Ты рассказала мне, как мы бежали, спотыкаясь о толстые коричневые корни, скользя по оврагам, не думая - зверьё. Мы плакали и ревели, кусали друг друга за лодыжки, оставляли клоки свалявшейся шерсти помечать нам путь. Предследуемые преследователи - превращались то в уродливую обнажённость, то вновь, в шкурах, привычней и злей, когтистое утро, шершавые лапы, рычание в хвоях, устилающих кровавые тропки. Или вдруг - попасться, вгрызться в тощую шею, чтобы захлебнуться жидкостью крови, пока фиолетовое утро не вырвет тебя из моих объятий. А потом, одержимые, сношались механически, рьяно, как только это может быть у кота, топчучещго руку хозяйки. Оторвавшись, мы гнали куда-то от редких выстрелов, видно, окружили, пристрелят, и я тогда выпрыгнула из вагона, где много скрещивающихся линий. Они говорят, что это - о страхе. О единственном - захлебывающемся страхе убийцы, о возможности потеряться, поэтому я из всех сил била о стены. Стен нет? И дальше - составы с огромной скоростью, ну почему они не пишут об этих ветках на главной карте, туда, обратно, надеюсь, мы найдёмся. Вышибали искры из рельс, запрыгнуть - быстро, убежать - навсегда. Быть может, в стёклах где-то прозрачное отражение - зелёная твоя футболка. Окей, всё в порядке.
Что по-другому, я тебе рассказала, будет и у тебя, и у меня. Пусть даже какие-то красивые мерзости, как небритые подмышки и волчьи морды каждое утро и каждый незабываемый вечер, без телефонных звонков, и карты метро без конечной. Вспоминай меня, когда будешь ужинать чем-то осязаемым и тёплым, может я в слюне, бегущей по косматому пеплу волос, может я в глазах, поверженного тобой зверя...
Это цитата сообщения KvinZ_Chlost Оригинальное сообщение
ИСПОВЕДЬ ХУЛИГАНА
Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедуется хулиган.
Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потемках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.
Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь бога и болотных недр.
О, если б вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!
Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
А теперь он ходит в цилиндре
И лакированных башмаках.
Но живет в нем задор прежней вправки
Деревенского озорника.
Каждой корове с вывески мясной лавки
Он кланяется издалека.
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.
Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
Я нежно болен вспоминаньем детства,
Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.
Как будто бы на корточки погреться
Присел наш клен перед костром зари.
О, сколько я на нем яиц из гнезд вороньих,
Карабкаясь по сучьям, воровал!
Все тот же ль он теперь, с верхушкою зеленой?
По-прежнему ль крепка его кора?
А ты, любимый,
Верный пегий пес?!
От старости ты стал визглив и слеп
И бродишь по двору, влача обвисший хвост.
Забыв чутьем, где двери и где хлев.
О, как мне дороги все те проказы,
Когда, у матери стянув краюху хлеба,
Кусали мы с тобой ее по разу.
Ни капельки друг другом не погребав.
Я все такой же.
Сердцем я все такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злаченые рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать.
Спокойной ночи!
Всем вам спокойной ночи!
Отзвенела по траве сумерек зари коса...
Мне сегодня хочется очень
Из окошка луну обоссать.
Синий свет, свет такой синий!
В эту синь даже умереть не жаль.
Ну так что ж, что кажусь я циником,
Прицепившим к заднице фонарь!
Старый, добрый, заезженный Пегас,
Мне ль нужна твоя мягкая рысь?
Я пришел, как суровый мастер,
Воспеть и прославить крыс.
Башка моя, словно август,
Льется бурливых волос вином.
Я хочу быть желтым парусом
В ту страну, куда мы плывем.
Ноябрь 1920
Почему. Почему-точка умышленно, не ошиблась. Это бесконечные, многоградусные, крепкие "почему" - от них не спасает каска, не спасает маузер в левой руке. Меланхолия, Хлост. Туда-обратно: хлост-меланхолия. Не пишу, не вижу, не жалею, не прощаю - слова раз-два с вывертом, наизнанку. Как настроение? Охуенно.
