назад. Только три года назад, а ему казалось – целую жизнь назад , целую вечность. Тот вечер – он не был ни обещанием, ни счастьем. Он стал для них концом – концом, не имеющим начала.
Ей было шестнадцать, ему – семнадцать. Стояла необычайно тёмная августовская ночь – такая же тёмная, как сейчас. Звучала музыка. Какая? Он помнил даже это. Джо Кокер "My father the sun" с тех пор для него – музыка печали, музыка разлуки. . .
. . . В комнате было темно – точнее, полутемно: в углу горел ночник.
Они стояли у распахнутого окна, и разделяла их лишь белая полоса подоконника, упрямо не желающая исчезать в тёмном омуте ночи.
Они неотрывно смотрели друг на друга, и в голове каждого из них бешеной каруселью проносились бешеные мысли.
Чтобы заглушить их, Валентина пыталась думать только о Насте и о том, что не может позволить себе полюбить его. Ведь тогда у Насти оставалась хотя бы надежда. . . Но мысли не слушались и упрямо возвращались в круг запретных желаний. Она со страхом и удивлением прислушивалась к себе и чувствовала, что ей хочется изо всех сил рвануть глухо застёгнутый ворот его рубашки, ощутить под пальцами тепло его плеча и прикоснуться к горячим губам. . .
Миша молча смотрел на неё, и в его голубых глазах она угадывала свои собственные желания, только усиленные во много раз. Им хватило бы даже прикосновения рук, чтобы взорвать Вселенную . . .
Валентине стало страшно от своих необузданных мыслей, от той бесконечно сильной нежности, что вдруг проснулась в ней и грозила вырваться наружу. Таких бешеных страстей она не переживала ещё никогда.
Валентина заставила себя думать о Насте. Если бы не это, в те минуты она полюбила бы его на всю оставшуюся жизнь.
– Холодно, – громко и отчётливо произнесла она, и Миша вздрогнул, словно кто-то на самом деле дотронулся до него холодным скальпелем.
– Холодно, – медленно согласился он, с трудом возвращаясь в реальный мир. Машинально он стал закрывать окно, и бархатную тишину ночи разорвали бесстрастные гвозди шпингалет, падающие в неё с твёрдым металлическим стуком.
Миша прижался лбом к холодному стеклу, чтобы потушить всё ещё тлеющее в глазах пламя, и оперся обеими руками о подоконник, чтобы скрыть лёгкую дрожь в них. Он стоял спиной к Валентине, но мог абсолютно точно сказать, что она делает, словно сам видел это.
Валентина подошла к магнитофону и перевернула давно остановившуюся кассету. По комнате поплыли звуки нежной, мятующейся в невысказанной тоске музыке.
Валя постояла немного и села в кресло, прикрыв ладонью глаза. Тогда-то она и поняла, что сегодня в ней родилась женщина, странная женщина – ведьма, не знающая запретов рассудка, но окунувшая сердце в холодный ручей.
Противоречивые желания всё ещё туманили мозг, и Валентина крепко сжимала губы, потому что эта странная женщина всё-таки жила в ней и почти любила. И губила, поому что не может поместиться в одном сердце столько и одновременно страсти и нежности. . .
Музыка кончилась. Валентина почувствовала, что он, словно губка, впитал в себя всю сумасшедшую несбыточность этой ночи, и чуть слышно вздохнула.
Миша медленно обернулся – и взгляды их скрестились, как два клинка, тщательно скрывающих за холодным блеском стали жаркий огонь страсти. Миша усмехнулся и взглянул в окно.
– Светает, – сквозь зубы бросил он. И добавил с видимым усилием: – Похоже, пасмурно. Может, отложат рейс?
Валентина подошла к окну и встала рядом с ним. Волшебная ночь, в которую только и могло исполниться самое несбыточное желание, безвозвратно уходила. Она почувствовала, как больно сжалось сердце, но она ещё не знала, что теперь эта боль часто будет возвращаться в тёмные, холодные и короткие ночи, словно призрак отвергнутой ими любви.
"Теперь-то я знаю, – писала Валентина, – что
Читать далее...