Вот дом,
Который построил Джек.
А это пшеница,
Которая в тёмном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.


А это веселая птица-синица,
Которая часто ворует пшеницу
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.


Вот кот,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.


Вот пес без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.


А это корова безрогая,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.


А это старушка, седая и строгая,
Которая доит корову безрогую,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.


А это ленивый и толстый пастух,
Который бранится с коровницей строгою,
Которая доит корову безрогую,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.


Вот два петуха,
Которые будят того пастуха,
Который бранится с коровницей строгою,
Которая доит корову безрогую,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.

я плачу от боли, раздирая щеки - мне радостно
не познавши горечь не познаешь и радости
разрываю руки до венозно-кровавой мякоти
барахтаюсь в осенне-февральской я слякоти

от осени кровь в сердце загустевает
насладиться октябрьским солнцем не успевают
тупые люди, что верят в глупости
и плавают на дне собственной тупости

и осень неумлоимо кончается
вечная зима уже начинается
солнце навечно за бетонные блоки закатится
за неуважение к лету люди расплатятся!

все равно все пред стихией беспомощны
люди они как насекомые склочны
они не понимают что осень - последняя
что тепло от них уходит бесследно!

ничто не согреет - ни любовь, ни напраслина!
человеческая тупость велика и ужасна!
как маячок их жизни качаются
а зима, а зима возваращется!

а люди по-прежнему мыслят беспечно
будто они будут жить счастливо и вечно!
и они ни когда никого не спросят
почему так долго длятся зима и осень!

они все ранво будут тупо верить в лучшее
и умывать руки рукавами засученными!
а я все кричу, размахивая солнечным знаменем!
и вот я на кресте, вся объятая пламенем....

I.
Порожденный безумием, он был безумен. Порожденный на рубеже двух веков, он существовал словно наполовину. Происходя из рода крепких и здоровых людей, он был хилым и тощим; глаза его не имели цвета и глядели на мир с сепийной безразличностью и даже как будто скрытой, тихой и равнодушной болью, как терпит свою боль человек, давно смирившийся со своей смертью.
Очень мало было известно о его отце – говорили, что этого Город был заложен им, и что были другие города, и что у нас – не небо, а искусственный свет, что мы живем внутри земли, как в бункере. Еще знали мы, что Его отец был Великим Художником и жил там, наверху. У Него были рыжие волосы, голубые глаза и очень красная кожа на лице, а еще у Него было два сына, один из которых пал жертвой Верхнего мира, а другой – жертвой одного из Великих Замыслов Художника.
Основные черты лица его, по отдельности были уродливы, но вместе они составляли картину жуткого, грозного и безумного ангела, бога, Высшего Царя: слегка вьющиеся темные волосы, в которых уже на двадцатом году жизни появились седые волоски; тонкие темные губы, и верхняя губа слегка выступала вперед; бледная, почти белая кожа, на которой местами виднелись островки темных, почти черных пятнышек; густые черные брови так называемого тигриного типа; при улыбке обнажались маленькие темные зубы с неправильным прикусом и несуразно большими клыками; а так же большой нос с классической греческой горбинкой. Легко ступая по земле, отталкивающей его худые жилистые ноги, он шел с гордой, прямой, царской осанкой.
Его страшный образ нависал над жителями Светлого города, он казался одним из Других, из Города Сепии.
Он часто стоял рядом со статуей Единого Палача и обращал свое прекрасное лицо к бурому дождю.
Он был как король для Других и для нас, несмотря на свой кристально-пристальный сепийный взор. Возможно, что он был рожден и для нас и для Других, так как много было у него и от нас, и от Них.

II.
Люди тянулись за Королем пушечным мясом, когда он открыл ворота в Сепийный Город и призвал Страшный дождь, который залил школу, и Других било об забор, они путались в острой проволоке, как пальчиковые куклы в руках прокаженных паралитиков, они дергались, как мухи, попавшие в цепкую паутину. Другие перелезали забор и падали обратно, так как для них забор был чем-то вроде десятиметровой стены: чтобы перелезть его, нужно было сделать лестницу их трупов.
Нам казалось, что в Сепийном городе были дома, психбольницы, магазины, дороги – на самом же деле там была лишь земля, небо и этот забор, который неприступной спиной строгой матери закрывал Других от реального мира, для Них же мы сами были падшими безумцами.

Смеясь в лицо Страшному дождю, Король, запрокинув голову, с широко открытыми глазами смотрел в лицо сепийному небу. Мы надеялись, мы верили, что как только вода размоет текучее безумие и сепийный смех Короля прекратится, мы построим новую школу, созданную лишь для нас.
Когда один из нас тихо сказал это, Король резко посмотрел на него, и кривая улыбка исказила его лицо. И тогда мы впервые услышали его голос. Тихий, почти неслышный, немножечко «в нос», сухой и с легкой хрипотцой, ласковый, спокойный и мертвенно-холодный, с металлическим привкусов; при звуках этого голоса хотелось откашляться и сделать глоток воды.
- Кто сказал, что дождь кончится? Кто сказал, что дождь размоет?
Король радостно улыбался, как ребенок. Он стоял на пустом постаменте Великого Палача, и хлопал в ладоши, и смех его разливался и оглушал нас. Из-за забора, ведущего в сепийную часть города, раздался вой тысячи голосов. И дождь стал гуще, и словно сворачивающаяся кровь текла из уродливо раздутых туч, обнимавших город и рыдающих над ним.
И снова разлился смех Короля, безумный и дикий.

Прошло около пяти суток. Дождь все не прекращался. Казалось, что это не дождь вовсе, а это был плач самого Короля, что-то в нем рыдало от беспомощности и словно мстило отцу за несуществующее детство. Люди валились и засыпали, а когда они просыпались, то картина была все та же: дождь и плач Короля, в одиночестве сидевшего на постаменте.
Еще через три недели исчез Светлый город, уже давно ставший Сепийным, только люди оставались цветными. Мы были страшно измождены, мы ползали, пожирали мертвых, пили густой дождь, молили у Короля о смерти, но встречали лишь его больной взгляд красных от слез глаз.
Но однажды исчезли все стены, и пропал Король.

III.
Нашему взору открылось бескрайнее поле, полное тел и трупов. Дождь уже закончился, и землю покрывала густая каша земли и густой воды. Страх повис над нами дикой тенью, а тучи нависали какой-то страшной и неотвратимой угрозой над нами. Со всех сторон, насколько хватало глаз, нас окружало светлое багровое кольцо, которое, однако, не давало нам света, и каждые 43 секунды на одну долю секунды становившееся сепийным.
И мы пошли туда, где раньше был город Других. Огромное, бездонно-темное поле, покрытое чем-то вязким, теплым и кровавым, светлое кольцо, стягивающее горизонт и не дающее ему дышать, и тяжелое Читать далее...