Да, да, знаю, мама, я такое редко себе позволяю - но сейчас да, скорее всего, да, опять - да. Но, чёрт возьми, была не была, не привыкать, если вы знаете, о чём я: я буду царапаться и кусаться, только подойди. Наверное, это трагедия - быть в двух часах от, а для меня ни одно расстояние не станет удавкой, даже десять тысяч км. И ни одна привязанность, ни один звон, ни один алкоголь (damn language!). Ни одни твои 'we need to talk', да и вообще ничего. Ты ведь не ругаешься, зубки у тебя белые, девчонке своей ты кляп в рот не вставляешь, и маски и плети не любишь, и вообще ты, наверное, очень хороший; а я попалась, запуталась, оплетена сетями электронными - вообще. И у девочки твоей тоже улыбка, зато я такая одержимая, такая сумасшедшая, такие всегда выигрывают, хоть бы и по трупам, хоть вы и вгрызаясь в плоть правды, размозжить бы об асфальт голову, ну иначе не может быть, иначе я не могу. Глазунья моя голубая, мой голубой блюз онемевших пальцев, малиновое небо и кровь-клюква!
Что же мне-то без тебя делать, лето-зима, pervert, думать уже скоро разучусь. У нас снег выпал. У нас нега голубая, зима, Россия, любимая, печальная, прощальная (damn russians!), величественные двухэтажки, и очень всё здорово, только мне как-то не так. Почему.
А ваши Уолл стриты - всего лишь стриты, собранные из последних сил в кулак сифилитиком. Если бог прикинется улицей, то, наверное, такой, где чума и холера, где девки будут поднимать юбки и всех прощать пухлыми складками губ. Море кончит в меня маленьким осьминогом, что подтачивать будет, язвить, язвы - на лице, на руках, спасибо, но лучше я буду спать. А вы, вам не хватает шубы до неба, но знаете ли вы о тех улицах, откуда не выходят живым, где крупные парни насилуют времена года, и плевать они хотели на ваши религии, на вашего бога, но они, верите, более человечны, чем вы, дура, в своих лавсанах, капронах, сатинах. Они, если увидят цветы - плюнут, если надежда вдруг - затопчут, они знают вдруг, что такое "чистая", и чистоту эту будут выколачивать ногами, пока вы будете в переулках блевать своими деньгами и ананасами.
Я вас люблю, и поэтому вам сюда никогда не попасть.
Но представьте себе, как закат собирает с улиц гондоны и накрывает опухшие лица вуалью темной, как паучихи вылазят язычком баловать своих детишек, как бог придумывает всякие жуткие шутки: инцест, и ещё: про-ми-ску-и-тет. Там самая красивая - у кого золотые зубы и меховые глазницы. Я, я окунаю лицо в такие обычные коньяк и виски.
И тогда, после часа, или полутора, мне не нужны будут ваши полумеры и полусветы (и "вы такой смешной", и "вы с ума сошли"), я крикну и растворюсь, я выбегу, выреву всю свою боль в улицу, самую прекрасную улицу самого прекрасного города.
Утро придёт и поволочёт нас в адище, освещая изъяны болезненной синевой, наполняя мешки под глазами чем-то густым, кровавым и жутким.
Это цитата сообщения KvinZ_Chlost Оригинальное сообщение
А все-таки
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река — сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я — ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.
И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова — судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.
Вам!
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие, нажраться лучше как,—
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если б он, приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!
Мама и убитый немцами вечер
По черным улицам белые матери
судорожно простерлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
«Ах, закройте, закройте глаза газет!»
Письмо.
Мама, громче!
Дым.
Дым.
Дым еще!
Что вы мямлите, мама, мне?
Видите —
весь воздух вымощен
громыхающим под ядрами камнем!
Ма — а — а — ма!
Сейчас притащили израненный вечер.
Крепился долго,
кургузый,
шершавый,
и вдруг,—
надломивши тучные плечи,
расплакался, бедный, на шее Варшавы.
Звезды в платочках из синего ситца
визжали:
«Убит,
дорогой,
дорогой мой!»
И глаз новолуния страшно косится
на мертвый кулак с зажатой обоймой.
Сбежались смотреть литовские села,
как, поцелуем в обрубок вкована,
слезя золотые глаза костелов,
пальцы улиц ломала Ковна.
А вечер кричит,
безногий,
безрукий:
«Неправда,
я еще могу-с —
хе! —
выбряцав шпоры в горящей мазурке,
выкрутить русый ус!»
Звонок.
Что вы,
мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
«Оставьте!
