Я не хочу тебя обижать, ты и правда очень хорошая и милая и видно что злоба больше не изнутри, а копится и потом прыскает хорошенько. И как против этого ты смеешься и в смех захватываешь по-детски рукой.
Сам себе кажешься кем-то уникальным. Не выйдешь на улицу, не прольешь масло, не станешь никого любить, не будешь улыбаться прохожим, научишься ничего не чувствовать, перестанешь ощущать свои промахи так болезненно; подумаешь о своей необычности, каждый день становясь кем-то другим. Этому меня научил Андрей (привет, Андрей!). Я не та девочка, столь много мнящая о своей циничности, в общем-то я даже несколько тряпка и размазня, просто сегодня думается, курить хочется, легкие сжимаются, дребезжат. Идешь по городу, сердце бьется, Петербург не слышит биения твоего сердца (Элюар!). Я часто получаю комплименты за каких-то замечательных людей. Кто этот стареющий подросток, скопировавший стиль из британского фильма? Как получилось, что я стал именно им..? Я устал разговаривать чужими словами, быть хоть кем-то, разумеется, кем-то случайным. Шестой час почти, а я лишь продрал глаза, нашел поесть (о дева мария!), сижу думаю пойти жить, или единственная потребность - лень. Переехал, а ничего-таки не изменилось. Все та же тоска в груди, все так же не умею писать, ни планов, ни обещаний. Выигрывает тот, кто проигрывает: постное утешение соцпитания, и ни бычка в пепельнице - хуёво это именно такой расклад. Ну впрочем, чего я ною, оттого ли, что карманы пусты и ветер в голове свищет, оттого ли что пронзает какое-то мерзкое сопливое чувство, и действительно понимаешь, еще отчетливее и как-то пустее понимаешь, как, наверное, понимает каждый русский, какое ты говно. Вот сижу и думаю, сижу и думаю. За стеной кричит соседка. Ей тоже что-то приснилось.
люблю инфантильных нытиков, которые "за права животных" (ну или типа того)
что для этого нужно? несколько старых фотографий где животные изображены с разными девайсами (совершенно не важно, сколько лет эксперименту, и совершенно не важно, что животному просто оказывается мед. помощь) и много неадекватной ребятни.
они выдают удивительные перлы. Этим надо наслаждаться.
"есть такое ростение которое заменяет мясо
там такойже витамин" - колбасное дерево?
Когда после очередного ночного выпада, не чувствуешь ни малейшего укола гордости, значит, стал взрослым. Можно решить каждую неоконченную историю, как несложную шахматную задачку, точно зная, где королю придет конец. Такое ужасное похмелье сегодня было, и теперь еще неважно, да все неважно. Ломит хребет тяжелое чувство, когда кажешься сам себе сильнее, чем на самом деле, и ломаешь позвонки. Я рыба, я земноводное, я приеземленное. Я мертвая, я мертвая. Будешь точно звонить мне на невские берега, испытывать мою нервность опоздавшими признаниями, но не делай этого, просто забудь. Я хотела все-таки рассказать тебе об Орасио Оливейре, но уже, наверное, не расскажу.
Расскажи, как именно ты сидишь, чем ты вообще занимаешься, как ты просыпаешься утром, натягиваешь брюки, куришь... нет, ты же не куришь. Говорят, есть где-то самые совиные страны. Тоня утверждает, там одни совы. Ты сказал, что видишь меня даже ночью. А для кого-то даже реальность - сон. Ты спросишь, спала ли я. И я отвечу, что как-то, чуть-чуть, беспокойно. И неужели вообще так просто целую ночь не спать, потом обивать кроссовки о горькую слякоть набережной какого-то канала. За окном СЗАО, или что-нибудь даже покруче. А я по ночам пишу разные темы, а днем пробиваю другие маршруты. Кстати, ты выглядишь очень здорово, правда, красивый. Расскажи, как в действительности в мужестве раздавленного кулака - вся юношеская нежность, как птицы орут, как бомжи провожают солнце, как дворовые псы... как ты? Третий час ночи, глаза красные, с таким темпом жизни не сильно будешь милой. Огрызаешься в общественном транспорте, когда несет по утру в какие-то замуты маршрутка, носом читаешь газетку в метрополитене, с ветки на ветку, как сова в костюме человека. А знаете, в каждом явлении жизни есть ритм: настроение на мутках гнусное, но романтичное, мартовская капель по голове. И медленный бит весенних слез, и чистая прозрачность твоих глаз, и раз на раз-два-три. Парень качается из стороны в сторону, женщины жонглируют овощами в дырявых сетках, я тяну сигаретку, выпуская кольцами дым. Он пропадает в небе, смешиваясь со смогом моего города, с духами красивых женщин, пеплом их волос. Наверное, я старомодна. Мне нравятся подарки, гулять, оставлять на тумбочке записки. Позвони своей девочке. Спи в моей байке. Я буду толковейшим парфюмером, я смогу засыпать только чувствуя этот запах в пределах шеи и... ну не буду стоять под дождем.
