играйся с лезвием в последний раз
любуйся зрением вытекших своих глаз
и улыбнись своей кровавою улыбкой
от уха до уха разрезав щеки липким
лезвием. и разрезая пальцы, улыбаться
когда надрезы будут снова, снова открываться
раздели на четыре части губы
из разорванных десен вырви зубы!
и постарайся сладко улыбаться
когда порезы перестанут закрываться.

дыханье резко вдруг
перехватило
оголенные суставы
перекосило

оголенные нервы
как провод
ты всегда будешь первый -
дай только повод

на диване я корчусь
мне больно
ну а ты стоишь, смотришь
спокойно

ты мне не поможешь
я знаю
я тебе почему-то
мешаю

и напалмом меня
поливаешь
а словами мой мозг
разъедаешь

отстань. Уйди. Съебись
мне больно. отвали.
мне больно. иди нах. и ну-ка цыц.
молчать. уйди. уйди.

я не хочу слышать твой жалкий писк.
мне плохо. плохо. мне нехорошо.
уйди, отстань, заткнись.
не хочу слышать ничего.

мне плохо-плохо-плохо! понимаешь?
и хорошо не будет, нет!!!!
уйди, отстань, зачем спасаешь?
иди отсюда на хер вот ответ!!!

скажи, что ты меня не любишь!
скажи, что меня ненавидишь!
скажи, что ты со мной не будешь!!!
скажи, а то ты на хуй выйдешь!!!

скажи, что ты меня не хочешь видеть!
мы никогда не будем вместе!
скажи мне это! я хочу тебя ненавидеть!
ты разбиваешь мое сердце!!

ты понимаешь, у МЕНЯ есть чувства!
ты не поймешь, что плохо МНЕ!!!
желаю одиночество БЕЗУМСТВА
понять сама я на себе!!!

уйди, отстань, не слышал?!
я хочу одной остаться!
я хочу чтоб меня мир ненавидел!!!
я не хочу с тобой прощаться...

уйди уйди уйди!!! мне больно сделай!!
я люблю тебя...
уйди, отстань, это мой выбор!!
я не могу жить без тебя...

я так желаю!!! унизиться хочу!
я хочу быть виноватой!
да да да да!!! от жалости к себе торчу!!!
мне это нравится, это пиздато!

уйди, отстань, мне больно!!
я хочу чтоб меня мир ненавидел.
и жалостью к самой себе спокойно
наслаждаться. типа, ты меня обидел.

выколю глаза тебе
ушки срежу тоже
в рот засуну иглы
сдеру с тебя кожу

и тебя вживую
скальпелем разрежу
дрожь твою сниму я
ткнув ножом в промежность

рот от уха дО уха
разорву с улыбкой
и зашью иголкой
с черной грубой ниткой

вырву сердце бьющееся
протру спиртом кости
нервы вижу рвущиеся
видишь, как все просто.

от зубов осколки
гниющие оставлю
чисто, но без толка.
нет, я не избавлю!

мучать тебя долго
прямо здесь и тут
пока волосы короткие
до самых ног не отрастут.

Как маячок, качалась маленькая жизнь...
Лицо - как свет луны из белых призм.
Ты сделал все, чтоб пламя не погасло.
Ты сделал все, чтоб это было не напрасно:

Чтоб беготня по докторам, больницам
не обернулась влагой на ресницах.
Чтоб ему жить хотелось что есть мочи,
а не так: глупые дни, страшные ночи...

Смотри, как брат, один страдая
несет свой крест, в груди сгибаясь.
Смотри в глаза: он ясно понимает,
что его пламя жизни угасает.

Смотри на смерть и ничего не делай.
Смотри на смерть - легко и смело;
как разлагается родная плоть и кость,
и как от бездействия рождается в нем злость.

Смотри!! Перед тобою на больничной койке
умирает кровь родная - легко и горько.
А утром ты вернулся - и мертовй речки суше
тебя встречает мертвый взгляд потухший.

Как легко наверно, умирать во сне -
не подыхать под солнцем в агоническом огне.
Но как жестоко на рассвете
вместо родных глаз встречать взгляд смерти....

там, где солнце светилось в горах,
там, где боль утопала в слезах,
там, где мир мой заточен в капкан
там. где завис смертоносный туман,

там живет его несчастная душа
и смерть там правит свой жестокий бал
свою жизнь там он похоронил
но одиночество свое не отпустил.

а в городе, где жизнь скучна и необычна
ангел надгробья возвышается готично
там ветер вольный смерть навеял
там брат прах его по ветру рассеял

здесь его бедное чувство зарыто -
любовь, страсть и даже покой,
одиночество, страх жизни, боль -
но мною ничто не забыто....