О нем это,
об убитом, телеграмма.
Ах, закройте,
закройте глаза газет!»
***
...У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний...
Утро
Угрюмый дождь скосил глаза.
А за
решеткой
четкой
железной мысли проводов —
перина.
И на
нее
встающих звезд
легко оперлись ноги.
Но ги-
бель фонарей,
царей
в короне газа,
для глаза
сделала больней
враждующий букет бульварных проституток.
И жуток
шуток
клюющий смех —
из желтых
ядовитых роз
возрос
зигзагом.
За гам
и жуть
взглянуть
отрадно глазу:
раба
крестов
страдающе-спокойно-безразличных,
гроба
домов
публичных
восток бросал в одну пылающую вазу.
Несколько слов обо мне самом
Я люблю смотреть, как умирают дети.
Вы прибоя смеха мглистый вал заметили
за тоски хоботом?
А я —
в читальне улиц
так часто перелистывал гроба том.
Полночь
промокшими пальцами щупала
меня
и забитый забор,
и с каплями ливня на лысине купола
скакал сумасшедший собор.
Я вижу, Христос из иконы бежал,
хитона оветренный край
целовала, плача, слякоть.
Кричу кирпичу,
слов исступленных вонзаю кинжал
в неба распухшего мякоть:
«Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!
Время!
Хоть ты, хромой богомаз,
лик намалюй мой
в божницу уродца века!
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!»
Рано или поздно все мои близки знакомые становятся мной.
Стоп, раз-два, шаг назад.
Я становлюсь похожей на соседскую девочку, на джазовую певицу, я не знаю, это как танец: начал говорить - и не знаю, чем закончится, наверное, всё тем же: найдут, и подберут, и назовут словами, и объяснят. Ну-ну, че, вот ты говоришь: все смотрят в это море (шире: в это лето, в эту Америку) и думают так или иначе (рано или поздно) о страхах. Я хотел сказать, че, что, может быть, тебе кажется, что это я ссылаюсь на Достоевского, Кортасара или Маркеса, но самое интересное - это как они ссылаются на меня. И вот они начинают думать, про опыты на животных, я всё так же "за", и забивают головы ненужным, но всё, что осталось, - следы на песке, едкие журналы, купола, съедающие, вгрызающиеся в небо, и по сути ни ты, ни я ни к чему не придём. Знаешь, на меня порой находит такая хандра... Четыре часа - шутка ли - а вот кажется, что за голос этой пластинки, я отдал бы все руки и нити логики. Завтра - это не мечты, нет, это самая настоящая реальность, как кожа - алебастр, мрамор, как там ещё говорят. Нет, твоя: топлёное молоко и карамель - живее, здоровее, смешнее. Для них для всех мы иностранцы, косноязычные, че, звери почти что, и говорить не умеем. А тут у нас (они даже такого не подозревают) свои размышленьица какие-то похлеще всех их декартов и дидро и - ещё лучше - танцы. Это для них, для них - колорит там, ресторан, гитара, сомбреро, "че", "ля", "соледад" (любимое), а для тебя - и это море, и эта Америка, закройте, закройте глаза.
Ты танцуешь на костылях, на инвалидном кресле, под колёсами, мотыльком - нет, пантерой, рыжей кошкой - хлоп-хлоп, клац-клац, я может неясно выражаюсь, но для тебя такое - всегда святость. Сакраментальное - нет, че, видишь, совсем не то: лунная пыль, ночная роса, звёздные перешёптывания, поступь и улыбки дественности; а ты разрываешь своё, чужое, бьёшь тарелки и по земле, не то чтобы шаг и два, а длинный путь, занимающий целые годы зрелости, начиная с ярости, заканчивая улыбками и общими ребятишками - а им то всего лишь - из одного конца зала в другой.
Ты, че, ведь плачешь, бывает, за бутылкой крепкого, или вот так, в танце, обнимая подружку, проживая свои полжизни за эту мелодию в круге по залу. Остерегайся, чтобы не познакомиться с кем-то в зеркале, побрататься, иначе опять - ищи себя по набережным, по пескам, по пустыням. А, бывает, благодаришь Марию - за то, что здесь, в жаре, липко, сладко, мухи, танцы, алкоголь и море, женщина, и публика внизу бежит покорно рассказать о тебе своим знакомым и незнакомым.
