Все мои встречи с ним были так или иначе связаны со съемками фильмов. Последний раз это состоялось года два назад, когда мы делали "На пути в Дамаск". Тогда я почувствовал, что время сильно изменилось. Переговоры о встрече шли уже не с сотрудниками патриаршей канцелярии, а с президентской охраной. Нам отвели всего двадцать минут, при этом не дозволили войти внутрь, в помещение, чтобы заранее поставить свет, камеру. Мы, конечно, успели задать свои вопросы, а Святейший успел дать на них свой ответ, но у меня осталось неприятное чувство. Мне показалось, что он больше не волен во всех своих действиях. Каждый его шаг, каждая его встреча регламентируется и контролируется государственной машиной. Да, и сам он был довольно сильно зажат. Когда наше время кончилось, то человек в штатском просто выключил осветительные приборы и невежливо попросил нас удалиться. Патриарх промолчал, но видно было, что это его напрягло. Мне стало тревожно.
Худо, когда государство распространяет свою власть на церковь. Я понимаю, что есть вопросы безопасности, но все-таки жизнь христианина, а тем более Предстоятеля Церкви находится не в руках власть имущих, а в руке Божией. Я с ностальгией вспоминал начало или даже середину девяностых годов, когда можно было во время службы попросить Патриарха о встрече и он запросто назначал время и место, а потом спокойно, не спеша говорил о том, о чем его спрашивали. Без всяких свидетелей и соглядатаев в штатском, которые молча стоят в дверных проемах.
Теперь он освободился. Он ушел к Тому, Кого искал всю свою жизнь, Чью любовь и свободу неустанно проповедовал. Он никогда не служил двум господам, а всю свою жизнь посвятил единому на потребу. Он никогда не упивался своей властью, но сам был во власти божественной любви, которая заставляет забыть о своих болезнях и скорбях, и больше думать о ближних своих.
Я помню, как он однажды сказал: "У Патриарха не может быть своей личной жизни. Он свою жизнь должен распять ради ближних своих и своей Церкви."
Я думаю, что он так и жил...

В последующие годы я виделся со Святейшим только на богослужениях, сначала в Донском, потом в Сретенском монастыре. Пока мы не принялись снимать историю жизни владыки Василия Родзянко.
Они были во многом очень похожи. Оба аристократы, оба родились и воспитывались в эмигрантской среде, оба беззаветно любили родину и Церковь. Им было свойственно глубокое уважение к любому собеседнику, не взирая на его положение. Наверное, это чувство впитывается с молоком матери. Чего греха таить, наши священники или архиереи, выросшие в советской среде, довольно высокомерно относятся к своим пасомым. Человек, получивший на грудь крест, часто ощущает себя кем-то, наделенным особыми дарованиями, важным начальником, а потому не терпит возражений или малейшего инакомыслия. И Святейший, и владыка были слеплены из иного теста. Они не снисходили, а как бы приподнимали тебя на свою высоту, не обличая, не унижая, но открывая в тебе те добрые качества, о которых ты сам даже не подозревал. Мне думается, таким и должен быть настоящий пастырь.
Мы часто присутствовали на их встречах, и из-за своей видеокамеры восхищались их беседами.
Я помню акафист Богородице, на котором присутствовали и Владыка Василий, и Святейший. Все время службы, а она длится более часа, из глаз Патриарха потоками текли слезы. Мы запечатлели это на пленку; потом я множество раз просматривал ее и всякий раз к горлу подкатывал ком.
Так могут молиться только очень духовные люди, которые созерцают мир иной, которые всегда чувствуют тепло и благодать Божию. Для них молитва - не тягость и не обязанность, а первейшая потребность души. Они сердцем вкушают сладость даров Духа Святаго, чтобы потом щедро поделиться ими с другими. Душа пустая не может дать ничего, кроме раздражения и высокомерия. Она может только брать и требовать.
Щедрости Святейшего хватало на всех с избытком. Это чувствовал каждый, кто прикасался к его жизни...
( продолжение следует...)