ты меня в чате ждал, и репетировал слова
на монитор смотрел несчастно
вот, твоя майка ярко-белая была -
ты кашлянул - и стала влажно-красной.

ты говорил, что не твоя придет весна
и о любви и солнце говорил мне страстно.
клавиатура серебристо-белая была
ты кашлянул - и стала темно-красной.

я не забуду то, что ты писал,
и философию твою я полностью впитала...
хоть жизнь твоя кристалльно-белою была
но из-за рака ярко-красной стала.

ведь смерть не может не успеть
но разве ангел может умереть?!
Вот был он, белый словно мел
Прозрачен, легок, чист и смел
Своими крыльями шуршал
И нимб его в ночи сиял...

Но что случилось - не пойму
Он словно сам с собою вел войну...
Нимб вдруг сменился на рога
И шелест крыльев скрипом стал
Из белого он стал кроваво-красным
Изменения ужасны...

Изменился мой хранитель
И теперь моя священная обитель
из храма божия, как встраь
превратилась в жертвенный алтарь...

Да, смерти приказала долго жить.
Но разве ангел может смертью быть?!

в душе - 21 грамм
и -дрожь по проводам
перчатки на руках
но кровь-то на локтях...

припев
здоровье - дорогая штука
хирургия - цирк уродов, не наука
перед пациентом долга нет!
хочешь жить иль нет - ответь

сотни раз умрешь
пока здоровье обретешь
белай халат стал красным
скальпель проржавел - прекрасно

припев
за здоровье - жизнь цена
жизнь для смерти не нужна!
претензий у больного нет!
хочешь ты так жить - ответь!

в деревне услыхала от бабули
о том как на войне свистели пули
как про них, детей, забыли
как у прабабки ноги гнили
как брат ее петлю на шею кинул
как у тетки Ширмановой ломило спину
что Леля двинулась рассудком
а у сестры был ключ в желудке
что в домик вел, где приведенья жили
но ее в горах похоронили
я вся в грязи и я устала
но ключик я не отыскала

пешком по кладбищу прошел
в осенний тихий день
и один памятник нашел
и тихо рядышком присел

надгробие молчало замогильно
лишь ангел был на нем из камня
я на колени сел бессильно
и тихо, горько плакать стал я

а ангел смотрит кротко
сомкнув свои ладошки робко
и паутиною обмотан
и сам из пыли словно соткан

ее прекрасное лицо
ей как проклятие, как мор
ее безумно-летний взор
проитворечит сепии отцов

она так рано умрела
она не знала как жить в мире
где даже солнце ненавидит
она сложила крылья и ушла

с подоконника шагнула
в ночную осень, в дождь
лишь по ресницам прошла дрожь
и в вечной сепии заснула

I

Я и другой прокаженный, мы осторожно подползли к самой стене и посмотрели вверх. Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая и гладкая, и точно разрезала небо на две половины. И наша половина неба была буро-черная, а к горизонту темно-синяя, так что нельзя было понять, где кончается черная земля и начинается небо. И, сдавленная землей и небом, задыхалась черная ночь, и глухо и тяжко стонала, и с каждым вздохом выплевывала из недр своих острый и жгучий песок, от которого мучительно горели наши язвы.
– Попробуем перелезть, – сказал мне прокаженный, и голос его был гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.
И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока. Как и небо, рассекала она землю, лежала на ней как толстая сытая змея, спадала в пропасть, поднималась на горы, а голову и хвост прятала за горизонтом.
– Ну, тогда сломаем ее! – предложил прокаженный.
– Сломаем! – согласился я.
Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась кровью наших ран, но осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.
– Убейте нас! Убейте нас! – стонали мы и ползли, но все лица с гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся от глубокого отвращения.
Так мы доползли до голодного. Он сидел, прислонившись к камню, и, казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У него совсем не было мяса, и кости стучали при движении, и сухая кожа шуршала. Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта шел сухой шершавый голос:
– Я го-ло-ден.
И мы засмеялись и поползли быстрее, пока не наткнулись на четырех, которые танцевали. Они сходились и расходились, обнимали друг друга и кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал, потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой молча обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при каждом его шаге капала большая мутная слеза.
– Я хочу танцевать, – прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.
Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один через известные промежутки времени ударял об стену лбом и падал, потеряв сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом стену, и, когда тот приходил в сознание, говорил:
– Нужно еще; теперь немного осталось.
И прокаженный засмеялся.
– Это дураки, – сказал он, весело надувая щеки. – Это дураки. Они думают, что там светло. А там тоже темно, и тоже ползают прокаженные и просят: убейте нас.
– А старик? – спросил я.
– Ну, что старик? – возразил прокаженный. – Старик глупый, слепой и ничего не слышит. Кто видел дырочку, которую он проковыривал в стене? Ты видел? Я видел?
И я рассердился и больно ударил товарища по пузырям, вздувавшимся на его черепе, и закричал:
– А зачем ты сам лазил?
Он заплакал, и мы оба заплакали и поползли дальше, прося:
– Убейте нас! Убейте нас!
Но с содроганием отворачивались лица, и никто не хотел убивать нас. Красивых и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые!
Читать далее...