Жила-была девушка, очень красивая и очень глупая. Она любила одного человека, который о ней даже не знал. У него была собака, которую он всегда выгуливал во дворе а девушка всегда приходила чуточку заранее, садилась на лавочку и наблюдала за молодым человеком.
Вскоре во двор повадились ходить две бездомные собаки, и однажды эти две собаки и собака парня погрызлись между собой, и собака парня сильно цапнула девушку.
Несмотря на укус, она все равно продолжала каждый день ходить во вдор, а две бездомные собаки сидели рядом с ней. Постепенно они привыкли к девушке, даже позволяли себя гладить и ели с рук.
Девушка подружилась с собаками, ей было весело с ними, и она уже почти недумала о парне и его собаке, укус которой скоро начал загнивать.
Однажды девушка пропала.
Собаки долго выли под окнами, почти месяц. А потом она вернулась без ноги.
Она кротко улыбнулась парню, и погладила своих верных друзей. Даже без ноги, она все равно несколько раз приходила во двор к своим собакам, потому что она была страшно одинока - у нее не было ни друзей, ни родных, ни любимых. Она всегда приносила собакам еду и игрушки, но не запускалал их, потмоу что знала, что ей будет очень тяжело с двумя собаками и без ноги.
Однажды, сидя со своими собакмми, она увидела, что парень прошел с белокурой девушкой, очень некрасивой, с уродливым пуделем на руках с длиннющими ногтями.
Парень и девушка сели на лавочку напротив, и их собаки бегали по двору, а пудель отвратительно визжал. И дворняжки сорвались с места и стали грызться с пуделем и ротвейлером, и одна из дворняжек умерла.
Девушке было очень плохо и грустно, она долго плакала, а ее единственный четвероногий друг тихо скулил и лизал ей руки и лицо. Она полюбила его сильнее приежнего, и зимой даже запускала его к себе в квратиру.
Весной она, как обычно, вышла во двор, а на ее лавочке в одиночестве сидел парень, наблюдая за резвящимся ротвейлером.
Девушка с замирающим сердцем села напротив него и уставилась на его грустное лицо, почти полностью закрытое вьющимися волосами.
Он поднял свои глаза на нее и с легкой улыбкой помахал ей рукой, а затем он подсел к ней.
С тех пор она стала приходит во двор реже, и ее собака очень по ней скучала и выла под окнами дни и ночи напролет.
Девушке было очень жаль собаку, но парень не хотел, чтобы две собаки жили в одной квартире. Девушка не могла выбрать между другом и мечтой, и в итоге со злости пнула ротвейлера парня, и он укусил ее в ногу.
Через несколько дней укус опять начал гнить, и девушку отрезали вторую ногу.
Она сидела во дворе, обняв свою собаку, и горько плакала почти целый день, и собака устала слизывать ее слезы.
На следующий день собака умерла, а девушке становилось все хуже и хуже, она очень сильно ослабела и не могла даже подняться с постели. Тоска по верным друзьям и сосущая все соки непреодолимая любовь к ним и парню иссушили ее и без того измученное тело.
Парень палкал и держал ее за руки, а его ротвейлер тихо скулил и лизал ей обрубки ног, которые никак не заживали.
Молодой человек начал таскать ее по больницам, он хотел, чтобы она жила дольше, он не понимал что делает лишь хуже.
И однажды поздно вечером он сидел ряджом с девушкой, и гладил ее черные волосы, сам поражаясь своим мыслям о том, чтобы это все поскорее закончилось. Он вовсе не любил ее, он был с ней просто из жалости.
Утром она прошептала: люблю. И закрыла глаза, чтобы больше не октрыть их никогда.

- я хотела бы тебе кое-что сказать. это важно....
- слухай, мне ща нада итти, пагаварим об этом патом, пока, удачи!

Лицо ломается, словно кто-то вгоняет гвоздь в переносицу и вся морда утягивается за острием внутрь, разрывая мозг прямо в середине.
Мир застилает мутная пелена слез, а в горле застревает горький комок.

Душевная боль кричит и корчится в измученном подсознании, бьется в истерии, вопит, оглушающе визжит, в считанные доли секнуды развиваясь до дикого ультразвука и выше, взлетает как петарда, ракета, что-то очень, очень быстрое, быстрее всего на свете.
В запястьях чешется ноющая боль, жаждущая лезвия, жлудок сжимается в ожидании таблеток, а висок уже просит пули.
Руки дрожат синхронно губам, а всхлипы рвут грудь и душу на части.
На голову словно надевают жмущую шапку.

Хочется сорваться с места и бежатьна пределе, так, чтобы зем ля горела под ногами.

Больно.
Плохо.
Страшно.

Обнимите меня.
- УААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!

Тупая телка надрывается про какой-то broken heartю Че она понимает, сука???
Сломано все.
- УААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!

кровь. кровь. кровь.
одна одна одна одна одна одна одна
хочу быть с тобой. сейчас и навсегда.
я боюсь тебя.
я люблю тебя.
я хочу тебя.
чтобы ты был со мной, а я с тобой. навечно.
- УАААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!

люби меня как я тебя. или хотя бы впловину.
ты мне нужен как воздух.
- УААААААААА!!!!!!!!!!!
верни мне мою надежду.
- УААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!
Поговори со мной, умоляю.
- УААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!
еще секунду, дай мне сказать.
- УАААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!
не уходи, тут слишком темно и страшно.
- УААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!

прости меня..........

уж ни про что так много не писалось и не умалчивалось, ничего так не боялись и так не желали, как - СМЕРТЬ.
Сколько примет, суеверий, предрассудков,
фактов, нук,
чувств, эмоций и страхов
существует в мире - про СМЕРТЬ!

Она, она одна - Вечная! Начало, конец, и прыжок из материнской утробы в прах!
Без смерти - нет жизни.

А сколько лиц имеет Она, СМЕРТЬ!

Смерть от Болезни - скрюченное, высохшое до мозга костей, с редкими клочками бесцветно-рыжих волос-паутинок на голове с впавшими глазами и щеками, в кровавых язвах на серовато-желтой коже, до того сухой и онкой, что она рвется на сгибах суставов, существо. Теперь же она, голая, лежит на больничной койке, промокшей от пота, вся обвеншанная трубками до такой степени, что едва ли не завернута в них, как мумия, и ни внутри ее, ни снаружи - нет ни единой здоровой клетки! Все болезни сосредоточнеы в этом маленьком тщедушном теле, все болезни кишат в ней, как муравьи в напрестке!

Сестре-близнецу ее, Смерти от Травм, повезло не больше. Пусть тело ее не кишит от травм! Пусть темные волосы остаются на подушке вместе со мнятым скальпом! Тело не испещрено болезнями, оно исполосовано, деформировано, изуродовано травмами, мало совместимыми с жизнью. Захлебыаясь в собственной крови, еле двигая по белому кафелю полуоторванными руками и волоча за собой куски тела, скрепленных обрывками мышц, с горбящимся, как у гусеницы, сломанным хребтом и волочащимися по тому же кафелю кишкамии и головой, затылком моющей пол изза сломанной шей, она ползет, скробя если не о помощи, то хотя бы о милосердии.

Смерть при Родах - девушка с умирающим младенцем, которого она никогда не родит, потому что умирает сама. Уже не в силах кричать, она таращит слепые от боли глаза.

Смерть от старости - самая спокойная - это миловидный дедушка, сохарнивший все зубы, в носках, тапочках, брюках и голубой рубашке, надетой под желтую вязаную жилетку. Он просто приходит к старикам и забирает их с собой.

Самоубийство - это черноволосый юноша, очень красивый, тонкий... С элегантной птелей на шее, с припудренными кокаином ноздрями. Левая рука - в гниющих точках от шприца (с гуляющим по крови ядом или воздухом), на правой - в мясо изрезанные вены. Сжимая правой рукой нож/лезвие/пистолет, жрожащей правой рукой он строчит последнее письмо, вместе с тем разгоняясь на средстве передвижения (любом) и врезаясь в машину или стену, или же разбегаясь и прыгая с крыши.
И дико плачет, если он открывает глаза и видит себя в обьятиях Смертей-близняшек.

Неожиданная смерть - это миловидная кареглазая блондинка, чьи хрупкие плечи покрыты темно-вишневым плащом, и она носится по миру, резко накрывая вас им, и вы даже не успеваете заметить, что случилось, и не важно, будть то война или авария.
Куда хуже Насильственная смерть. И пусть вы не всегда понимаете что случилось, вы все равно - в жарком мешке без воздуха и света. Вам больно... задыхаетесь... и все. Только боль, темнота, и Исход.. Порой долгий и мучительный, до того мучительный, что желчная рвота раздирает горло, а восплаенные веки не в силах видеть даже темноту. Пульсирующая боль не отпускает – одна волна закрывается другой, ещё более сильной. так больно, что нельзя потерять сознание. Вы снова погружаетесь в темноту, короткое забвение,, где единственными звуками были попискивающий в телефонной трубке страх и скрежещущая, вспыхивающая цветными кругами боль. И - тишина... тише-тише-тише тишина, тишина....

Знаете, что Сон – это человек? И что он – мужского пола?

Если это – сон без образов, то это – 17-летний парень с в двухдневной щетиной, широкими бровями, у него короткие и колючие русые волосы и маленькие бледные уши, прижатые к голове, а под левым глазом – маленькая темная родинка. Бела кожа резко контрастирует с его черной одеждой стиля XVIII век, но в то же время белизна его кожи практически сливается со слепыми глазами.
Если Пустой Сон – тревожный, влажный, горячий, от которого просыпаешься и долго пытаешься разглядеть темноту, то он сидит в стеклянном кубе, изнутри запачканным чернилами, и когда Сон прижимает ладони к стеклу, их, беленькие, видно снаружи.
Он всегда что-то ищет, хоть и никогда не увидит этого, живет в черном страхе неведения, ведь осязание во сне ничего не значит, там лишь образы.

