Наше солнце можно расплести на яркие ленты. Раздарим их друзьям и случайным знакомым? Буду слишком рада согласию. Так трогательно-тонко смотреть на них, с насмешкой в прищуренных ехидно глазах. Меня можно расписать построчно, каждому. Не так радостно и спокойно как прежде. А они будут вплетать друг другу в волосы наши солнечные ленты. Светлый ореол над головками. А в нашем маленьком мире совсем серо. Там дуют сильные ветры, идут дожди. Я бы так хотела сидеть с тобой на самой высокой крыше Питера. И разговоры ни о чем, и нежные взгляды-касанья. Позволь мне падать вместе с тобой. Это будет невозможно сладко. Это будет невозможно смешно. Правда?
Знаешь, знаешь, знаешь…
Я просто хочу говорить с тобой на самой высокой их всех крыш Питера.
Стоять у окна и просто смотреть на серое, бездонное небо города, слушать холодные до невозможности завывания ветра, заламывать пальцы. Сегодня совершенно не видно звезд. Подоконник и стол завалены книгами, журналами. Творческий беспорядок, растерянность. И тоскливая тишина Лунной сонаты. Надрывная, болезненная. Небо как смысл жизни. Пустая отговорка с ореолом романтизма. Только если твое небо не испачкано, только если по нему не прошлись небрежно асфальтовым катком, только если у твоего неба нет такого насмешливо-ласкового взгляда.
Там-пам-пам…
Иголочками по нервам. Зависимость как обида. Сильная и самому себе нанесенная. Разбирать себя по кусочкам, отколупывать кожуру и смотреть, смотреть, смотреть…Больно милочка? Да только это всем привычно, быть несчастным – это признак хорошего вкуса. Страдать на каждом углу, завывая по-волчьи – красиво. «Я ставлю тебя в центре мира». Нужно ли, важно было ли? Только не правдиво. Раскрывая в себе себя, принимая прежнее, отвергая отмершие клеточки прошлого, ты понимаешь это. И пыльца на книгах кажется красной. Остановка.
Это цитата сообщения Etala Оригинальное сообщение
"Портрет художника в юности."
-Это кто? – Да, как видимо, волки.
—Что хотят? – Собираются в стаю.
—Если падать… – Тогда с верхней полки.
—Почему? –Да откуда я знаю?
—Если жить…—Значит тридцать два года.
—Почему? –Потому что так надо.
—Может солнце быть женского рода?
—Разумеется. Что за вопрос?
—Кто тут самый влиятельный босс?
—Internet с паутиною Web’а.
—Где находится лестница в небо?
—Вверх на метр от ваших волос.
В тот вечер письма твои показались мне живыми. Знаешь, это было так странно. Хрупкие, дрожащие на ветру листы из школьной тетради дышали, неосторожно и робко, как дышат те, кто отвык, совершенно отвык чувствовать. А это и не казалось мне глупым, веришь? Я заново учился вместе с ними, просыпался, осторожно, на ощупь пробираясь по сокровенным тайникам нашего прошлого. И даже воздух, пропитанный пылью и горьковатым запахом дыма, казался волшебным. Я, опустившись на колени, дрожащими руками перебирал их, и у меня снова не хватало сил сжечь, разорвать жалкие разлинованные листочки. Понимаешь, просто они так доверчиво льнули ко мне, горя терпким ровным пламенем, что я слишком хорошо помнивший о тебе, надрывая горло, мог только шептать с укоризной что-то немому залу. Ты многое могла, а я любил, и твои письма с запахом ладана стали желанным проклятьем.
Нежные как шелк, с тихим шелестом прибоя и ласковым шепотом такие нечастые, пугающие своей глубиной. Острые, режущие скальпелем глупости, кофейные. Осторожные, пугливые как воробьи. Дрожащей рукой написанные на испачканных чернилами листочках. Но каждое с мольбой, отчаянным криком, прорвавшим мглу когда-то. Тем, что впитал в себя солоноватые слезы. По-особенному острым в последний миг.