Овечка, овечка, овечка. Люблю тебя, куда бы ты ни бежал.
Если бы я мог писать, я написал бы это так: позвольте мне быть песком и ветром, позвольте быть цветком и кошкой, вдыхать знойные полевые ароматы, бояться ночных страхов и домашних животных; я боюсь ваших рук, вашего голоса, вашего запаха, вашего пола и потолка, мои картонные стены - мои окна вовнутрь. Мысль, обращённая в себя - это решения бесчисленных головоломок и игры с пальцами, только бы не видеть - вы так болезненно ярки, вы так скрипите, когда ходите. Это не-вы-но-си-мо. Это закрыть глаза, это упасть в море, мой мир бирюзового, светлый и страшный. Я в колготках, я их решаю, бледные полосы, ведущие в сонные ямы. Просыпаться, засыпаться, морщинеть, быть - это почти никогда. А из рук, из рук на пол сыпятся невидимые солдатики, я их учу жить, ах, как хотел бы... Пустота, темнота, и вот они уже с пулемётными лентами летают по чьим-то страницам истории, и электронная музыка начала 90-х разрывает их оловянные головы, крошит их в клюквенную массу. Есть мысли, которые необходимо спрятать, а я их повторяю день за днём. И здесь начинается настоящее: лязг орудий и их искажённые ужасом лица, они преследуют лично моё, закрытое, уязвимое, а я прячусь от того, с кем играю, и позволяю им крушить всё на своём пути: небо, лето и вас, а небо осколками рваное упадёт на руки мне, я его буду гладить, я ему буду петь. И если вы найдёте меня в шкафу, я буду бинтовать раны и рисовать стены, и стук в затылочную часть черепа разбудить вас от желания быть со мной, думать меня. Они воткнут нож в спину, они разрубят вас на части и переплавят в печах, и помните: даже эта резня - тоже часть божественной любви.
[299x450]А ещё - шероховатость тканей и пышные лиловые букеты, улица Третьего Интернационала в моём любимом городе, но, знаете, говорить "я" было бы так кощунственно и лицемерно, поэтому меня звали Адголь. Адголь, Адголь - та, наверное, из книжки, которую все любят. Наверняка, та, с разными париками, чёрным и белым, и с несимметричными ключицами, а может и правда, может и она, но, скорей всего, нет. Северные страны бегут своими реками в далёкое "никуда", а в этом моём городе неспешно дым застилает улицы. У девочки, такой маленькой и детски безнравственной, с длинными ногами и розовыми ушами, распустились волосы и в такт джаза (но, тогда ещё не знали джаза) пружинили, сжимали воздух.
Это была экспозиция.
А она, Адголь, была ветром и играла пальцами со шторами в прятки, украшала комнаты приютившего её дома красивыми и задумчиваыми цветами с поля. Были и другие картинки, не сепия и не похожие на хронику финской войны, а холодные, воздушно-весенние, была и старуха-хозяйка, были и тени ушедших мужчин, и плачущие вдовы, и сотни других маленьких девочек, рассыпанных по всему миру, и одна, которая здесь и сейчас протирала пол косами, устилала ресницами, ставила на стол руки и играла с тенями. Были и другие, веснушчатые мордашки: "Такая грязнуха, посмотри на себя, какие жёлтые руки!" И тогда Адголь зарывалась в угол, складываясь в бесформенную массу, и не плакала, а тихо скрипела, как и старуха в часы воспоминаний.
Старуха была другое: она поднималась в четыре утра со своей бесконечной печи, и уходила в лес, в реку, в небо, надолго, чтобы девочки успели досмотреть свои самые цветные сны. Или, иначе: сползала на колени, под сотню образов, и шептала, и молилась, и шёпот сливался с голосом старых стен, и тут Адголь мерещилось небывалое: песня полей со скрипом дверей, песня старухи, зовущей смерть. Но нет, она, казалось, радовалась жизни, радовалась, рассматривая кратеры морщин, нет, пожалуй, ничего не видя, улыбалась просто так, хоть бы и солнцу, и двигалась из угла в угол, теребила подол дорогого рубища, когда-то, верно, и зеркала, и бриллианты, и всё мешалось вокруг: роскошные платья и парики, белые лошади и горизонты, и так внезапно наступало девять часов, и Адголь открывала глаза и не понимала, куда делась старуха.