Если это – Эротический сон, то это вовсе не мачо-латинос, накачанная мечта миллионов, и не купидон, и не суперсекси-бой, это – долговязый, тощий доходяга лет двадцати шести, с длинным носом и слегка вьющимися русыми волосами.
Одет он ярко, но одежда у него у него застиранная и кажется блеклой по сравнению с его ярко-зелеными глазами.
В руках его – укулеле или гитара, и когда он играет, вместе с музыкой льется желание, густо переплетенное с наслаждением.

Странный Сон – это настоящий чудак. Пятнадцатилетний мальчишка, рыжий, ушастый и веснушчатый. Волосы – ирокез, глаза – один голубой, другой карий, двух зубов нет. Он – настоящий волшебник, воплощающий все свои фантазии в сновиденческую реальность, прилетая в ваш сон на стреляной собаке или часах с кукушкой.

Сладкий сон – это совсем еще ребенок, пятилетний пухлощекий черноволосый мальчуган, одетый а-ля Дэвид Копперфилд, прижимающий к себе белоснежного щенка.
Беззащитно хлопая голубыми глазенками, он шепчет вам на ушко свом любимые детские сказки, и воплощает ваши самые заветные мечты – от встречи с любимым до денежных бассейнов и милых вашему сердцу репрессий. И вы не можете не улыбаться. Он единственный приносит вам настоящий отдых.

Полная им всем противоположность – Кошмарный Сон. Высокий, худой, 25-летний молодой человек с черными, мягкими волосами и глазами либо голубыми, либо без зрачков, из которых щбледные впалые щеки его все время заливает то дождь, то слезы, то краска. И сквозь его мертвенно-бледную кожу проглядываются его ярко-синие вены. На его худых плечах – черный плащ, которым он вас накрывает.
Он дышит вам в лицо, слегка хрипя, и стук его сердца отдается в ушах и заливает ваш сон, и без того наполненный сюрреалистической фантасмагорией замкнуто повторяющихся, накладывающихся друг на друга образов и действий.
Под плащом жарко, не хватает воздуха, а Страшному Сну даже и не надо знать ваши страхи - он вливает в вас свои собственные.
А главное - никогда - НИКОГДА - не давайте ему смеяться. Пусть плачет

Хотите, расскажу вам про любовь?
Она - это девушка.

Когда она уходит тихо, без боли и жертв, оставляя после себя лишь ветер и тихую грусть, это - семнадцатилетняя девочка в длинной юбке в бело-рыжую градиентную полоску, в белом топике грубой вязки, с деревянными браслетами на тоненьких руках, с длинными слегка вьющимися каштановыми волосами и невинно детским личиком. Девственница по жизни, без капли боли и отчаяния в серо-голубых холодных глазах, окаймленных густыми темными ресницами.
Она стоит на берегу моря, небо над которым затянуто серыми тучами, холодное море омывает ее замерзшие маленькие босые ножки, а холодный ветер развевает ее юбку и волосы, а они такие длинные, метров на 15-20, и Грустная Любовь кажется совсем маленькой, если смотреть на нее со скал.

Когда она уходит, оставляя после себя боль и пустоту, разрушающую тоску и подавляющее одиночество, это - девушка 25-ти лет, с вытравленными в блонд волосами, уложенными в стиле ретро, спрятанными под красной элегантной шляпкой - в тон строгому платью до колен, сумочке, алым губам и лакированным туфлям на шпильках. Кожа у ней белая-белая, а глаза серые-серые; в сумочке у нее - пустота, а в левой руке - человеческое сердце, которое то останавливается, то бьется в предсмертных судорогах. Она ходит только по скалам, иногда кидая гордые взгляды на окружающих ее пресмыкающихся людей-муравьишек. Она – тихо, незаметно, как дым ментоловых сигарет, вкрадывается в вас, и спустя некоторое время растворяется, лишь иногда напоминая вам о себе.

Есть еще тихое, светлое существо, почти полностью истребленное жестокостью, эгоизмом и безнравственностью современного мира. Она ходит по морю, которое разглаживается под ее ногами. Это – кроткая, нежная девушка 20 лет, чьи медно-рыжие волосы вьющимися локонами падают на плечи. Ее тонкое, нежное тело сплошь задрапировано тяжелой темно-красной и темно-зеленой тканью, которые в совокупности с кроткой улыбкой и смиренным лицом делают ее похожей на Ангела.
Она – это то, к чему стремятся все. Всепрощающая. Вселюбящая. Милосердная. Бескорыстная.
Которую.
Постоянно.
Преследует.
Самая дикая, самая жестокая, самая беспощадная из всех.
Она прокрадывается и паразитирует в вашем сердце.
Она – это Вечное Желание Запретного Плода.

Ей на вид не дашь больше 20.Она обрита налысо, и на ее щеках – никогда не заживающие дыры от ее остро заточенных зубов, которыми она грызет ваше сердце и разум. У нее длинный, острый и черный язык, а ее тонкие белые руки заканчиваются скрюченными пальцами без ногтей.
Она не умеет ходить. Она ползает. Но не на коленях, а на кончиках пальцев ног и на запястьях, и, противореча всем законам физики, она спокойно сползает со скал, и ветер колеблет ее шелковую белую ночнушку, через которую выпирают ее замерзшие соски.
У нее – темно-карие, почти черные, глаза, в которые не проникает свет.
Хищно шипя, она жадно впивается в тело, раздирая ребра и прогрызая, прокапывая себе путь в сердце.
Она точит вас, как червь, и вам так больно, что вы даже не можете не то что умереть, вы не можете потерять сознание от боли.
Не спите – первые, вторые, пятые, десятые сутки.
Не едите.
Не пьете.

А в недрах вашего тела бушует пожар боли, и кровь выступает через поры.
И так – вечность.

Как будто все куда-то разом пропало.
Как будто
В боли стало весело
В сепии стало светло и жизнерадостно
В самом сердце появилась ноющая боль
В его самом пыльном и затаенном уголке
Самой важной части всего существа стало вдруг недоставать, ее кто-то забрал с собой, словно плохо лежало
Как будто в радости все стало безрадостным
А в любви все резко стало одиноким

Как будто не осталось вообще ничего из того что когда-то могло бы быть.

Я хочу забыть
Запить
Забить
Утопить в алкоголе
Спрятать за дымовой завесой сигарет с ментолом
Уничтожить в обрывках своих сепийных мыслей
Прикрыть вековой пылью мнимой боли и не мене мнимого одиночества

Я хочу
Запить
Забить
забыть

ТЕБЯ

Но.
Я все время о тебе думаю.
Как ты там?
Ты там держишься?
А я скоро вернусь. Обещаю.
Прости меня, ладно?
Дождись меня.

Прости меня.
За ненужную любовь
За никчемную жизнь.
Прости меня за бессонные ночи
И лишние, неправильные мысли о тебе.
За то, что претендую на тебя.
За мои глупые, наивно-детские мечты.

Но ведь человек имеет право знать о том, что его любят.
И человек имеет право знать о том, что
Он кому-то уже сломал жизнь
Что он убивает в ком-то последнее человеческое, что остается

Как в очередном жалком стихотворении:


«Я убиваю в себе даже землю.
Последнее человеческое, что во мне осталось.
пришиваю обратно все части тела
что осыпалось в прах, разорвалось

как разбитая кружка с зеленым чаем»

А ты знаешь, что все мои рассказы, почти все мои стихотворения - -про тебя?! Про боль, что ты вызываешь в моем и без того измученном сердце?
А ты знаешь, что я тебя ненавижу за то, что ты сломал меня?
За то, что убил меня?

Ты сволочь.
Но как рыба не может быть без воды
Как стол не может стоять на двух ножках
Как организм отмирает, когда останавливается сердце
Я НЕ МОГУ БЕЗ ТЕБЯ.

не могу. Просто не могу.
Хоть вешайся.
Хоть застрелись…

Ты – это

Воздух, попавший в вену.
Пуля, застрявшая в сердце
Мозги, раскиданные по асфальту
Колеса грузовика, переехавшие меня
Клавиатура, в которой вместо клавиш – шипы
Кровь, капающая из моих глаз
Самое страшное, что когда-то мо мной случалось

Дверь, ведущая в ночной кошмар, открывается в ночи.