Прошел еще год. Митрополита Ленинградского избрали Патриархом. Однажды в ночи позвонил епископ Виктор, с котором мы подружились на Валааме и который теперь являлся помощником Святейшего. Он рассказал, что какая-то московская группа делает фильм о Патриархе. Они ходят за ним по пятам, снимают все подряд, но когда их спрашивают, о чем будет фильм, - таинственно молчат. Видимо, не знают о чем. Он попросил посмотреть материал и написать сценарий.
Двое суток я смотрел на "Центрнаучфильме" отснятую пленку. Видно было, что работали профессионалы, которые совершенно не разбирались в церковной жизни. Так из всего богослужения они снимали только один момент: когда Святейший на трисвятом выходил лицом к народу, благословлял на три стороны и возглашал: "призри с небесе Боже, и виждь, и посети виноград сей, егоже насади десница Твоя". И так в Москве, в Питере, в Киеве, в Почаеве и так далее. Когда я спросил режиссера, почему они запечатлевают только это, тот раздраженно ответил: "А что еще снимать? Он все время спиной стоит, а здесь хоть лицо видно."
С ними было все ясно.
Я написал заявку, мы встретились с Патриархом. Он согласился, что это должен быть не просто биографический фильм, а широкое полотно, с углублениями в историю, со всеми болевыми точками тогдашней церковной жизни.
Мы с большим азартом принялись за работу. Съездили в Киев, в Печоры, в Эстонию, в Питер; отыскали множесто кинохроники и фотодокументов.
Со Святейшим во время съемок встречались всего несколько раз. Работа спорилась хорошо. Только один раз мы пожаловались ему. По сценарию у нас должен быть разговор с духовником Патриарха - отцом Кириллом Павловым, но тот наотрез отказался от съемок.
"Он такой,- улыбнулся Святейший.- Ну, ничего. Приезжайте такого-то числа в Сергиеву лавру, я буду там служить, а потом сам возьму у него интервью." Мы возрадовались, приехали в лавру, а получилось вот что.
Отец Кирилл, конечно явился в назначенное место. Патриарх сделал вступление о том, что он во всем советуется с духовником, потом стал задавать вопросы, но старец отвечал односложно: "да", "нет", "благословите", и все! Почти целый час пытался разговорить Патриарх архимандрита, а потом виновато развел руками: " Я тоже не смог."
Режиссер, человек хороший но весьма эксцентричный, потом кричал в автобусе: "Никакого послушания в вашей Церкви! Столько пленки загубили!.."
Впрочем, фильм тоже загубили, причем, дважды.
Был редкий случай на "Центрнаучфильме", когда смотреть сырой материал, потом черновой вариант монтажа, а потом второй вариант, приезжал сам Патриарх со всем синодом и всей своей свитой.
Каждый из приехавших вносил свои "поправки". Митрополит Кирилл заставил выбросить замечательную проповедь о. Иоанна Крестьянкина, да и все Печоры. Епископ Арсений раздраженно просил убрать из кадра за свечку Глеба Якунина, кто-то требовал больше массовых сцен, другие просили сгладить острые углы. Так совсем выпала из фильма тема отношений церкви и государства, потом была отрезана тема Зарубежной церкви, тема назревавшего тогда раскола на Украине. Получилась довольно длинная и скучная история на час сорок. Впрочем, на премьеру в Дом кино собралось множество народу, было много рукоплесканий.
А еще через год картину ждала печальная участь: ее размонтировали. Почему? Потому что начало фильма - объявление Алексия Ленинградского Патриархом, финал - интронизация - были связаны с Филаретом (Денисенко), а он ушел в раскол.
Фрагменты фильма часто показывали к каким-то датам, в том числе и в эти печальные дни. А копий не сохранилось. Режиссер умер, все исходники отдали Издательский отдел, а у меня ничего не осталось, потому что судьба занесла меня в то время в Донской монастырь...
Жаль! Интересно было взглянуть на дело рук своих через столько лет. Ведь это был первый фильм о Патриархе в советском кино...
(продолжение следует...)