И я снова разучился дышать.
Рассказать тебе о том, как пели когда-то птицы? Всходило солнце, обжигая теплом? Или может о том, как жили когда-то? Рассказать о далеких островах обласканных холодом океана? Ну что, ну что ты качаешь головой, мальчик? Я знаю, тысячу раз знаю как смешно то, что я далеко не Шехерезада, ты же никогда не услышишь от меня сказок. Да, мое небо, оно цвета холода, в моих словах застыли льдинки, в глазах мороз, нелепая бесполезность. А ещё я не хочу быть чьей-то, но день за днем шепчу тебе тишиной, ветром, отчаянно не желая уйти. Не смейся, не проси, не желай, просто слушай. А я…Я снова расскажу тебе недосказку.
В старом городе, с серыми стенами, холодным небом, пронизывающем до костей ветром жили люди, которые умели любить. Отчаянно. Ярко. Безумно. Искренне. Нежно. Терпко. Чувственно. Легко. И, знаешь, каждый из них мог бы перевернуть мир, дотронутся ладошками до солнца, увидеть в облаках сказочные замки и добрых драконов. Да, перешагнуть границу дозволенного для них было просто, сами себе сказочники, волшебники с пригоршней монет в кармашках, безумные романтики. Эти люди сумели бы сделать мир чуточку добрее, подарить каждому по улыбке, скажешь мало? Глупости, им было дано то, что делало их всемогущими. Но даже если я чуть и ошиблась, то согласись, что все они могли быть счастливы. Сумели бы сделать счастливыми своих детей, внуков просто научив их любить. Что, что ты так смотришь на меня? Ты же догадываешься, почему я говорю это тебе, правда?
Только ошиблись. Все люди. Не верили, требуя доказательств. У каждого из них на груди – табличка. «Докажи. Докажи что любишь. Я же не нужен, так?» Кто-то смеялся, не желая тратить силы на глупости, капризы чужого ему человека. Другие бежали, пытались сделать хоть что-то, доказать, заставить верить. Уставали, опускались на траву и умирали, тихо умирали. И зря яростный ветер пытался спасти их, сохранить, заставить верить. Верить в то, что не зря пытались они заставить чувствовать того, кто был любим. Любим не ими. И в полях, высохших, застланных вереском полях пропадали отчаявшиеся, а может быть прошла вечность? Вечность до того как исчезли они. Так и не поверив, не поняв. А может, и не нужно было, что скажешь?
Ты позволишь мне уйти?
- Я расскажу вам о любви.
Сухонький старичок в простиранном сюртучке суетился, писал что-то на процарапанной школьной доске. От него удушливо пахло тмином, коньяком, серыми крысами. А за форточку медленно утекал, упиваясь рассветом, дым, пряный дым дорогого табака. Веки тяжелели, усталые монотонные голоса в коридорах мешали, ручка выскальзывала, терялась где-то под стульями. А о людях многое можно сказать, не увидев глаз?
- Любовь…Мы сами строим свои города. Мостим улицы, рисуем на стенах, тонким пером ставим трещины, закрашиваем лица, ослепляем. Раскроем словари, расскажите, расскажите мне! Ну, сумеете построить мечту?
Ропот, возмущенный вопль отсутствия смелости прокатился по задымленной комнатушке. А кто-то увлеченно, фанатично отчаянно стал рисовать. Страны и континенты, скверы и парки с озерами, наполненными куриным бульоном. У других измазанный чернильной грязью лист, испуганно сжавшись в комочек, летел в урну. Торопясь не успеть до звонка, боясь не успеть жить все играли пытались, управляя друг другом построить города которых нет. Заселяли их маленькими постыдными тайнами, пачкали дороги болью, дарили кому-то память.