Нет, это не случилось однажды давным-давно, в тридевятом царстве, тридесятом государстве. Это случилось дождливой весной 1997 года в России, а точнее – в Переславле-Залесском, что в Ярославской области, на одной из многочисленных засекреченных военных баз.
Я тогда был еще 20-летним юнцом, приезжим из Баймака (деревеньки около Магнитогорска), а сюда меня отправил отец, уж на кой черт ему это понадобилось…

Нас было всего 15. Илья и Олег, Сергей и Игорь, Сашка и Артур, Эльдар и Андрей, Ваня и Федя, Антон и Гена, Сеня и Оксана, и я.
Никто из нас и не думал, что здесь могут проводиться эксперименты на выживание…

Обычные будни солдата – скорость и послушание, и полное подчинение дедам. Привычные унижения, чувство Золушки и комплексы Франкенштейна, чистка унитазов собственной зубной щеткой, бег с препятствиями, карты по ночам… жизнь б отдал, чтобы все так и было.
Зимой признался Оксане в любви.… Эх, Оксана… Тонкая, бледная, с проступающими тут и там голубыми венами, тонкими черными бровями и роскошной копной медно-рыжих волос…. Про нее говорили, будто она потомственная ведьма. А ей-то что? Она как взглянет своими темными, почти черными, глазами, окаймленными такими пушистыми, густыми и длинными ресницами, что они почти не пропускали свет, и он почти не отражался на ее зрачках, растворяющихся в черноте радужки…. Вот такой у нее взгляд, ночной…
Я часто видел, как она, поздно ночью, стоит на коленях перед своей койкой, на которую ставит какую-то икону, и молится. В штанах защитного цвета, заправленных в армейские сапоги, в черной майке без рукавов, и сложенными руками, а волосы закрывают все лицо, но глаза словно просвечивают через них, как два прожектора просвечивают сквозь очень плотные гардины.
Иногда по ночам я слышал, как она гадает на картах, шумно и горько вздыхает, и потом до утра тихо рыдает в подушку. Потом она призналась мне, что здесь всем скоро будет светить сумасшедший дом.
Когда начали пропадать люди, в сердцах наших поселился ужас (как бы ни банально это не звучало). Находиться в казармах становилось все тяжелее, и не столько из-за усугубляющейся дедовщины, сколько из-за гнетущего чувства опасности и давящей тревоги. Как сказал один дед, Антон, люди здесь начали пропадать еще лет 7-8 назад, причем из разных стран, и что здесь над ними проводились эксперименты на стойкость человеческой психики, по заказу Соединенных Штатов. Все это напоминало какую-то страшную компьютерную игрушку, когда знаешь, что сейчас вылезет какая-то тварь, а ее все нет и нет.
По всей базе среди призывников уже давно ходили слухи о людях, запертых в катакомбах и чуть ли не о концлагерных пытках. Ни в одном из них не было ни намека на реальность – все какая-то чушь о шлемах, сдавливавших голову, пока она не становилась другой формы; о том, что когда люди возвращались домой, они находили в себе кусочки пленки от аудиокассет; о колодце, в котором живут люди и где горит вечный огонь; но самой распространенной легендой была легенда о Зеркальном городе, делившемся на две половины, и где половина населения были люди До и люди После, где небо было выкрашено в ржавый цвет и где жил отец всего проекта – Великий Художник, но это было уже совсем глупостью, по-моему.
Зимой пропал Олег.… За ним Сергей, Эльдар и Артур. Потом, в конце зимы, одновременно пропали Ваня, Федя, Антон, Гена и Игорь. В первую ночь весны я слышал дикие крики Сени и Саши. 10 апреля пропала Оксана.
Шел сильный дождь, и я утопал в грязи, добираясь через огромное поле до майора Гизатуллина. Он сидел на высоком стуле, напоминающим пляжную вышку для спасателей, и смотрел в овраг, где копошились солдаты. Прапорщик Петров что-то кричал в рупор.
На мой вопрос, где Оксана Федотова, майор наклонился ко мне, пристально посмотрел мне в глаза, и дал мне бинокль.
- Вот видишь, к забору ведро с коньяком подвешено? Под ним твоя Федотова…
Майор был единственным человеком (кроме наших ребят), кому я доверял…. И я кинулся через все поле, иногда спотыкаясь и падая лицом в грязь, к этому несчастному ведру. Бежал я туда почти час. Задыхаясь, я стоял в десяти метрах от ведра, ждал, пока отдышусь. Восстановив дыхание, я встал прямо под ведро. Через минуту земля подо мной начала проваливаться, я закрыл глаза от страха…. Коже стало немного прохладно, и так приятно…
Я открыл глаза. Я медленно падал на дно колодца, шириной метров десять. Стенки были из белого камня, вода какая-то голубая, сверху бил направленный свет…. Тут я понял, что дышу. Осторожно, короткими и редкими вдохами, но дышу. Когда я проплывал мимо надписи «памяти Е. М. Преображенского *вторая строчка неразборчиво* память о нем живет. 24 января 2004 года», начал захлебываться, и зажал нос и рот руками, а сам повернулся лицом к противоположной стене.
Прошло минут пять. Я увидел койку (человека на два), над ней горела маленькая лампочка, прикрытая абажуром из красных и фиолетовых шестиугольных стеклышек. На койке лежал парень и читал книгу. А вода не проникала, хоть и стекла там не было.
Ниже лежал еще кто-то, но я Читать далее...

Началось все в июне... даже в конце мая.
Глядя на обнимающиеся парочки в парках, невольно видишь их маленькое счастье удовольствия быть друг с другом, быть друг для друга. И ты не видишь ни их ссор, ни их боли...трагедии быть друг с другом, быть друг для друга.
Раньше я думал, что не может быть иначе... Что эти парочки или ссорятся, или остаются друг с другом... Но какая-либо увертюра должна была быть.. Но бывает ведь...
Это я понял, когда увидел Машку в первый раз. Я куковал на втором этаже макдональдса, что на южке, и смотрел в окно. Она сидела, целовалась с каким-то холеным парнем в костюме. А потмо он прсото встал и ушел.
На следуюший день она сидела в одиночестве и курила. Прошла неделя.. другая.. а она все сидела и ждала. Во вторник я купил цветы - букет из красных роз и белых лилий. И стал смотреть на нее, как она курит...Спустился.
Она, в драных джинсах и черной широкой майке,с ног до головы в фенечках, она блестела и переливалась на солнце титановыми шариками пирсинга в лице - в губе, в носу, в бровях....
- Девушка, можно вручить вам букет как самому нежному и красивому цветку в нашем городе?
Она оторвала глаза от асфальта и подняла их на меня, густо подведенные черным карандашом, такие вишнево-темные, как будто горький шоколад.
- Это вы мне?
- Именно,- я сел рядом.- Как звать-то тебя, красавица?
- Машка я,- сказала она и улыбнулась, обнажив смайл.- А ты?
- А я - Андрей.
Она пожала мне руку.

И с тех пор мы стали с ней вместе.. гулять, общаться, проводить время.
Чем дольше я был с ней, тем дольше мне казалось время без нее, и когда кончилось лето и она перешла в 11 класс, она переехала ко мне.
Она вытащила из лица всю эту дрянь (aka пирсинг), перестала укладывать коротенькие белокурые волосы в панковские иголочки... а по утрам меня будил запах кофе и ее сдалвенный кашель (она простудилась месяц назад, а кашель остался), и мы вместе уезжали - она в школу, я в институт...
- Маш, сходи к врачу.
- Зачем?
- Чтобы знать что все в порядке.
- Посмотрим.

ПРОшел еще месяц... настал декабрь.
- Андрей, знаешь...
- Что?- я обнял ее и прижал к себе, накрыв нас пледом.
- Я вот как раз школу заканчивала... Но весь апрель не ходила, меня к психам положили... В моей школе 5-10 квадратных метров всей левой части на каждом этаже были заколочены. И они даже лестницу захватывали.. Но только левую часть, были только правые.. А все проходили фанеру насквозь, как будто ниче там и не было.. А там мальчик умер, Никитка, сын импрессиониста Никольского, который жил в лесу рядом со школой. Он еще все время желтым по черному малевал... И как-то раз Никольский Никитку с лестницы в школе и швырнул. Я как-то раз шла мимо его дома, он одноэтажный такой, кирпичный, и все-все-все затянуто сухим плющом или терновником.. Кроме одного окошка, я туда еще камень кинула и просунула руку... чтобы темноту, проверить, какая она на ощупь. И меня схватил кто-то.. рука как у тебя, только холодная.
- Хах, Машка, ну ты выдумаешь..
- Это не шутки,- шепнула она мне в ухо.- И не мыльная опера.
- Ну-ну..
- И завтра я к врачу иду.
- Что это заставило тебя передумать?
Она повернулась на спину и положила мне голову на плечо.
- В кашле капельки крови.
- Вот говорил я..
- А ну-ка цыц,- она улыбнулась и поцеловала меня.
Утро. Кофе. Кашель. Машка... Зеленые часы на стене. Шоколадные глаза и вишневая улыбка....
Из кабинета врача она вышла заплаканная.. и будто постаревшая лет на десять.
И началось - клиники, больницы, нужные врачи и бесполезные операции, облучения и мерцающий экран у меня на кухне, большие деньги и маленькие рюмки коньяка на ночь. И не было больше утреннего кофе и утренней сигареты, белокурой головы с шоколадными глазами, и ее тонких белых ножек в мягких тапочках...

