Я не знаю, как вообще мне в голову пришло вести дневник, вернее просто брать тетрадь и ручку и записывать поток мыслей, а потом не выкидывать это, а складывать в шкаф и хранить непонятно зачем. У меня уже штук десять пылится таких в меру толстых тетрадей. Больше всего я люблю перечитывать первую, трехгодичной давности.
Это был как раз такой возраст, когда думаешь, что тебе уже все можно, но часто возникает желание спросить, можно или нельзя. Мне тогда ужасно нравилось слово "блядь", и каждый раз я разбрчиво выводила его на бумаге и любовно выделяла запятыми. Сама мысль того, что я могу говорить его и писать его, сколько хочу, и у меня не отсохнет язык, приятно щекотала, как первая пачка сигарет в кармане. Влюбленностью хотелось называть все подряд, и вообще импонировала мысль, что мечтаешь по ночам о большом женатом или без пяти минут женатом дяде. А если очередной дядя еще был к тому же не с моей земли, а родился и вырос где-то за морем, это придавало упоительный оттенок драмы моим страданиям.
А вообще все больше занимала тема несправедливости родителей по отношению ко мне и святая уверенность в том, что они совершенно не понимают жизни. Виной тому трагическое расхождение интересов, ну, вроде того, что я бы посидела в интернете в чате, а они кушают креветки и играют на компе, мешая моим планам. Ну или мне, нормальному тинейджеру, нужно отчего-то вернуться домой засветло и сделать уроки, которые вполне могли бы и подождать конца "Зачарованных", а потом еще часик. Если хотите, я и теперь считаю, что они не поезд и могут подождать, но выработались все-таки за три года и некоторые другие на этот счет соображения.
Влияние родителей, не понимающих жизни, было, впрочем, сильнее, чем мне тогда казалось, потому что они как-то умудрялись культивировать во мне совершенно мне не свойственное честолюбие. Если перечислить всех людей, которым я завидовала по разнообразным поводам, все больше из-за успехов в школе, это займет не так уж много места только потому, что ни с кем тогда, кроме Ани, конечно, я не сходилась особенно близко. Люди занимались и получали, а я не занималась и думала, что все само собой получится. Я и сейчас так, если хотите, думаю, просто не сильно удивляюсь, если вдруг понимаю, что не получилось.
Тетрадку я прятала от мамы и не брала с собой за границу. Не знаю, почему, наверно, боялась,что родители прочтут и возмутятся. Они и правда, наверное, возмутились бы, но им не пришло бы в голову начами под лампой изучать содержимое моих тетрадей. Они ведь и в сумке моей копаются в поисках сигарет, а не ради интереса, так что это можно понять и простить, если не брать во внимание, что они меня скоро вконец разорят, если и дальше будут выкидывать едва начатые пачки. Если бы я начала курить тогда, при таких же методах воспитания хлопала бы дверями, закатывала истерики и требовала восстановления моего имущества и прав. Я так говорила иногда, это, наверное, было влияние Марины, которая и по сей день частенько "восстанавливает справедливость" таким образом, выставляя себя на посмешище перед окружающими. Я с ней тогда близко , как мне казалось, дружила, постоянно ссорилась, да притом это выходило шумно, глупо и со стороны тоже, наверное, очень смешно. Так над нашими теплыми отношениями и потешался весь класс, пока мы наконец совсем не перестали общаться... Хотя нет, мы общаемся и до сих пор, но неглубоко, немного и к тому же совершенно не продуктивно.
На самом деле с тех пор изменилось совсем немного. Я по-прежнему веду этот недодневник, по-прежнему пишу дерьмовые, но претендующие Бог знает на что стихи, с личной жизнью все так же, как и тогда, - никак, незнакомых вокруг все равно больше, чем знакомых, и так будет, наверное, еще очень долго; некоторые пункты, думаю, нельзя будет вычеркнуть никогда.
А ведь когда-то я была совсем маленькой, мама водила меня гулять к МГУ, и я выговаривала слово "университет". Еще я рисовала буквешат, детей буквы Ш, плевалась бананом, который достался с таким трудом где-то моему папе, колобродила на тихом часу в детском саду, ревела над манной кашей, боялась теней, гуляющих ночью по комнате, боялась Синей Бороды, игрушечного паука, который подпрыгивал. А смерти я не боялась, потому что не понимала, что это такое; даже когда умерла моя прабабушка, мне совсем не было страшно. Я не помню, о чем я думала, но очень захотелось ее нарисовать. Я чистила пемзой мамин серебряный браслет, я рисовала на обоях, я ломала стулья, когда скакала на них по комнате, я выпускала из рук воздушные шары и плакала, глядя, как они улетали. А еще я, сколько себя помню, все время писала. Как только научилась, сразу пошли у меня какие-то сказки, открытки бабушкам с неправильной буквой Я. Я не знаю, чего от меня ждали, но писателя из меня не выросло. Ни поэта, ни журналиста, ни филолога я сама из себя не вырастила. Ничего не изменилось, я до сих пор все время пишу что-нибудь вроде вот этого, и стихи до сих пор сочиняю, и все такие же плохие.
В ближайшем будущем, если не попаду под машину и не умру от
Читать далее...