- Время, господа, время! Торопитесь жить, юноши! Сдаем работы…
На стол один за другим упали, цепляясь краями, отчаянно дрожа, города которых нет. Нервно заламывая руки, один за другим они бросали своих детей. Другие рвали в отчаянии на голове своей волосы, не успели жить, опоздали, потратив время на сотню черновиков. Жаль. Интересно, это так сложно? Передо мной, на исписанной парте лежал, чистый лист.
- Что же вы, сударыня, испугались? Вам дать время на исправление? Ах, нет, я понял. Вы отчаянно своевольны! – глаза его забегали, старик нервно сглотнул слюну, тяжело посмотрел на тетрадный, криво, впрочем, выдранный лист. Ручка была скверной, я писала сточенным карандашом. Спустя час на обшарпанный стол его тихо опустилась улыбка….
Тонкими кольцами дыма, опутав горло. Скользи по моим ладоням, обнимай смешной нежностью ветра. Шелестом древности, горьковатым запахом алкоголя, опьяняющим криком боли. Из ниоткуда в никуда мчатся по рельсам срываясь на хрип изредка. А ты сможешь заморозить для меня время? Я доверяю, верю, чувствую. И только смешным ребенком, пропадающим где-то на крышах. Взъерошенным воробушком упавшем в осень понять.. Ты так и не осознал, выдуманный. Я же не живая, веришь? Не слишком сложно, так? У меня свой маленький мир, в нем нет нищих и калек, в нем все счастливы. А ещё…да, слепы. Но так проще, знаешь? Играть с тенями до боли сложно, устали. Хочется согреть кого-то, укутав до ушей в теплый плед, накормив до тошноты сливовым вареньем. Но не хватает веры. Сладко падать все ниже и ниже. Плохая, нехорошая. Поймать успеешь? У самой пропасти?
Для кого-то волчий вой, холодное кофе, чья-то измятая в томлении постель и истрепанный роман. Полночь. Серые, тусклые звезды, младшие менеджеры небесного пантеона, уставшие, продрогшие. Я рада была облакам, периной окутывающих таких невозможно близких мне. «Скажи, а звезды умеют любить?». Скажешь холод, маска, хрусталь? Зачем же тогда они срываются, сгорая, падают в пропасть? Какой им резон исполнить чье-то желание? Или им не жаль жизни за чью-то тайну? А знаешь, наши постыдные секреты не стоят ни гроша небу. Верно, они смеются над нами. Анекдоты светил, забавные шутки. Но ты свято хранишь тайны. Верный, постыдно вверенный. А там горели фонари….
Грязными плевками как росписью, тонкими черточками, ломаными линиями чьей-то жизни – стены. Натянутое серой пленкой небо, сегодня оно плоское. Для меня – слюда и живые галочки. Такие далекие, что нельзя верить в биение сердца. Кто дарит лилии, отдавая в залог души?? Холодно и ветер, укутав мягкой периной, нашептывает что-то безбрежно нежное. Зачем люди придумали нелепые долговязые столбы с мерцающими льдинками? Им не хватало звездного неба? Но небо – зеркало. Режущее честностью отражение себя не каждому. Не согнуться, не сломится увидев. Мы боимся, прячемся, падаем, скользим, пачкая болью асфальт. Кто же, кто придумал фонари? Великий обманщик…Что-то растеклось, растворилась в пьянящем, виноградном воздухе, а где-то догорали звезды. Было отчаянно холодно, пусто. Там где горели фонари….