Жизнь - это кубик рубика, над которым посмеялся какой-то придурок, и поменял рыжий и белый квадратики местами, и теперь ничего дельного не получится, многолетний труд ушел коту под хвост.

Она спала, когда я пришел к ней.
Врач сказал, что есть еще один шанс, так называемая *трансплантация крови* - уничтожение всех раковых клеток, потом откачивание ее крови и в этот почти стерильный организм вливается новая кровь.

После операции прошла неделя. Я уже вторые сутки дежурил около нее, вслушиваясь в аппарат для искусственного дыхания... *хоть врач и говорил что она может дышать сама*... Эти чертовы мехи в цилиндрах.. Будто теперь только в них жила настоящая эссенция ее вишневых глаз, и тихо ахала и шипела словно от боли. Я глажил ее тонкие, недавно отросшие волосики, пушистые, как у ребенка, смотрел на ее желтоватое лицо, на ее етмные веки... Прямо в ее темные глаза, такие глубокие, что казалось, что в них можно утонуть, настолько заполненные жизнью, что казалось, что она скоро польется вместое со слезами по ее худым щекам; кричащий ультразвуком, казавшийся еще громче из-за кислородной маски, скрывавшей пол-лица, взор...
Худая, легкая, тонкая рука, как дуновение ветра, легла на мою руку, и все расплылось в слезах, впервые за много Читать далее...

Как свет в конце туннеля, как единственная звезда, ты ярко сияешь в моем замутненном сознании. Как костер где-то далеко в лесу, ты манишь меня к себе, ведешь за собой, но не даешь подойти ближе чем на вечность.
Так далеко и так рядом....
Сколько я тебя не знаю?
Сколько ты меня знаешь?
И не сосчитать... Вот только я для тебя еще маленький, неразумный ребенок... слишком рано состарившийся.

Ты просто - случайно - приехал, с отцом. И сыграл мне на гитаре...
Я так хорошо помню, как твои тонкие, музыкальные пальцы скользили по грифу и нежно касались струн, и так быстро, так... горячо, так чувственно. И ты с такой любовью смотрел на гитару.
Я с тех пор даже не решаюсь играть на ней - это для меня то же самое, как для верующего заворачиваться в Священную Плащаницу.
А ты играл.... Потом мы прогулялись, выпили.
Ты был так возбуждающе пьян, так красиво улыбался, обнажая неправильный прикус... Но в изъянах и была твоя красота ангела-хранителя...
Пришли домой. А ты все играл и играл... Читал мои стихи, критиковал их, а я уже этого и не помню. Потом мы просто сидели на диване, когда пришли родители, и ты рассказывал мне - о себе, и спрашивал меня - обо мне.
Через несколько дней ты постучался ко мне в агент. Странно, я же не давала тебе свой e-mail.
Знал бы ты как сердце зашлось...
Мы потом встретились, еще пару раз..
А теперь ты даже не пишешь. Ни на мобильник, ни письмо не скинешь...

Ты научил меня теории, взвалив на меня практику. А без твоей помощи я сойду с ума под грузом духовности, лавину которой ты скинул на меня....
Ты учил меня, но не доучил.
Дал мне ноты, но не дал мне скрипки.
Научил меня жить, но жизнь забрал с собой.
Дал мне землю, но не дал мне цветов.
Вдохнул в меня кровь, но нарвал себе вен, как полевых цветов. Я с радостью подарила бы тебе букет кровавых лилий, если бы это сделало меня ближе к тебе. Отдала бы все и больше, потмоу что с твоим уходои не осталось ничего, кроме клетки, из которой ты забыл меня выпустить.

Я не помню твой запах.
Не помню твой голос.
Я не помню твоих рук, потому что они никогда меня не касались.
Хотя нет, вру. Я помню. Но это было как прикосновение холодного ножа к теплой коже - так же неожиданно и фантасмагорично.
И еще - я помню твои глаза. Ярко-холодные, окаймленные густым покровом темных ресниц. Как будто лед... Как будто нож, твой взгляд разрезал мое сознание.
А про сердце я вообще молчу. Зашел, потоптался, и забрал что-то, и громко хлопнул дверью.
Эхо до сих пор бродит по закоулкам, только это уже не стук, сколько аханье и шелест сухих листьев по безмолвной могиле.
Я до сих пор чувствую нож.

Еще чуть-чуть, и я выну его из своих глаз, разрежу кончики пальцев, буду подкидывать его и ловить своим телом, и мое тело будет улыбаться тебе кровавыми счастливыми разрезами.

Только тебе будет это не нужно. Это будет жертва во спасение меня, но тебе это будет все равно. Просто потому что для меня в твоей жизни места нет.

А я терплю, потому что показаться дурой в твоих глазах будет равно смерти.

Ты стертый житель моего сердца, которое помнит все.
все.

с сегодняшнего момента прошло... допустим, год-два.

21 августа 2008.
Ну вот, я снова одна... Это ужасно.
Некоторые боятся наступления осени - пора в школу/институт/закончится летний отпуск. А для меня это - праздник, ведь я наконец-то поступлю в институт, не буду больше сидеть дома, выйду из клетки, в которую сама себя загнала. Не надо было так много думать. Я знаю, что виновата во всем (да как всегда) я, и только я, и крест нести мне... только крест не в тягость. За всю свою ложь я... отплачиваю. Маме. Удивительно - мама уже почти выздоровела (а бабке хоть бы хны), так что, как и год, и два, назад, все хозяйство на мне.
Еще в 15 лет я.. почувствовала вкус к домашнему хозяйству. Появилось желание - стать идеальной женой, матерью...
Так что Росовский был не прав... Равно как Соседова, Ивлева, да и Золотарев...
Перечитала записки сумасшедшей. Поняла, что ничего не изменилось.
Да. И сегодня мне 18. Странно, а я не знала, как буду жить, когда мне будет 18. Мне всего 18, а я уже вырастила в себе морального урода...
И этому моральному уроду нужно лекарство. Если его у меня найдут, то прощай институт.. и привет, нары. Он мне очень нравится, от одной мысли о нем коленки дрожат, и сердце стучит как колокол, как молот кузнеца.... Но тот, кто дает мне это, не видит моего желания.. и просто трахает меня, когда я лечусь.
Но зато трахает. И мне приятно. Мы с ним давно поругались.. но дружеский секс - как языческий ритуал.

11 января 2009.
Снова вернулась к тебе, мой дневничок.
Мы снова расстались. Он узнал, что я беременна. Черт. Завтра иду на аборт, потому что, пока лечилась от героина, заработала сердечную недостаточность. Очень жаль быть убийцей. Я бы хотела оставить ребенка.. но мне не на что его содержать....
Мысль опять останется незаконченной и не начатой. Звонил Подлузский, предложил пожить у него...Не хочу. Не хочу от кого-то зависеть.. но ребенок в чем виноват?!
Кончается зима, вместе с ней я теряю время и покой...
Вчера пришло письмо из редакции. Меня напечатают, но ближе к лету.

21 апреля 2009.
На аборт идти не пришлось, выкидыш случился сам собой. Подлузский тут ни при чем...
Снова начала пить. Потом закончила.
Вернулась в институт.

Встречалась с Литваком. У него уже сын маленький, Дениска.
Про свое ему не рассказывала, что его лишний раз смешить.
Дашка, говорят, замуж вышла. Равно как Элька, Танька и Аня. Даже Света собирается..
Жуков звонил. Спросил как дела. Встретились на Вернадского, как когда-то. Потмо поехали к нему в центр, и возродили свою давнюю традицию...

Поняла, что одиночество все же лучше... Не нужно растрачивать себя попусту.
Старые лица и старые события. Безликая жизнь..
Старые мысли.

меня как всегда никто не понимает, и никто не воспринимает всреьез.