Вторая моя встреча с ним случилось через год, когда я уже был послушником Псково-Печерского монастыря. В то время о. Зинон был одержим идеей иконописного скита, чтобы избавиться от надоедавших ему многочисленных посетителей. Мы узнали, что Валаам был передан Церкви, нашли карту монастыря и выбрали для своего будущего уединения скит Иоанна Предтечи на Святом острове. Под предлогом покупки то ли пигментов, то ли кистей, о.Зинон отправил меня в Питер к митрополиту. Тогда еще было все просто: я добрался до митрополичьей резиденции на Крестовском острове, сказал сторожу, что я из Печор и через несколько минут уже пил чай с преосвященным Алексием. Он до слез обрадовался предложению о. Зинона, правда, посоветовал при этом Всесвятский скит. Он тоже закрытый для паломников, но там места больше для мастерских.
Так мы сидели довольно долго, он снова рассказывал мне о Валааме, о старцах, о том, как он мечтает, чтобы Валаам снова стал твердыней русского Православия. Для этого, конечно, нужно время. Святость - не репка, ее так просто не насадишь. Нужно несколько поколений непрерывной молитвы и монашеской практики, чтобы появилось нечто настоящее, потому дух монашеского смирения не падает на человека с неба, а передается из рук в руки, от учителя к ученику.
Потом он спрашивал про Печоры, про здоровье о. Иоанна Крестьянкина, о. Серафима, которых хорошо знал.
Меня удивила тогда простота и искренность, с которыми он обращался ко мне, довольно молодому, и совсем зеленому в духовном смысле, человеку.
Я вышел от него согретым и окрыленным.
Мы, правда, не оправдали его надежд. Валаамская тема в нашей монастырской жизни как-то быстро угасла. О. Зинон увлекся другой идеей, а я через год и вовсе покинул обитель, чтобы вернуться в кино и чтобы снять первый большой фильм о новом Патриархе...
(продолжение следует...)

Это цитата сообщения berlong Оригинальное сообщение

Цитата



Плакать или еще что? Я думаю радоваться за усопшего. Слава Тебе, Господи! Не будет уже более маяться на этой прескучной и прескудной всем земле. Может быть, за себя поплакать надо? Не стоит... Много ли тут осталось? День-другой, и сами туда пойдем. Я всегда был такой мысли, что по умершим не траур надо надевать, а праздничные наряды, и не заунывные петь песни, а служить благодарный молебен. У нас все к верху ногами перевернулось. Что останкам, телу умершего надо отдать некий почет, это совершенно справедливо. Но зачем у нас к этому телу обращаются, как к живому лицу? Удивляться надо. У Господа все живы. И только что умерший жив... Какой он там молодец, какой красавец! Какой чистенький-светленький! Если б взглянуть – засмотрелись бы... А мы, насмотревшись на тело его: синевато, глаза впали и проч., воображаем его таким... Этот самообман и раздирает сердце. Чтоб не раздиралось сердце, надо этот обман разогнать... Потом придет в голову сырая могила... мрачная... Увы! Бедный! А он в светлом месте, в состоянии полной отрады, свободный от всех связанностей. Прелесть, как ему хорошо... К довершению горя думаем: умер, не стало... А он и не думал переставать быть... И все также есть, как был вчера накануне смерти, только ему хуже было, а теперь лучше. Что его не видать, это не потеря. Он бывает тут же... Отошедшие быстродвижны, как мысль... Неожиданная смерть. Потому хоть печальная, неизбежна; но не чуждая утешений христианских. Зрелый плод! Прямо к столу Господню... Мы, христиане, не к безвестному течем. Почему, если не тяготят кого смертные грехи, несомненно веруем, что двери Царствия отверсты ему. Если же к этому присоединить и кое-какое добро и кое-какие жертвы Господа ради, то тем более сомнение не должно оставаться о блаженстве участи отходящих...
Святитель Феофан, Затворник Вышенский