Но я ловила губами снег, соленый, терпкий. На меня давит небо. Задыхаясь-захлебываясь как в бреду рисую мечты. Позволишь? Размазанной акварелью, соскребая кусочки палитры. Совсем замерзла, старая, бедная. я потеряла её, пальцы измазаны углем. Хочу собирать в подол звезды. Маленькие кусочки солнца. Алмазное крошево небожителем рассыпанное по небу. хрупкая, нежная? Что ты, глупости. Просто как все сумею упасть и разбиться. Не чувствуя слез и чьей-то руки. Не ощутив тепла. На сером асфальте, тонком, исчерченным полосами чувств, умирали голуби. Отпусти в небо! Там так же больно. Мне хватит этого, знаешь? Недостаточно признать ошибку, недостаточно. Слишком много веры серой лапшой на гнилых стропилах. Я прибиваю острыми гвоздиками к стенам прошлое. Возненавидь, брось как игрушку, ну, что медлишь? Глухим дыханием читать стекла электрички. Слова превратились в пошлое, недосказанное. Знаешь, закат – это тоже россыпь чьей-то боли…
на небе серая хмарь смешалась с осенними листьями. а в старой больнице играют тени. в темной квартире, вдыхая пыль потрепанных страниц живет чаровник. Он смешивает счастье и боль, потерю и желание, гордость и близость. он лекарь. который врачует души, неплохо разбираясь в ядах. смертельно больной одиночеством, берет плату слезами. Зажигая за кого-то звезды, прячет в кармашек кусочек стратосферы. И веритверитверит… кормит с ладони ворон и засыпает в стогу сена. А потом хрустальным звоном рассыпается где-то глубоко внутри. в уютном уголочке, старой заплесневелой памяти.
А он любил Свободу. Не подпуская к себе никого. Сжигал мосты, холодно, уверено. Это совсем не больно. Правда. Не любил. Никого. Страсть, ненависть, ярость. Яркий, ограненный спектр чувств затерянный в спальнях, пустошах, шумных залах. Все. Все кроме любви. Чувственность и отсутствие духовности. Не боялся слез, боли, ему падали в ноги, ответом был смех. Непонимание. Сердце под тонкой корочкой льда замерзло, попало в клетку. Радость? Жестокая, циничная. Плачь? Он просто не умеет. Только иногда что-то падало камнем, разбивалось, стоило оглянуться ему назад. Воспоминания тонкими тенями скользили, растворяясь в клубах табачного дыма. А человек шел, больше не останавливаясь. Не задерживаясь надолго, не привыкая. Гнало что-то, не боль, тоска. Узор, хрупкая паутинка тоски, которую так сложно было разорвать. Он ненавидел её, осторожно снимая, пряча в угол. Но слишком хорошо помнил, чтобы избавится. А потом? Пил, имел сотню любовниц, пытаясь забыться, забыть. Не находил покоя, метался. Свобода. Та, которой его не могли лишить. Соленая, с привкусом металла, крови. А он бы все отдал, что бы пропала, растворилась в воздухе. Но не на что променять. Некому отнять. Он одинок. Он должно быть счастлив…
Ветер забывался по плащ, тонкими пальцами касался лица, знобило. В голове – стихи. Где-то вдали горят огни станции. На полях тает снег. Белеет. Шум машин на трассе немного сбивает с мысли. Четкой. Тянущейся как плавленая карамель. Я карамель не люблю. И руки мерзнут. Забыла перчатки. А свитер не греет. У гаражей люди. Рубят что-то. Ругаются. Электричка, похоже, двигаться не желает. Ну, иду я. Карманов нет. Хочется выкинуть к черту телефон. Как лед. Пищит что-то. Ну, пищи, пищи. Жалость последнее дело. Теплая она, как хлеб из булочной. А я жалею себя. Достаточно откровенно, без свидетелей. Мерзкая машина, наконец, соизволила поехать. Мобильный в руке срывается на истошный визг. Спрыгиваю куда то, ноги скользят по камням. Напротив кладбище. Маленькое. Окруженное голыми ветками. Ещё маленькой запомнила три огромных креста. Белых. Рядом. Высокие. Поднимаю глаза, оглядываюсь. Это за городом. Маленький дачный поселок. Я здесь впервые. Озноб. Рядом широкая трасса. Недалеко. А мне не хочется снова к кладбищу. Тяну время, идя по тоненьким жердочкам рельс. Надоедает. Посмотришь, а видно лес. Кажется, рукой дотянешься. Серый, сухой. Манит. Но нелюбовь к людям сказала свое слово. По шоссе. Мимо автобус. Кажется, я слишком незначительна, чтобы остановить. Но никто и не просит. На обочине липкая глина. Увязаю. Снова пищит в рукаве. Красивый закат. Упорно не отвечаю. Жаль, нет фотоаппарата. Было бы немного забавно. Рельсы дальше. Огромной лепешкой – поле. Запах прошлогодней листвы. Приятен. Дорога обрывается табличкой. Город «..». Обидно. Но мерзко и холодно. Вечером горели щеки. Температура.