Как это было давно. Ноябрьские синие ночи отмечая частыми встречами, говорили как должно молодым людям горячей, в щеки льющейся крови о любви, о путешествиях, как хорошо бы рвануть в Рио. Где холодное московское небо взровано джойнтом с поникой, как мусор жгут танцовщицы слова, в песке оставленные, где так легко быть молодым. Во мне не хватало уверенности, за неимением чего я начинала только курить эту дамскую дрянь - считала себя взрослой. Не было той силы рук, стремящихся поймать букет, невестой выстреленный; оставляла, уходила, умывала руки. Модники слушали Психею и группу Седьмая Раса; в моих наушниках - зарождающаяся привязанность к электронике, ставшая после образом мыслей, способом быть. Раздражавшая всех особенность шутить обидно, ёрничать, больно била по голове одинокостью какой-то. Как у чьего-то пса, разлохмаченного, снующего по двору. В восковую холодность руки ему свою ручку; и довериться, как только можно мужчине. Впереди маячила депрессия, клиника, селективные ингибиторы обратного захвата серотонина, а у него - просто какое-то унылое говно. Города ночные в Сочельник утешают без слов; мне тогда говорили, что на мне нет лица. Река совершала ритуальный танец, все по моей голове. Я по асфальту размазала руки, колени. Меня везли домой на такси, я загоняла какую-то телегу про определенность конца или про обреченность поиска - меня уже тогда цепляли такие темы. Светлые головы, ясные монологи, все всерьез, все как в последний раз. Пальцы сковывал инстинкт позвонить. Тем утром он взял и меня бросил. Было весело. Приводила неоспоримо скучные доводы. Как это было давно. Я полюбила реп, и походу полюбила сильно. Самолеты летали ниже. Ночь была тяжелая, особенно утро. По телеку крутили какое-то кино с Брюсом Ли.
Вы напрасно стараетесь – я и так чувствую себя идиоткой почти постоянно. И с вами, и без вас.
Меня это не интересует. Мне насрать на мое прошлое лето и на всякие там воспоминания, мальчики, улыбочки, осклабившись, иду гулять. В ушах – РЖБ – поверьте, самый лучший бит из всех, что я когда-либо слышала, хочется подпевать «if only»; вперемежку с каким-то пониковым или барбитурным репом. Набор для двух человек: любовь, дружба, ревность. Блядь скука-то, фантазия безнаказанности ограниченна: лгать – и выходить сухим из воды (а я не люблю-таки идиомы!), и все по кольцу: «Я люблю тебя больше жизни». Я люблю тебя, я люблю тебя, я. Тебя. Люблю. Всего хорошего. Все эти слова должны быть перемешаны, вывешены мокрыми полотнищами просушиваться, проглаживаться. Тогда и только джаз-бэнд начинает играть, музыка окутывает руки и талию, обнимая мужчиной, я стою курю у своего окна, а за окном темно, и я уже давно спокойная, как сталь, безупречная, как мамино молоко. Будешь меня? Будешь. Посмотрите на этого идиота! Посмотрите, как он ловко сцепляет обещания, пояса верности, как он выплел паутину и сам запутался. Он сидит дома перед компом и считает в уме столбиком. Он никогда не звонит, никогда не целует меня. Он боится при мне дышать. Когда он о себе читает во всех моих текстах, слышит обо мне из китайских колонок, у него руки трясутся, такой вот мальчик.
Мне за него бывает огненно-стыдно, когда он глупит, когда он наивно полагать стремиться, что вот оно все, что так просто меня стереть, говорит пошлости, становится предсказуем. И то, что обещало быть приключением из опасных, становится рутиной, хлеще, чем утренний кофе на кухне, лодыжки одной и той же каждый день женщины, хуже, чем все его тани, противней, чем кислый вкус удаляющегося по снежным проталинам последнего троллейбуса. Я совсем плоха, совсем пропащая: он себе жену ищет, а я ношу кроссовки, понимаю незыблемую сущность настоящего хип-хапа; и меня это так радует, так радует. Вот вам любопытно, меня зовут Таня на самом деле, я ожиревшее и охуевшее создание, живу в центре, а не на окраине, катаюсь на такси, когда полные карманы денег; и вот мне минута славы. Читайте, Андрей, читайте. Будем честны, я не самая лучшая девушка, но я тоже болею, и когда болею, мне кажется, что между нашими мозгами начался очень сложный процесс, не телепатия, но что-то похожее. Я выросла во дворе, курить начала в тринадцать, и первый ром с текилой – то же, горячие ночи, убойные треки, качало, и – странно – качать продолжает. Иногда пишу музыку, но чаще – тексты, и - если быть уж совсем откровенной – мню себя вроде поэта улице данного, как телеграфный столб и макияж разметок.