Если вам когда-нибудь было двенадцать лет, то вспомните, как грустен и одинок мир, какие длинные пальцы и как хочется исчезнуть, раствориться в чёрно-белых фильмах и волшебных сказках. Драгоценности делаются из разноцветных камушков, а на ней, не смотрите что лоскутки - настоящее бальное платье... Вспомните треугольные коленки с мокрыми ссадинами, и как можно было в тихую сдирать кожицу и облизывать с пальцев кровь. Или подстригать перед зеркалом волосы, одевать чужие очки - и вперёд, в глубь, нам там не было страшно. В глубине Адголь копалась в письмах и пыталась разобрать неровный почерк. И было всё так, только наоборот.
Дальше был оторван кусок, и прекрасный рисунок. Адголь подносила его к ушам и к губам, и он, казалось, звучал шёпотом: "Two-nineteen done took my baby away..." Там сидел парень, а на коленях его - спутанные чёрно-белые волосы, он гладит её по голове и припевает, а она упала, упала прямо на небо.
Широкая улица упиралась прямо в дерево. Горячая площадь, и от асфальта даже пар шёл. Дом совсем ветхий, а внутри одна только койка да печь, и много-много фиолетового и лилового, в цветах и мыслях. В углу - место старухи, а девочки целыми днями ровно ничего не делают, но не берут с собой Адголь, та, прижавшись к стене, наблюдает время, движения старухи - из угла в угол. Точно семьдесят лет уже так. Радио урчит и плачет новостями и страхами, девочкам такое не понятно, старухе их смерти - всё равно.
Но зачем она встаёт так рано и молится? Зачем она слепо перебирает сокровищницу (там Адголь уже всё просмотрела), точно запахи затхлые навевают воспоминания и свои собственные площади. А девочки тем временем гадают, сколько же лет ей и говорят, что, наверняка, ей никогда не было двенадцать. Если вам когда-нибудь было двенадцать, вы запомниате мельчайшие оттенки цветов, цветы особенно пахнут, и девичьи комплексы из-за плоской груди, потому что старшая сестра уже ходит танцевать, а у тебя даже нет и платья. Такое было лето в городе, те, кому нечего было вспомнить, придумывали и издевались, те, кто помнил, умирали на фронтах, и единственное, что оставалось - молиться.
Днём можно было залезть в прогнившую коробку и читать письма, и иногда здесь волшебно обнаруживалось что-нибудь новое, разумеется, когда старухи и девочек не было дома. Тут уже было добыто бледно-жёлтое платье и дырявый зонтик. О, милая леди! Кружева танцевали в воздухе вальс, зал шумел светской болтовней, Адголь была принцессой и касалась рукой чьих-то губ, темнели фраки, светлели лица, журчала музыка. О, ужас! Коробка рассыпалась в пыль, все письма взлетели на воздух, что же делать,
Я люблю тебя нежной любовью краснеющего мальчика. Я люблю твои глаза, твои улицы и водопады, твои скромные подвальчики и кофейни, твоё это другое небо. Встретиться с тобой - проще простого, дотронуться до тебя, заняться любовью, скорее это, можно просто вдыхать, но чаще всего - это. И не нужны мои антикниги, сотканные из лоскутков откровений. В них решительно ничего. Ничего непонятно.
Я хочу стать длинной сигаретой, чтобы в конце концов коснуться твоих горячих губ. Вот палец - тобою прокушен, вот руки - испачканы уличной лужей, вот душа (есть такое) - душа мёртвой собаки.
Я лучше уж соглашусь стать ей, лишь бы только быть раздавленным конкой и прилипнуть навсегда к твоей мостовой. Кто-то упадёт прямо в постель. Кто-то упрямо стукнется лбом о зеркало. Ты во всех стенах. Мы не читаем стихи; поэзия умерла. Война, война, charmante. К такой-то матери все призывы и лозунги, мы не будем занавешивать совесть шторами. Ах, кто-то разобьёт вдребезги голову. Не надо думать об этом. Даже когда окажусь лицом к лицу с твоими смятыми простынями и разбросанным бельём - я лично дам себе пощечину. Нельзя заходить без стука. Прелесть, моя прелесть, мои ласковые глазки... Спрячь все следы распутства, я всё равно всё знаю, но надо же пытаться жить вдвоём. Я окружу себя книгами, чтобы забыться, но так лучше, чем без тебя - грустными книгами, может буду даже что-то писать, о девочке Адголь, чтобы не дрожал подбородок от скомканного тобой под кроватью бессилия. Больше всего хочу написать что-то стоящее, а писать можно только в тебе и о тебе - утонуть, раствориться в ничего не обещающих признаниях.