Первая встреча с ним случилась летом 88-го, когда мы снимали фильм о Валааме. Мы случайно узнали, что митрополит Ленинградский Алексий вместе с духовенством собирается посетить остров и, конечно, напросились на корабль. Поездка была веселой, голосистые питерские батюшки пели "О, дивный остров Валаам" и прочие духовные песни и только один человек был молчалив и печален - это сам владыка. О. Виктор Пьянков (ныне епископ) поведал нам, что митрополит был в последний раз на Валааме ребенком в 1939 году, когда монастырь еще действовал, когда были живы многие подвижники, а храмы стояли во всем своем великолепии.
Мы набрались дерзости и попросили владыку постоять на носу корабля, чтобы снять его для нашего фильма. "А что я буду делать?"- застенчиво улыбаясь, тихо спросил он. "Ничего,- ответили мы.- просто стоять и смотреть вдаль."
Он прошел на нос корабля и долго стоял так в одиночестве, вглядываясь в тонкую полоску островов на горизонте. Он, казалось, забыл о нас, суетящихся вокруг со штативом и камерой, о своих попутчиках. Все невольно замолкли и только чайки своими душераздирающими криками нарушали ладожский покой. Одинокий человек, немного растерянный и застенчивый, со взглядом, обращенным глубоко внутрь, - таким запомнился он мне.
Он смотрел на разрушенный, оскверненный монастырь, на неприветливых и пьяных местных жителей, которые остались со времени, когда здесь был интернат инвалидов войны и труда; на разбитые надгробные плиты на братском кладбище. Он больше всего молчал, задавал только редкие вопросы, а я всем существом чувствовал его состояние.
Он помнил здесь жизнь, добрых святых людей, звоны колоколов, которые разносились над Ладогой, помнил золото иконостасов и слаженное пение братии. И вот теперь - мерзость запустения, разруха и метвящая тишина.
Когда хор духовенства грянул под сводами всесвятского храма "Земле Русская", то на его глазах появились слезы.
Ему очень понравился фильм, который мы сделали. Он даже посвятил ему несколько строк в своих воспоминаниях: "В то время молодые ленинградские кинематографисты сделали небольшой, но очень духовно сильный фильм о Валааме." Я ценю этот отзыв больше всех многих рецензий, но при этом считаю, что без владыки Алексия мы навряд ли осилили эту тему.
Он согласился озвучить фильм своими воспоминаниями, принял нас в дивном Пюхтицком монастыре и ответил на все наши вопросы. Его тихий спокойный голос звучал на фоне старой валамской хроники и фотографий и без всякого сомнения украсил наш фильм.
Еще хочу сказать: он принял в себя образ русской святости не только от валаамских старцев, но и от преподобного Симеона Псково-Печерского, с которым встречался в свои детские годы и когда уже стал священником; от святого Серафима Вырицкого, к которому они с другом своим Василием Ермаковым часто ездили в семинарские годы. Он не был выдающимся проповедником или богословом, но он нес в себе тихий и ровный дух, тот дух, на котором всегда зиждется русская святость...
(продолжение следует...)

