Я пытаюсь открыть глаза, но не могу этого сделать. Как будто кто-то положил свинцовые блинчики на веки. Откуда-то издалека, с небес или с земли, слышу голос:"Он, кажется, приходит в себя." Через некоторое время удается разлепить ресницы. Сначала смутно проявляются разноцветные огоньки, потом навожу резкость на вечернее окно, которое напротив. Надо мной склонились лица врача и медсестры, они что-то говорят, но я не могу уловить смысл. Я лежу в реанимации, привязанный к кровати по рукам и ногам, а вокруг стоят капельницы: желтые, красные, прозрачные. Потом-то я узнаю, что я был в коме четыре недели после остановки сердца, которая случилась во время операции. Где я странствовал в эти дни? - не знаю, помню только свое возвращение в эту жизнь.
Рядом стонет старик, которому отрезали желудок. Через пару часов он смолкнет. Навсегда. Крепкие санитары увезут его на бесшумной каталке туда, откуда не возвращаются.
Я вернулся, но это было только начало мытарств. Какой-то практикант занес мне в рану инфекцию во время перевязки, началось воспаление. Температура не падала ниже 40, боль была нестерпимой, как будто пытали электрошоком. Я задыхался от смрада собственной гниющей плоти. Так продолжалось недели три.
Приехал дед с Дальнего Востока, который только что отошел от инсульта, мама. Я не помню их лиц, вспоминаю только колючую небритость дедушки на моей щеке и соленые слезы матери на моих губах. Потом она скажет: "Ты был не жилец." Еще расскажет, что деду после свидания стало плохо, его едва не разбил повторный паралич.
Потом был консилиум. Главврач - Лазарь Львович Роднянский, старый еврей-фронтовик, ругался матом на моего лечащего врача, очень красивую женщину Луизу Ивановну, грозился отдать ее под суд. Потом поставил вопрос ребром: срочно нужна вторая операция, иначе начнется гангрена, а это в моем положении - смерть. Нужно минимум наркоза, иначе я не выдержу, а значит, минимум времени. В воздухе повис вопрос: кто? Пауза была долгой, заслуженные врачи тупили взгляд. Никто не хотел рисковать. И тогда из задних рядов вышел маленький, толстенький человек в очках, чем-то похожий на патера Брауна, аспирант Владимир Николаевич Шубкин. Он-то меня и спас.
Я пришел в себя уже в другой палате; с глаз как будто сняли кровавую пленку, а меня самого вынули из огня. Мой новый сосед сказал другому соседу:"Мальчишка-то, который все время кричал в четырнадцатой, замолк. Помер, наверное."
А потом как в сказке пришла мама, принесла рыжих апельсинов и сок манго в жестяной банке. Есть и пить мне ничего было нельзя, но это все равно было чудо.
Потом будут семь месяцев лежания на спине в пространстве, где все белое: стены, халаты, простыни, даже небо за окном. Будут пролежни, будут девять смертей рядом, попытки заново ходить, улыбаться, жить.
Я слег маленьким мальчишкой, смотревшим на медсестер снизу вверх, как на "тетенек", а через семь месяцев встал юношей, вырос на пятнадцать сантиметров. Точнее сказать, я поднялся стариком, пережившим такое, что некоторые не переживают за всю свою жизнь.
А весной за мной приехал отец. Он как бы стыдился меня, чувствовал вину и все время прятал глаза.
Когда мы вышли на крыльцо, я едва не упал в обморок: после белой, белой боли увидел синее небо, желтое солнце на нем, а самое главное, у больничного забора на припеке - пучок зеленой травы. Цвет! Запах! Диньканье городских синиц! Жизнь!..
С тех пор ценю каждый день, каждую травинку, каждое мгновение, прожитое на этой земле...