Величье низкое, божественная грязь. (S.B.)
О, дай мне нырнуть в твои изжелта-белые кружева юбки, целомудренно приспущенные ниже колен. Швы на твоих чулках и вуаль томности на твоих глазах - кто ты? что ты? Мы лишь бледные тени в лабиринте тоннелей, а что если всем нам обречённо метаться до конца дней и спрашивать у случайных спутников, как добраться... Одно и тоже, малышка, одно и тоже. Где то место, что мы ищем, танцуя на клавиатуре? Никуда не двигаясь. Только скользим, скользим по мрамору платформ, скатываясь или едва держась. Ещё немного таких страшных снов, и ты будешь моей мисс devil. Ты отдаёшься первому встречному, но ты так недоступна, страшно даже. Неужели, неужели они не поймут, что ты пьёшь с ними в этих дешёвых кабаках, только чтобы напиться. Твой мундштук описывает нам в воздухе ноты и книги, дороги, или просто абракадабру. О, Маргарита, Терпсихора, Мельпомена, Пенелопа! Добро пожаловать в тебя? Думаешь, нам непросто скатиться – ан нет. Они все меня уже достали, знаешь, своими слезами, обидами – подросточки. А я, я – игрок. Мне нужно ставить на карту всё, чтобы картами этими вырвать себе клочок счастья, зацепиться, что ли хоть за тебя, за твои локоны-кружева. Тоже ведь выигрыш.
А ты, я верю, была прекрасней прекрасного в свою молодость времён нэпа. В тебя заходили, тебя возносили, тебя топтали проститутки с язвами на лодыжках, картёжники и спекулянты. Все твои жёлтые дома и жёлтые билеты распускаются луковицей памяти – и горько, и плакать хочется. Не плачь, моя милая, я открою тебя заново, чтобы дышать твоими водами, каналами-венами, слёзами, а мостики рук позовут и обнимут меня в этом единственном месяце счастья, в этом единственном городе. Петербург – это женщина, не иначе.
Alberto Igleasias, Estrella Morrente, Conchita Panades - Volver
Жаркое небо Мадрида. Из Альмодовара.
Это цитата сообщения train_in_my_vein Оригинальное сообщение
существенная разница - ты не победил, а всего-лишь проиграл последним
Мне хотелось сказать ей что-нибудь, подержаться за руку: люблю тебя, ты лучше всех, - а получалось всегда что-то бесстыдно банальное. Всё наладится.
Нас переехало, разорвало на липкие клочья лопастями, завязало мокрым от слёз и соплей узлом... Господи, что вы наделали! Видишь, я улыбаюсь, и это лишь потому, что я не бежала за ней по песку и не плевала вместо неё в это чёрно-белое небо. Я закрывала бы её глаза, в то время, как она пряталась от преследующих её призраков, а их было так много, так настойчиво они будили её от пьяного забытья, вырывали цепкими пальцами клоки волос, а она, широко открытыми глазами, внимала ужасным зверям, и её, наверное, тошнило от того, как безучастный ветер развевает по площадям последние минуты этого её мальчика, меня бы тошнило от безжизненного силуэта, горлом привязанного к ветвям исполинского дерева.
Это не игрушки, понимаешь. Это стоит сотни тысяч моих слов. Никто из нас не вернулся назад.
В водах этой реки не найти спокойствие, за паузами и точками с запятыми не спрятаться, от того, что казалось так близко, от того, что послесловием длинной сигареты легло на безумие, которое вы прошли. Вы вышли оттуда? Мне хочется верить, но я не могу, потому что у меня - мягкие простыни и одеяла, на шее кошка, а у неё - под сердцем свинец, который не вырезать скальпелем.
Осень не будет ждать. Асфальтовое небо навалится, чтобы превратить нас в пыль. А рядом с ней я кажусь себе такой маленькой. Наверное, дело в росте.