25 июня 2009.
Все, сессия сдана.
Завтра у Светки свадьба.
Как я и говорила, она была в белом платье с пышным низом и декольтированным верхом. Пухленькая и смешливая.. Мда, Тохе повезло.

21 августа 2010.
Вот мне и стукнуло 20. А я уже бывшая наркоманка, алкаголичка, и на моем счету одна загубленная жизнь.
Жуков предложил выйти за него.Сказал, что хочет начать все заново.

6 января 2012.
аривидерчи, институт, здравствуй, красный диплом.
В метро увидела женщину с томиком "Сердце в заплатках", зачитанным.. хм, до заплаток.

19 мая 2012.
сын родился. Серегой назвали. Андрюха на седьмом небе от счастья, имхо.

2 ноября 2012.
Завтра мои похороны.

3 ноября 2012.
я вас всех люблю...

Помнится мне, это была середина февраля. Мне тогда лет пятнадцать было - словос, незадолго до моего первого и последнего визита к психиатру.
У нас около школы был бассейн, вода в котором всегда была горячая, даже в самый лютый мороз. Его предназначение осталось для меня загадкой - летом он никому не был нужен, а зимой никому бы в голову не пришло раздеваться на морозе, чтобы погреться.
Но мне пришло. Занятий в школе не было, делать дома было нечего (да меня там никто и не ждал, если честно), и я решила скрасить одиночество в горячей воде, которая так приятно согревала голую кожу. Через несколько часов идиллю и тишину нарушила невесть откуда взявшаяся Светка. Она что-то кричала мне, но слов было не понять, и пришлось вылезать из воды, и я, голая, распаренная, вылезла на тридцатирадусный мороз. И Светка окатила меня волой их шланга, засмеялась и убежала. Я пыталась ее догнать, но было чертовски, нестерпимо холодно, и мокрая кожа и волосы покрывались инеем; казалось, даже легкие и сердце были покрыты тонкой хрупкой коркой льда. И мир погрузился во тьму.
Когда я открыла глаза, было уже темно. Мороз уже не чувствовался. Сердце, бившееся в сумасшедшем ритме, подсказывало, что я так и не останавливалась с своем беге. Луна ярко светила в чистом ночном небе. Увидев свой дом, я пошла туда, наступая по хрустящему и острому насту, оставляя кровавые следу. Я была от дома в ста шагах, когда справа остановилась черная "Волга". Мгновение - и я, связанная по рукам и ногам щертсяной веревкой, в позе эмбриона, лежу на заднем сиденье, а во рту вместо кляпа у меня - голубой шерстяной шарик с золотоым узором, который противно колол нёбо. Меня прошиб холодный пот, когда я увидела на полу картонную коробку с еще четырьмя такими шарикми; всего на вид в коробку таких помещалось около двадцати.
Вспомнилось, как в декабре мне запретили покупать то, о чем я так долго мечтала - черные с серебряным узором елочные шарики, сказав, чтоесли я куплю их, то буду жрать их вместе с хвоей.
Меня перенесли в какую-то неосвещенную комнату, одели (болье всего запомнились синие джинсы с красным протретом Ван Гога), и...
Там были пять моих родственников - родители, две сестры и дядя, и еще там была миловидная блондинка с макияжем женщины-вамп.
Она начала что-то говорить, но тоже на непонятном языке, когда долетали не сами слова, а лишь туманные обрывки смысла.
Перед нами предстал узкий коридор с широкой лестницей впереди, ведущей высоко вверх, к галерее черных картин с бледными пятнами желтых лиц. Справа и слева было по две комнаты, закрытые серыми дверями. С потолка свисала люстра, закрытая диким плющом, уже старым и засохшим. В дальнем углу слева стояли напольные часы с обратным ходом, и вместо цифербалата там было 12 пар скелетов в разных позах камасутры. Все было погруженно в тьму ночного поздне-осеннего дождя, и было какое-то монохромно-сепийное свечение. Особое внимание привлек пол - грязный темно-бордовый линолеум, застилавший прогнивший пол, от которого веяло сыростью старого дерева.
Не обращая внимания на девушку-гида, рассказывавшую о жизни сумасшедшего маньяка-импрессиониста, я смылась в первую правую комнату.
Здесь царило освещение серой, блеклой осенней скуки. Серый рассеянный свет разжижал слепую, теплую темноту через крошечное квадратное окошечко, заклеенное газетками. Справа был большой шкаф, сзади него сундук, бежевый пыльнй торшер, кровать, а за кроватью женщина лет 50-60, с закрыиыми глазами и застывшим желтым лицом, в черном платье, сложившая руки без ногтей в позе президента. Рядом с окном стояли стул и табуртетка, а слева - большая (раза в два больше обычной) серо-желтая гладильноая доска с ожогами от человеческих рук. Пол был застлан по краям бордовым, а посередине изумрдным, линолеумом, под которым влажно чавкало гнилое дерево. Обои были плыльными и грязно-кремовыми, воздух был холодный и спертый, а у женщины были взбитые в высокую прическу черные волосы с проседью.
Я выглянула из комнаты. Экскурсовод и экскурсанты были словно заморожены, как на полароидной фотографии.
Но как только я покинула спальню писателя, время снова пошло (хотя и не понятно, в какую сторону). Осторожно ступая по гнилому полу, мимоходом заметив, что вторая правая комната завалена щедеврами мирового искуссвта (я успела заметить Желтые подсолнухи и Мону Лизу), а во второй левой комнате горит яркий электрический свет, меня черти погнали в первую левую комнату.
Здесь жизнь, казалось, остановилась всего мгновение назад. Большие окна, заклеенные белыми листами, ярко освещали помещение (но свет не проходил в коридор,где время снова остановилось, а сгущался на пороге). Белые голые стены, возле которых были свлаены малярные кисти, терявшиеся в плотном слое скомканных цветных газет. Из мебели были только мольберт перепачканный кровью, да гигантская белая гладильная доска. Шурша газетами, я пробралась к двери, ведущую на улицу. Около нее были сваленыиспользованные и не использованные пачки сигарет LD, сами сигареты и спички, и желтая зажигалка Читать далее...

Лет шесть назад я познакомился по интернету с одной девчонкой, ей тогда шестнадцати еще не было. Год общались спокойно, а потом был Великий глюк, и связь оборвалась... и симку в мобильнике она просрала - абонент все время был недоступен...

Потом, год спустя, я приехал в Москву, по делам. Увидел ее, бегущую по Арбату, и на мой крик она не отозвалась. Попробовал догнаь ее - она растворилась в толпе. Такое ощущение, будто выпускаешь из рук атласную ленточку первого в жизни шарика.

Через полгода пришла смс-ка с незнакомого номера. Я сразу понял, что это она... в смс было написано: за ворота безумие не пройдет. Я позвонил по номеру.
Ее голос, надтреснутый, как будто расколовшаяся керамическая ваза, но это был ее голос.
- Да?
- Маринка, ты?
- Да...
- Как ты?
- Я? Здесь.
- Где здесь?
- Под колесами...
Гудки.
Первое мое желание - это собрать вещи и катить в Москву на всех парах. Но я этого не сделал...
Я позвонил ей через неделю.
Мужской голос сказал, чтобы я больше его жене не звонил.

Вот так так! Маринка вышла замуж!


Сегодня, почти шесть лет спустя после нашего знакомства, я сидел в Московском морге у друга на дежурстве. Смешно... что я в морге забыл?
Выпили с Толяном по пивку.
- Хочешь посмотреть на один очень интересный труп?
- Зачем?
- Ну просто... такое убийство, смак,- хмыкнул Толян.- Девушке 21 год, изнасилование и убийство, очнь изысканное. Я ее сегодня вскрываю, скоро муж ее подедет.
У меня засосало под ложечкой, и пришло оущение дежа вю....
- Значит ак, Подлузская Марина Михайловна, 21 год...
Толя побежался глазами по диагнозам и присвистнул.
- Черт возьми, представляешь, в результате аварии потеряла зрение, потом сошла с ума... Ужас блин.
Я смотрел на операционный стол, где под белый покрывалось лежала это самая Марина...
Вошел Васька, другой патологоанатом, и за ним шел высокий и худой молодой человек с мышиными зализанными волосами, тонким ртом и карими глазами. Вид у него был какой-то беззащитный, несмотря на деловой костюм.
- Садитесь, Константин Андреевич.
- А этот молодой человек что здесь делает?- проблеял Константин.
Голос какойто знакомый...

"Попрошу вас, Андрей, больше моей жене не названивать... "

Толя откинул покрывало.

