"Первым вошел в комнату, где происходило свидание, отец Сергея,
полковник в отставке, Николай Сергеевич Головин. Был он весь ровно белый,
лицо, борода, волосы и руки, как будто снежную статую обрядили в
человеческое платье; и все тот же был сюртучок, старенький, но хорошо
вычищенный, пахнущий бензином, с новенькими поперечными погонами; и вошел он
твердо, парадно, крепкими, отчетливыми шагами. Протянул белую сухую руку и
громко сказал:
- Здравствуй, Сергей!
За ним мелко шагала мать и странно улыбалась. Но тоже пожала руку и
громко повторила:
- Здравствуй, Сереженька!
Поцеловала в губы - и молча села. Не бросилась, не заплакала, не
закричала, не сделала чего-то ужасного, чего ожидал Сергей,- а поцеловала и
молча села. И даже расправила дрожащими руками черное шелковое платье.
Сергей не знал, что всю предыдущую ночь, затворившись в своем
кабинетике, полковник с напряжением всех своих сил обдумывал этот ритуал.
?Не отягчить, а облегчить должны мы последнюю минуту нашему сыну?,- твердо
решил полковник и тщательно взвешивал каждую возможную фразу завтрашнего
разговора, каждое движение. Но иногда запутывался, терял и то, что успел
приготовить, и горько плакал в углу клеенчатого дивана. А утром объяснил
жене, как нужно держать себя на свидании.
- Главное, поцелуй - и молчи! - учил он.- Потом можешь и говорить,
несколько спустя, а когда поцелуешь, то молчи. Не говори сразу после
поцелуя, понимаешь? - а то скажешь не то, что следует.
- Понимаю, Николай Сергеевич,- отвечала мать, плача.
- И не плачь. Избавь тебя Господи плакать! Да ты его убьешь, если
плакать будешь, старуха!
- А зачем же ты сам плачешь?
- С вами заплачешь! Не должна плакать, слышишь?
- Хорошо, Николай Сергеевич.
На извозчике он хотел еще раз повторить наставление, но позабыл. И так
и ехали они молча, согнувшись, оба седые и старые, и думали, а город весело
шумел: была масленая неделя и на улицах было шумно и людно.
Сели. Полковник стал в приготовленной позе, заложив правую руку за борт
сюртука. Сергей посидел одно мгновение, встретил близко морщинистое лицо
матери и вскочил.
- Посиди, Сереженька,- попросила мать.
- Сядь, Сергей,- подтвердил отец.
Помолчали. Мать странно улыбалась.
- Как мы хлопотали за тебя, Сереженька.
- Напрасно это, мамочка...
Полковник твердо сказал:
- Мы должны были сделать это, Сергей, чтобы ты не думал, что родители
оставили тебя.
Опять помолчали. Было страшно произнести слово, как будто каждое слово
в языке потеряло свое значение и значило только одно: смерть. Сергей
посмотрел на чистенький, пахнущий бензином сюртучок отца и подумал: ?Теперь
денщика нет, значит, он сам его чистил. Как же это я раньше не замечал,
когда он чистит сюртук? Утром, должно быть?. И вдруг спросил:
- А как сестра? Здорова?
- Ниночка Ничего не знает,- поспешно ответила мать.
Но полковник строго остановил ее:
- Зачем лгать? Девочка прочла в газетах. Пусть Сергей знает, что все...
близкие его... в это время... думали и...
Дальше он не сумел продолжать и остановился. Вдруг лицо матери как-то
сразу смялось, расплылось, заколыхалось, стало мокрым и диким. Выцветшие
глаза безумно таращились, дыхание делалось все чаще и короче и громче.
- Се... Сер... Се... Се...- повторяла она, не сдвигая губ.- Се...
- Мамочка!
Полковник шагнул вперед и, весь трясясь, каждой складкой своего
сюртука, каждою морщинкою лица, не понимая, как сам он ужасен в своей
мертвенной белизне, в своей вымученной отчаянной твердости, заговорил жене:
- Молчи! Не мучь его! Не мучь! Не мучь! Ему умирать! Не мучь!
Испуганная, она уже молчала, а он все еще сдержанно тряс перед грудью
сжатыми кулаками и твердил:
- Не мучь!
Потом отошел назад, заложил за борт сюртука дрожащую руку и громко, с
выражением усиленного спокойствия, спросил белыми губами:
- Когда?
- Завтра утром,- такими же белыми губами ответил Сергей.
Мать смотрела вниз, жевала губами и как будто ничего не слышала. И,
продолжая жевать, точно выронила простые и странные слова:
- Ниночка велела поцеловать тебя, Сереженька.
- Поцелуй ее от меня,- сказал Сергей.
- Хорошо. Еще Хвостовы тебе кланяются.
- Какие Хвостовы? Ах, да!
Полковник перебил:
- Ну, надо идти. Поднимайся, мать, надо.
Вдвоем они подняли ослабевшую мать.
- Простись! - приказал полковник.- Перекрести.
Она сделала все, что ей говорили. Но, крестя и целуя сына коротким
поцелуем, она качала головою и твердила бессмысленно:
- Нет, это не так. Нет, не так. Нет, нет. Как же я потом? Как же я
скажу? Нет, не так.
- Прощай, Сергей! - сказал отец.
Они пожали руки и крепко, но коротко поцеловались.
- Ты...-
Читать далее...