Андерсен был чертовски неправ. Кай, дрожащими, окровавленными руками тщетно складывал маленькие льдинки в слово «счастье». А во дворце было холодно, Герда раскладывала пасьянс, слуги лениво зевали, на ресницах застывал иней…
На люках ворковали голуби, маленькие, смешные, нахохлившиеся. Такие трогательно беззащитные. Тротуар блестел. Таял снег. И солнце. Огромный рыжий блин, криво прилепленный кем-то к бесконечно мокрому небу города. Забавно хмурившиеся люди, странно несчастливые в это утро. Шумные водители, нервно вцепившиеся в ключи машин. А из-под серой, рыхлой земли пробивались тоненькие стебельки зеленой травы. Воздух. Сладкий запах талого снега и прошлогодней листвы. Сигареты полетели в мусорный бак. К черту! Хотелось смеяться, обнять весь мир, кричать о счастье. Останавливала карета скорой помощи через дорогу. Мне снова снился снег. Хрупкий, запутавшийся в твоих волосах. Темное небо и твои безумно яркие, лучистые глаза. Я протянул ладонь, доверчиво, наивно. И ты пропала, исчезла, растворилась в дребезжанье старых часов. Такая странная, безумно не моя. Наверно нужно забыть. Кто-то говорил у людей нет крыльев? Что же, полетаем и без них! Сейчас так хочется этого. Я забуду свой сон, и мы полетим! Шум в Метро. Сотни людей торопящихся куда-то, милых, разных. Быть может, я просто не любил их? И как вспышка. Мелькнувшее в толпе лицо. Растрепанные волосы, синие глаза, распахнутое пальто. Я крепко прижимаю её к себе, шепчу на ухо что-то бессвязно ласковое. На нас смотрят люди. Пусть. А у нас весна.
Поняла. Я не умею помогать людям. Я не доктор.
Догадались. Я сделаю хорошо и не смогу уйти. Потом сделаю больно.
На губах ранки. Я забываю купить лимонный сок.
В полночь. Ноют виски. Страшно.
Пожелания. Не желайте мне сладких снов. Я так тоскую по кошмарам.
Страхи. Я не боюсь любви. Я боюсь быть любимой.
Свобода. Хочу стать игрушкой. Никому не позволю сделать меня такой.
Ножички. Я люблю холодное оружие. И это совсем не семейное.
Слова. Нужно заштопать рот. И вырвать язык.
Глаза. Меня многие боятся. Прячут взгляд.
Грязь. Больше не желаю лезть в чужие сны. Смотреть в знакомые окна.
Вера. Никогда не напишу тому, кто хочет любить. Им не помочь. Даже если есть шанс и желание.
Многое глупо. Многое следует изменить. Знаю.
Пряный запах прошлогодней листвы. Пятна, угольно черные пятна теплой земли. И ели. Мохнатые, зеленые. Легкий ветер, мутное солнце, укутанное облаками. А рядом озеро. Ледяная корочка уже сползла, растеклась ручьями. Можно опустить лапы, уткнуться носом в серебристый мох, закрыть глаза, ощущая легкое покалывание, жженье, слабость. Падать. Как в пропасть. Чужие, холодные глаза. Родные, необъяснимо. До дрожи при встречах. Странных, коротких, нелепых. А я могу увидеть тебя, представить. До мельчайших черточек, шрама на скуле, рассеченной губы. Добавим жизни? Вот капельки дождя на серой шерсти, а здесь искорка, скользнувшая мимоходом, осветившая глаза теплом. Нравится?