Меня от другой девушки отличает не холодная голова, не трезвость рассудка, не гордость отчаяния, а просто то, что если на чашах весов с одного боку порядок в голове, мужчина, теплота, красота; с другого – литература моя, бдение ночное, одиночество, то я выбираю второе, то ли потому как первого не знала, то ли потому что там – бесконечность, бесконечность. И может, как-то не так меня воспитали, что сердце екает у меня, когда меня провайдер сконнектить не хочет с сетью, а не когда он мне звонит в полвторого ночи. Я не прячу пальцы ломая, когда сказать хочу, - я говорю, вид мой залихватский стандартам и идеалам не отвечает, до двадцати четырех я наверняка сторчусь в питерских колодцах; зато я никому не должна, и должна не буду. Все на чистоту, на полном серьезе – слезы ли, песни ли. Но и меня любят, любят, такую, такой. (За Бриджет, такую, какая она есть!) Пока я пишу, в такт головой качая, пока ищу какой-нибудь дым, оно само срастается, как свежая рана: глаза, губы, если я плачу, похожая на немку, светлая, острые скулы, мрачные тексты. И вот оно, вот оно – fascinating! Однажды просыпаешься – я люблю это «однажды просыпаешься», - а я стягиваю твою простынь, широко улыбаясь, и сам понимаешь, что это только воспоминание. Одно из немногих, предельно крепкое; и можно уже не пытаться пятиться в глаза другой девочки, уже не поможет.
Я так трезва, по-моему, бываю редко, но вот сегодня какое-то особенное чувство - то ли пустая голова, то ли пустое, без меня платье валяется на полу. А я мягкая, валяюсь как кошка перед избавлением своим – клавиши, пальцы, опять же, бит в колонках. И нет страха. День расписан с точностью снайпера: идти, дышать, курить, петь, наступая на копошащиеся под ногами тени, и бархатные глаза, запомни, бархатные. Как когда смотришь на них - и кажется, что они слезятся.
В конце концов приходит такой момент, что обещаешь забыть, ставишь точку, чтобы и не видеть, сменить адреса и телефоны, чтобы вот ну никак не найти, а потом на следующей неделе позволяешь себе звонить или что-то неловко писать, а потом - внутрь, в поцелуи и платьица, в фотографии и открыточки, и, наверное, не потому что ты такой слабый, а просто чтобы было что вспомнить - если обманываться. Когда любишь. Если любишь.
Ну а впрочем от СБПЧ продолжает пахнуть Питером, Петроградкой летом, когда такой дождь стеной, и шлепаешь абсолютно мокрая по проспекту; и на все тебе уже в общем-то похер. Можно в рюмочной пить портвейн, есть блины - там, знаешь, очень влажно и душно, город такой потому что. Зато там вай-фай, это мой маленький райский уголок - так вот сидеть ни о чем положительно не думая, кофей, сигареты, покупать. Помню, по Среднему бегала в красном своем дождевике, Конь мокрая, как выдра, не идем - плывем, приходя в себя где-то в церкви. Там у них в кафе такие затуманенные взгляды, будто они уже насквозь пропиты; и кажется, что ты уже где-то совсем глубоко в Достоевском.
Представишь, как я под эту песню откидывалась пьяная на койку. О том как ехать в мск, встречать свежим ветром его там; есть на его кухне какие то полуфабрикаты, курить дьябло. Любить, падать; и как у него кружилась от меня голова, и как по-особому бела Москва в ноябрьские дни: ни зелени, ни солнца - белое, белое небо. И эта музыка, нулевые, Тверская, холодно, свежо, сигареты, таджики, вокзалы. Бежать с ним рука об руку по мокрому переходу - в стеклянные мосты, в витрины закрытых магазинов, в горящие ядовитым пламенем окна ресторанов. Есть вещи, которые невозможно забыть, да? Как есть города, в которые всегда хочешь вернуться. Как Москва. Как пахнут развешанные в просторных залах кашемиры и коленкоры. Как смеяться ему в лицо за все его ошибки, за все его несказанные слова прости. Где хотелось быть, но где уже никогда не будешь. Ни с ним, ни с кем бы то ни было. Как будто внутри мельница ворочает лопастями. Как будто заканчиваются сигареты в пачке. Как будто можно забыть эти несколько дней. Как будто ничего у нас не может быть. И как будто задыхаться запахом волос. Биением сердца, опровергающем самые очевидные домыслы.
— Кофе, Марк? Хочешь кофе? — спрашивает мама.
Я не в силах ответить. Да, пожалуйста. Нет, спасибо. И то, и другое. Не говорю ничего. Пусть мама сама решает, хочу я кофе или нет.