Константин Андреевич охнул иупал в обморок. У меня же просто потемнело в глазах.

Маленькое, тощенькое тельце, связанное в позе эмбриона. Бледная кожа казалась зеленоватой в свете люминесцентных ламп, и резко контрастировала с ярко-красными волосами, коротко остриженными. На коже тут и там были ножевые ранения, я даже видел ребра сквозь одну из ран.
Я посмотрел на ее лицо, на котором царило такое спокойное выражение...
Маринка....
Из ее глаза потелка слезинка, задержалась на переносице, скатилась по носу и упала на клеенку.
Затем еще одна....
- О, надо же...- Толя раскрыл ей веко, и мы одновременно охнули.
Глаза не было. Другой глаз был, но он был с бельмом.

Вспомнилась фотография в ее дневнике, где ее зеленые глаза так пронзительно сияли умирающим светом...

Горемычная Маринка.

А ведь она боялась темноты. А потеряв зрение, жила в кромешной тьме... Будто к комнате страха...

Бедная Маринка.
Я так надеялся, что встречусь с ней, и мы просто поболтаем за чашкой кофе, а теперь она лежит передо мной, голая, мертвая, связанная...
Странная судьба слепой и сумасшедшей Маринки...

Он был единственным, что мне осталось после Ее смерти - за исключением воспоминаний, конечно.
Та же желто-болезненная кожа, тот же горящий взгляд, те же черные пушистые волосы, обрамляющие лицо, светящееся изнутри мягким светом Мадонны с младенцем на руках. Те же росинки слез, скатывающиеся по впалым щекам, и тот же терновый ошейник вокруг шеи. Тот же искаженный и повернутый взгляд на жизнь, и тот же немой вопрос, застывший на синеющих от любого прикосновения губах. От Нее он унаследовал все, от меня же - ровным счетом ничего. Он - это еще одна Она. Он и есть Она, только как запоздалая, раздвоенная реинкарнация.

Когда Она умерла, Он ушел в себя, замкнулся, свернулся калачиком и напоролся на острый обволакивающий шип безумия.
Этот безумный взгляд весны, за которой сразу идет зима, горит, как будто лампочка вспыхивает, перед тем как перегореть, взгляд исподлобья, мрачный взгляд волчонка. Эта бессмысленная улыбка, обнажающая выпирающие клыки, иногда кажущаяся хищным оскалом убийцы, такой же злобный и бесмысленный, как подростковая жестокость.
Он рассказывал мне про свои видения, когда я мыл Его и укладывал спать - все равно что сказка на ночь, такой же бессмысленный бред: про бабочек цвета Ее и Его глаз, вылетающих из глаз, растущих из стен; про длинные языки, свисающих с потолка, и про кулаки, что их держали; про отпечатки пальцев, кровавые отпечатки; про ТЕМНОТУ, выползающую из телевизора и обволакивающую все вокруг, как морская вода обволакивает тело; про жидкие столы, и про Нее в черных одеждах, и Ее истошный крик и боязнь света - как она когда-то боялась темноты.

Я - прагматик, я - не верю. Нельзя сойти с ума вместе, или заразиться безумием, равно как нельзя видеть одинаковые сны или галлюцинации. Но.

Он пришел ко мне как-то ночью, с криком, что его бьет Она. Ничто не может быть хуже матери, бьющей свое единородное дитя.
Он пришел и сказал, что мать и Он - это одно, что Они - это Одно, и я должен стать частью Их, как стал частью Его и убил Ее. Почему я должен носить дурацкую маску человека, сказал он. И растворился во тьме, что окутала его.

Я усомнился: а вдруг Он видит, но не вижу я? Или то, что видит Он, я воспринимаю по-другому?

Через пару недель меня разбудил Его (и ЕЕ?!)дикий крик. Он сидел в ванной, заляпанной кровью, горел ослепляюще яркий свет. И Она, в черных рваных одеждах, ползала по периметру двери, пытаясь отыскать темную лазейку, и истошно орала, на уровне ультразвука, и Она оставляла после себя красные разводы.

Все смешалось - и прошло.

Он сидел в ванной и дрожал, а я подошел и обнял Его.
И увидел в заплаканном сиянии (Ее глаза) смысл и дивной красоты философию страха, пышными цветами распустившуюся в нем. Смысл эмоции, не прикрытой ничем - не зивистью, ни болью, эмоцию кристалльно чистую, какую не встретишь в лицах и глазах тупых повседненвых людей, словно выпущенных под конвейер.

Он смотрел на меня - и уже в октрытую. И везде порхали зеленые бабочки, пачкая красной пыльцой влажные языки, извивающиеся в кулаках, торчащих из стен; крылышки бабочек разрезали глаза, и они растекались тьмой вокруг нас. когда стало совсем темно, пришла Она, и обняла нас.

И стало светло.

Знаешь, я смотрела на тебя и понимала, что ты - все в моей жизни. Единственное, что вообще осталось. Словно ты светился мягким и теплым светом, как крошечный проблеск разума в темноте моего безумия.
Но потмо что-то словно замкнуло. Твое еле теплящийся, еле пробивающийскя огонек стал затухать, или же это мое сумасшестиве уплотнилось, и панцирь моего безразличия стал закрываться, наглухо, железными дверями...
И снова нашиваю на сердце заплатки, но это все равно что пытаться создать из сухого песка "Метателя диска".
Меня влекло к тебе, как мотылка к огню, но мои еле пробиващиеся, словно крошечные ростки сломанного молнией дерева, крылья снова опалились, полыхнули, как подожженная бензином рука, и сгорели, оставив на спине очередные рубцы.
Я хочу быть с тобой. Но быть с тобой - это все равно что пытаться пришить к здоровой слизистой гнилую недостающую часть - наступает болезненное отторжение, и даже кровь чернеет от плесени.
Я рисую графики смещения арккотангенсов на своем теле лезвием, и нож мой устало бредет по телу, не разбирая дороги, раздирая кожу, мышы, обнажая стонущие вены и отмирающие нервы.
В глазах воцаряется сепия, мне все безразлично, я не хочу уже ничего...

Любовь для меня - все равно здоровое левое предсердие, намертво пришитое черными нитками к моему загнивающему сердцу.
Отторжение.

Отчужденность сводит с ума, хотя я уже безумна... Жалкий огрызок полуздравого сознания воет третьи сутки, что пора снова, как куколка, как жалкий кдещ, завернуться в кокон боли, гордого одиночества и безразличия, и больше НИКОГО! НИКОГДА! НИ ЗА ЧТО!

Отторжение мыслей. Отторжение реальности. Единственный способный функционировать орган отторгает весь организм, так как весь организм до краев залит черным безумием, как ванная утопленника, который забыл выключить воду.

Все давит, и ооторгается сама жизнь.
Прости, но я так никогда и не скажу тебе, почему. Просто я не помню...

Но мое небо уже перевернулось, и я стою на твердом куполе стратосферы, а надо мной - море, соленое от слез дождя.
Мое сердце - мертво, рассыпалось в прах, остались лишь заплатки.
И даже кровь против меня...

Отторжение... неба...крови... всего мира!
Мир отвернулся от меня давно, но я целую вечность смотрела на него в надежде, что он переменится. А сейчас словно кто-то выстрелил в упор, и я невольно поворачиваюсь к миру спиной, чтобы упасть на землю и поднять столб пыли, и в это время кто-то стреляет словом и пулей в спину...

И уже никому не важно, что я была...

Иногда в душе бывает такое состояние, которое вызывается шибочным ощущением враждебности окружения и жестокости мира, который не входит в мой собственный маленький мир. Кажется, что в мире нет больше никого... и, принимая желаемое за действительное, так в итоге и оказывается.

Сначала понимаешь, что тебе становится до дикости скучно терпеть своих лучших друзей, позволять любить себя, в то же время пытаясь дотянуться до того, кому ты асолютно безразличен, и смиренно выбирать синицу в руке, в душе все равно стремясь быть с теми, кто не стремится быть с тобой. Все наваливается разом, душит, как тяжелое небо, вот-вот собирающееся разродиться коротким (или наоборот, безобразно растянувшимся)мерзким дождиком, но этого так и не происходит.

В такие минуты от любого сказанного слова в горле застревает горький комок горечи, надламывается голос, и глаза застилаются пеленой слез... но в то же время хранить гробовое молчание третьи сутки уже невыносимо...