Луна холодная. Серая, мокрая. Обгрызенный волками кусок. А небо так густо замешано, сметана. Завыть, да сил не хватает. Что-то стоит комом в горле, и вырывается хрипом. Трава в крови. А в городе горят фонари. Мерцают лампы. Кто-то кутается в старый плед, греет руки о чашку чая. А мне зверино хочется мяса. Теплого, да чтобы в шерсти запутались струйки алой крови. Говорят, волчьи пары они на всю жизнь. А ты через чур дорог мне, я готова кричать об этом. Да только некому.
В коридоре стоял старый чемодан. Мертвые любили складывать в него ненужные тряпицы, гайки, наклейки, фантики от шоколадных конфет. А вчера это все было безжалостно вытянуто из теплого чемоданчика с красной обивкой и спущено в мусоропровод. Старый сервиз заменила металлическая кружечка и чайник, два джемпера и брюки сменили цветастые платья, в обитой бархатом косметичке – дешевая зубная паста (пять или десять копеек), да и марки сковыряли острым ножом.
Будильник прозвенел в пять. А за окном противно накрапывал дождь. Славно уезжать в такую погоду? Славно.. Стоять в тамбуре и курить пачку за пачкой. Смотреть на поникшие за окном березы, бедные домишки с почерневшими от гнили крышами и говорить. Говорить, говорить.. О поэтах, политике, дяде Васе, пропившем квартиру. Вот только бритва была стара и три пореза, как три пощечины заклеены пластырем. А жаль кошку. Просила покушать, ластилась к ногам все утро. Паспорт залетел под комод, на билет пролился кофе. Страшно болела голова. На подбородке запеклась кровь. В ушах звенело. Кажется, зазвонил телефон. Сестра. Врала бессовестно, что ей страшно. Говорила что дорог. А ты не поверил. Бросил чугунную трубку – устал. Но вот дела... Тебе вдруг показалось, что в квартире очень мало места. И дышать сигаретным смогом противно, нервно капала из крана вода. На сковороде шипела глазунья, а в трубах копошились мыши. А зачем тебе это? Нервная сестра, сонные тараканы, дешевая двушка? Как ты мог передумать? Почти передумать убраться отсюда? Глупышка..
На платформе блестел на солнце поезд, ты отдал паспорт, черный билет и стоял тамбуре – курил. А в ушах звенело-кричало – Пустышка.
Раз уж обозвали меня ведьмой, то наверно следует оправдывать титул. Я и оправдываю.. Только вот не совсем, так как ожидалось. Те, кто говорили со мной ночью, верно, заметили, что к весне у Полины сносит крышу. Её туманные намеки становятся нечитаемыми, она добреет и признает ошибки. А ежели вы прибавите к вышеизложенному и нижезарезанному дизайн то поймете – через три дня весна. Да, да март месяц. Люди, грачи, мелочь с корабликами из спичечных коробков. Так что даю честное обещание недели три не пугать вас подобными постами. Все-таки март этого заслуживает. А сказку я так и не дописала. Думаю в корне поменять сюжет. Если, разумеется, решусь на это. За сим прекращаю говорить не лирические глупости, с уважением, всегда ваша Ведьма.
Жила – была ведьма. По углам старой избушки, в завешенных паутинкой клетушках хоронились чувства её старые. Маленькие да слабые, чужой любовью и счастьем она их откармливала, горем и слезами отпаивала. А потом убивала. Старым ножом резала, старым да ржавым. Чтобы верно сокрушить и счастье свое и радость. А самом дальнем уголке, на высокой печи спала любовь её в клубочек свернувшись. Ранним утром проснулась ведьма, дала её растерянности выпить, болью закусить да отчаянием, отломила ей ломоть печали, намазанный счастьем, и в водице соленной любовь искупала. Поиграла с ней в прятки немного, в угол бросила да забыла. Но потом поняла, что подросла любовь, погладила её по мягкой шерстке, да за ножом, за ржавым ножом потянулася….