Так листья будут падать обратно в кроны деревьев. Все клубки памяти распустятся однажды, как приторно-сладкие бутоны, время пришло, (заметила, сегодня весь день вечер?); в полутьме в одеялах мерещится старый друг, она гладит его по щеке и убегает прочь, спасаясь от блёклых надежд, бежать, бежать, бежать… некуда. И может быть, страшные тени провалятся в темноту, и какие-то люди, жёлтые лица, клубки, нити, сочувствие и истязание; может быть, хоть и маловероятно, ни в чём не виноватые ветви могучего дуба, верёвки, его, стоящего на коленях, перед чем-то столь непонятным, его, уже в толпе наблюдателей, его, в диком и осмысленно жестоком деянии, его ноги в нескольких сантиметрах от вязкой почвы – спрячут и обесцветят петли беспокойного тяжёлого сна.
Я выбрала её, он выбрал вечность, она – забыть.
Это цитата сообщения train_in_my_vein Оригинальное сообщение
Без заголовка
ох не ожидал что получится настолько пропускать людей мимо ушей.
восход сильного солнца. сегодня взойдёт особенно сильное солнце. особенно уверенное в своей ослепительности. яркое и злободневное. здравсутйе меня зовут Саша.
тёплые лучи, отражаясь от множества тёмных окон, будут наглеть и срывая шторы появлятся у вас на пороге. кто-то проснётся, от жуткого кошмара, в холодном поту. кто-то проснётся от счастья в постель. кто-то проснётся от звона среднестатистического будильника. кто-то проснётся, от затягивающей пустоты своей жизни. да это тёплые лучи, это правда светит прямо в глаза. кто-то не спал, от плача своего чуда. кто-то не спал потому что никогда не спит. кто-то больше никогда не проснёться.
и помните. те люди что вам важны будут всегда рядом. другие для меня синоним пустоты. важна не насыщенность жизни а её осмысленость. второго меня нет. прости те.
Много человеческой драмы в чистом белье, пущеном по ветру, растянутом на многие километры нашего дома. В этой табуретке около подъезда. В выбитых стёклах: ты звал кого-то. Но тут старик курит каждый бесконечный вечер на своей табуретке, и белозубая соседка с безупречным постоянством наливает тебе молока. На стене гаража будет ещё двести лет ни слова о тебе, и это значит, что всё на своих неприличных местах. И очень чистый гаражный звук разбудит тебя от страха быть потерянным в углу комнаты, как однажды ты потерял кого-то. Молоко убежит, потому что не хочет в тебя. Однажды ты проснёшься погребённый под листьями. Отряхнув с себя гниль, на каждой вечеринке имени тебя, ты съедаешь пакет наркоты, чтобы радостно-коматозно разговаривать с телефонной трубкой. Жёлтая струйка изо рта оплетёт тебя верой в длинные провода и хорошее качество связи. Вероятно, ты пустишь себя под колёса. Под колёсами ты станешь ветром - расстёгивать молнии, сушить полые платья, в надежде найти в откровенном разрезе хотя бы запах: лаванду, ваниль и сладкий - женского пота.
1. Я не подаю деньги нищим, не потому что ^они сами виноваты, что докатились до такой жизни^, а потому что мне попросту жалко денег.
2. Лучшие друзья девушек - это книжки. Или: время стирает плохие книги, хорошие книги стирают время.
3. Хлост, не старайся казаться хуже, чем ты есть, ты и так хуже, чем ты есть.
4. Я люблю себя, несмотря на себя.
5. Уважение, внушаемое мне словом 'Библия', не победит нежелания её прочитать.
6. Я плачу словами, слова как слёзы, легко роняю слово, когда тяжело держать. Или: красивые слова "я начинаю новую жизнь" произнесу только с револьвером во рту.
А в телефонной трубке, между длинными гудками, шумит море. Я привязала к себе скулящего зверька, и мы ушли кромсать себя на куски.
И я хромаю уже недели три - хромаю головой и ногами. Как проститутка без ноги в какой-то истинно муракамской книге. Перевернув страницу, уже забыл где ты её видел и что ты, милая. Так вот, тебе ещё много прочитать - увидишь, передай ей привет.
Художник-чудак привязал собаку, чтобы вы видели, как она умирает от голода, и это была интересная выставка.Однако я знаю, что он сказал, он сказал:
И ты тоже палач, и ты, и ты, и ты.