О нем будет сказано немало добрых слов, написано много умных книг, но я хочу в эти скорбные дни поделиться своими впечатлениями об этом Человеке, с которым мне в разное время довелось общаться.
Мой духовник отец Василий Ермаков рассказывал, как во время войны он вместе с односельчанами, среди которых был настоятель их церкви, оказался в немецком концлагере в Эстонии. Каждое воскресенье сюда приезжал таллинский священник Михаил Ридигер, который причащал узников и духовно их поддерживал. Его всегда сопровождал его сын Алеша, будущий Патриарх.
Отцу Михаилу удалось уговорить немцев отпустить священника, а вместе с ним и нескольких детей, среди которых оказался и Василий. Больше года, до самого освобождения Таллина, они жили в семье Ридигеров. В этом доме, по словам моего духовника, царила удивительная атмосфера взаимной любви, уважения и молитвы. Младший Алексей очень активно участвовал в церковной жизни: помогал отцу в алтаре, а когда открыли собор Александра Невского, он, пятнадцатилетний юноша, был назначен ризничным и блестяще справился с подготовкой храма к первому богослужению.
После войны два юноши, Алексей и Василий, отправились в Питер поступать в семинарию. Но если второго приняли сразу, то первому, к его сожалению, пришлось подождать еще год, потому что тогда ему еще не исполнилось семнадцати лет.
Позже отец Василий показывал нам пожелтевшую фотографию, на которой были два юных семинариста, и надпись на обратной стороне: "Лучшему другу Васе от Алеши." А внизу зелеными чернилами было приписано позже: "Подтверждаю. Патриарх Алексий."
В 1990 году, когда снимали первый фильм о Патриархе, мы побывали в Таллине, встречались с друзьями его детства. Все говорили о нем с почтением, но как-то скучно, и только одна женщина, его одноклассница, засмеявшись произнесла: " Красавец был и сердцеед! Ни одной девушки не пропускал мимо!"
Он был живой человек, но при этом всегда чувствовалось его благородство и воспитанность. Его мама, в девичестве Писарева, была из обедневших питерских дворян, а отец из славного рода Ридигеров.
Многие утверждали, что он немец, но это было не так. Первый Ридигер появился в Петербурге в 1749 году. Случилось так, что во время пожара сгорел шпиц Петропавловского собора, а вместе с ним и куранты, которые отбивали в каждый полдень дивную мелодию. Послушать звон колоколов на Заячий остров обычно собиралось много народу, и вот любимая забава петербуржцев замолкла.
По такому случаю императрица Елизавета Петровна выписала из Швеции лучшего часовщика, фамилия которого была Ридигер. Он починил куранты, "установил на них разные музыкальные штуки, которые каждые две недели менял". За это он был удостоен потомственного дворянства, вскоре женился на русской девушке и остался здесь навсегда. Его сын был уже генерал-майором, героем отечественной войны 1812 года, его портрет есть в галерее героев в Эрмитаже. Один из потомков шведского часовщика был даже министром Императорского Двора в начале ХХ века.
Вот из такого рода происходит наш Патриарх. Он был не просто дворянин, а аристократ высшей пробы, и это всегда чувствовалось при общении с ним.
Владыка Василий Родзянко как-то назвал некторых наших архиерев "троечниками", но при этом всегда очень тепло и с почтением отзывался о Патриархе.
(продолжение следует...)

Я больше не отмечаю земные праздники. И сегодня - один плач. 10 лет назад, пришел на землю мой сын. Его первый маленький юбилей, до которого он не дожил. Горько...

Фрагмент росписи. Купол и паруса.
[700x525]

Друзья мои! Много раз убеждался в действенности ваших молитв. Прошу и теперь помолиться о рабе Божией Софье, Марининой бабушке. Ей 90, она очень больна.
[700x525]

Вот и наступил долгожданный короткий перерырв в работе. Три месяца, почти каждый день - лазание по лесам, зависание в неудобных позах с кисточкой, грязь и краски, сомнения и мучительные поиски образа. И, наконец, сняли леса, открылось то, чему отдано столько сил, а чувств нет никаких, только усталость. Настоятель и народ довольны, а мы не можем пока оценить свой труд. Наверное, должно пройти время. Может быть, радость появится только тогда, когда закончим весь храм, а это еще семьсот квадратных метров и полгода работы.
Возможно, этой радости и довольства не дождемся никогда, потому что такова судьба художника: мучительно искать путь к совершенству и никогда не достигать его. По крайней мере, в этой жизни.

[525x700]

[525x700]

[525x700]

[699x466]

[699x466]

Тот, который хотим построить
[700x525]

Хотелось бы почаще бывать здесь, вести беседы со старыми и очень дорогими мне друзьями, но, к сожалению, силы человеческие не беспредельны. Больше года живу в состоянии крайнего напряжения физических и душевных сил. Роспись одного храма сменяет другую; каждое утро поднимаюсь на леса, а возвращаюсь домой около полуночи. Сил нет, чтобы чаю попить, а уж тем более написать несколько строк в дневник. Это совсем не значит, что внутри пустота. Жизнь внутри бьет ключом, рождаются новые замыслы и идеи, но времени, чтобы их оформить, пока нет. Надеюсь, что пока. Поэтому не закрываю свой дневник, берегу его для более свободных времен. Благодарен всем, кто не вычеркивает меня из списка друзей. Всегда чувствую их молитву и благорасполжение. Это очень поддерживает меня.
Спасибо.

Всех поздравляю с Рождеством Богородицы.

Когда очень больно, хорошо закрыться от мира в себе, плотно затворить двери в сердце, не впуская в него никого, и так пережить свои скорби. Главное, во время оттуда выйти, пока скорлупа не отвердела, и душа не осталась навечно томиться в темноте одиночества.