И хочется выбежать на улицу, встать на перекрестке, как мишень для машин, стоящих вокруг на все четыре стороны, и, повернувшись лицом к ветру, раскинув руки, и -
КРИЧАТЬ!!!! ЧТО ЕСТЬ СИЛЫ КРИЧАТЬ!!!!
но этого не происходит

и ты идешь в ванну, врубаешь душ на полную, и, стоя под струей горячей воды, тихо плачешь, пока кожу на спине не начинает жечь...

- Сонь, а зачем мы на крыше?- спросил он меня.
- Смотри, какой закат.
- Ну и?
- Ты не ценишь эту красоту? А ты знаешь, что небо - оно всегда разное?
- Неужели.
- Опять ты мне не веришь...
- Да верю, верю...- Славка закурил.
- Славк, а ты меня любишь?
- Ага.
- А как сильно?
- Так сильно, что никогда тебя не отпущу,- он прижал меня к себе, поцеловал, и легкие мои наполнились дымом его "кэптен блэк".
- А есть ли в тебе силы доказать это прямо здесь и сейчас?
- Что ты собираешься сделать?
Я сдернула бельевую веревку и обвязала вокруг своей талии один ее конец, а дургой кинула ему в руки.
- Сонь, лучше не надо.
- Неужто сомневаешься? Держи крепче!!!

ВОт дура! А что если не удержу?? Вот блин, блондинка... зато в красном сарафане в горошек.. моем любимом... Я буду держать.

- А все-таки сегодня такой красивый закат.. Солнце не красное, а просто желтое, пока не зайдет за поле...- Сказала она, встала на тот край, где был закат, и наклонилась вперед. Я держал веревку крепко. И мне было совсем не тяжело.. Лишь бы веревка не развязалась.. Странно, что я не стал ее отговаривать..

Как же мне было хорошо. Я была уверена в Славке. А когда я нагнулась вперед, то увидела всю высоту 22 этажей... И я, я перед солнцем, я дитя солнца... Ветер колыхал полы моего сарафана, а я стояла, стояла, раскинув руки...

Мне становилось все тяжелее.
- Со-онь! Хватит уже! Я устал!
не ответила...
- СО-ОНЬ!!! - Я потняул веревку на себя.
раз - и нету Соньки...

Что-то рвануло меня назад, я зацепилась за что-то и сорвалась с оградки. Вишу над пропастью... Но ядитя солнца.. Мне адже не страшно. И я не знаю, что заставляет меня истошно орать:
- СЛА-А-А-ВКА-А-А-А-А-А!!!! СЛАВКА ДЕРЖИ-И-И!!!!
Раз - и я рванулась вниз. Два- потянуло меня назад. Три - и снова вниз... Хоп - и веревка уже трет мне под мышками... Еще немного - вывернутся руки, а потом я буду висеть тут, как повешенная ведьма...

Черт а если я ее не удержу? ДаваЙ, Ростислав, зя что ль, в качалку ходил? И раз - взяли.. два - взяли.. Глупая девченка, глупый я....

Вытащил, я зацепилась за край. Залезла обратно на крышу. Кинулась к нему на шею...
- Вот видишь, глупая девченка, я люблю тебя!


Две фигуры, залитые лучами заходящего солнца. Две фигуры, обнимающиеся на крыше высотки. А вокруг - только солнце, и ничего кроме солнца, ветра, и этого бесконечного, вечного неба июльской Москвы.

Это случилось в одном простом провинциальном городке на пять улиц, где была одна школа, одна больница и два забора – один в ста шагах от другого. Эти заборы делили город на две неравные части. Одна часть города была яркая и цветная, и домики там были яркие, цветные, и все важные здания, кроме школы и нескольких домов да психиатрической лечебницы, и там жили веселые белые люди, не знавшие горя и психических болезней. Школа находилась между двумя заборами, и слева она была яркая и бело-желтая, а справа – обесцвеченная, равно как и забор слева был ярко-зеленый и блистал на солнышке, а правый был весь ржавый. Пять домов, речка и психиатрическая лечебница были погружены в вечную сепию. И люди жили там сепийные, и их предки когда-то жили в психиатрической клинике, которая и ныне никогда не пустовала, и были это мрачные, злые, но по-своему счастливые люди.
Небо тоже делилось – то ярко-голубое, то дождливое, словом, совершенно обычное с одной стороны, и всегда – во власти сепии, и всегда в тучах. И прямо перед входом в сепийную часть города стояла странная деревянная (а может, и не деревянная, никто не проверял) мужская фигура, но вместо головы у нее была буро-красная, цвета запекшейся крови, пирамида.
Люди из разных частей города никогда не пересекались (по мере возможностей).
Но однажды осенью речка ни с того ни с сего начала выходить из берегов, и бурую листву смыло в Светлый Город. Бурые тучи начали наползать на бескрайне синее небо, накрапывающий дождь обесцвечивал все вокруг…. Мрачные бесцветные люди вцеплялись в забор и выли, когда веселые цветные люди выбрасывали обесцвеченные вещи на границу.

Дети же сидели в школе и ни о чем не подозревали. В этой школе училась одна девочка Хелен, и у нее был отец – учитель математики, и звали его Эдвард. И были они из Светлого Города. И вот, когда река начала заливать город, прижав людей из Темного Города к забору, школа тоже начала погружаться в сепию. Люди из Светлого Города вбегали в школу, забирая своих детей, а дети из Темного Города плакали. Но Хелен и Эдвард ничего об этом не знали, потому что Эдвард объяснял Хелен урок. А потом стало темно, а когда Хелен открыла глаза, она увидела, что находится в классе по химии, в полном одиночестве. И все было, точно грязным покрывалом тяжелых жирных гардин, покрыто паутиной сепии, все было теплым и дышало жизнью детей, обреченных на аборт. Когда Хелен встала и сделала пару шагов, она услышала, что каждый ее шаг сопровождается влажным чмоканьем, будто давишь ногами пол, устланный тараканами. Она крикнула:
- Папа?
Но никто не откликнулся, лишь что-то било по водопроводным трубам, и где-то капала вода. Не было освещения, но не было темно. Девочка посмотрела на свои руки, и увидела, что они медленно погружаются в сепию, как будто раствор проявляется на лакмусовой бумажке. Хелен выглянула в окно – и ахнула: сепия остановилась перед забором светлого города, а вся территория Границы была обесцвечена.
Девочка заплакала и бросилась бежать вон из класса, в учительскую, но лестница стала необыкновенно крутой, а стены были вымазаны уже запекшейся кровью. Не переставая плакать, Хелен побежала на третий этаж (она и сама не понимала, зачем бежит туда, ведь ей нужно было на нулевой), и оказалась на нулевом.
- Папа?!
Раздалось влажное чмоканье, и девочка увидела странное существо…. это была ожившая фигура, что стояла у входа в Темный Город. Фигура жутко стонала, и пыталась снять с себя бурую верхушку, но у не этого не получалось. В муках чудовище прошло мимо Хелен, и рев и лязг еще долго раздавались в коридоре, но они не давали эха.
Стряхнув с себя оцепенение, девочка побежала в учительскую. Вбежав туда, она увидела, что учительская стала комнатой ее папы…. Он собирал вещи, а вместо разбитого трюмо была повешена картина скульптуры, той самой, что она только что видела в коридоре. Отец, все еще цветной, поднял свои голубые глаза на дочь, но увидел вместо нее ребенка Темного Города. Он молча (хотя было видно, что он вне себя от страха) забежал в свою красную машину, торчащую из окна, и, взвизгнув тормозами, уехал.
Девочка снова заплакала, и учительская тем временем покрылась сепией. Поняв, что терять ей больше нечего, Хелен вышла через разбитое окно. Вода уже куда-то ушла, но земля была покрыта жирным слоем сепии…. С одной стороны стонали умирающие люди Темного Города, да стоял постамент фигуры, с надписью «Единый». С другой стороны люди Светлого Города стояли, вцепившись руками в свой ярко-зеленый забор, блещущий под ярко-синим небом, и они что-то громко кричали, но Хелен уже не могла понять их. Люди одной стороны умирали, а люди другой стороны медленно отходили – они скоро отодвинут границы, еще одним забором, и построят новую школу…. Возле школы лежали трупы сепийных детей – наверное, Хелен теперь была последним ребенком Темного Города.
Она подошла к забору, увидев отца. Но когда от кончиков ее пальцев до забора осталось буквально два сантиметра, она поняла, что дальше нельзя, и ее мысли наполнились смутно мерцающими в Читать далее...