держал в руках иголку.
Набивая пустые строчки.
С целью, но без толку.
Била сердце мне в кусочки.

держал в руках иголку.
Все прекрасно понимая.
И говорил без умолку.
Чувства свои скрывая.

держал в руках иголку.
Расказывал и слушал сказку.
Пряча боль по долгу
Под весело-шалавной маской.

держал в руках иголку.
Пустые слова, но метко.
держал в руках иголку.
И штопал сердце крепко.

Die gar traurige Geschichte mit dem Feuerzeug.
Paulinchen war allein zu Haus,
Die Eltern waren beide aus.
Als sie nun durch das Zimmer sprang,
Mit leichtem Mut und Sing und Sang,
da sah sie plotzlich vor sich stehen
Ein Feuerzeug nett anzusehen.
„Ei", sprach sie, „Ei wie schon und fein
Das muss ein trefflich Spielzeug sein.
Ich zunde mir ein Holzchen an,
Wie's oft die Mutter hat getan"

Und Minz und Maunz, die Katzen,
Erheben ihre Tanzen.
Sie drohen mit den Pfoten:
„Der Vater hat's verboten!
Miau!Mio!Miau!Mio!
Lass stehn! Sonst brennt du lichterloh!"

Paulenchen hort die Katzen nicht!
Das Holzchen brennt gar hell und licht,
Das flackert lustig, knistert laut,
grad wie ihr's auf dem Bilde schaut.
Paulinchen aber freut sich sehr
Und sprang im Zimmer hin und her.

Und Minz und Maunz, die Katzen,
Erheben ihre Tanzen.
Sie drohen mit den Pfoten:
„Der Vater hat's verboten!
Miau!Mio!Miau!Mio!
Wirf's weg! Sonst brennt du lichterloh!"

Doch weh, die Flamme fasst das Kleid,
Die Schurze brennt, es leuchtet weit.
Es brennt die Hand, es brennt das Haar,
Es brennt das ganze Kind sogar.

Und Minz und Maunz, die schreien
Gar jammerlich zu zweien:
„Herbei!Herbei! Wer hilft geschwind?
In Feuer steht das ganze Kind!
Miau!Mio!Miau!Mio!
Zu Hilf! Sonst brennt du lichterloh!"

Verbrannt ist alles ganz und gar,
Das arme Kind mit Haut und Haar,
Ein Hauflein Asche bleib allein
Und beide Schuh, so hubsch und fein.

Und Minz und Maunz, die kleinen,
Die sitzen und weinen:
Miau!Mio!Miau!Mio!
Wo sind die arme Eltern? Wo?
Und ihre Tranen flie?en
wie's Bachlein auf den Wiesen.

Почему "монстры" разгуливают по городу? Неужели им дома не сидится?
SH2: в городе ("ночью") можно заметить, как "манекен" сбрасывается с крыши дома - зачем "монстрам" кончать жизнь самоубийством?

когда вы оказываетесь в одиночестве в темноте - знайте, что темнота, окружающая вас - это тоже ликвидная материя, выражающее ваше сознание. Впрочем, возможно, темнота и есть само сознание?
Так или иначе, когда рвутся нити, связывающие сознание с объективной действительностью, человеческий разум стремится окружить себя своей собственной реальностью... просто чтобы где-то существовать.

а) В альтернативном мире с уклоном на действительность ("туманный SH") доминирует нормальное восприятие действительности + иллюзия (город воспринимается обычным, "монстры" - иллюзия).
б) "Ночной SH" более приближен к "Раю", т.ч. в нем остается нормальное восприятие действительности (город все еще воспринимается в более-менее обычном виде), но вследствие ухудшенной видимости (см. пункты 1-5, 1-11 и 1-12), здесь усиливается эффект иллюзии.
в) "Кошмарный SH" - еще более "альтернативный" тип восприятия, это уже максимальное приближение к "Раю", т.ч. тут имеют место иллюзия (например, решетка под ногами - иллюзия) + сон - т.е. многие элементы из него даже не имеют прототипов в нормальном мире (например, в "кошмарном SH" многие монстры - это уже даже не иллюзия, а обычная галлюцинация - к примеру в SH3 Slurper'ы не просто так появляются лишь при переключении Хизер на "кошмарное" восприятие).
г) И, наконец, "Нигде" - крайняя форма альт. мира, практически не связанный с действительностью тип восприятия. Если предыдущие типы восприятия сводились к видению действительности в другом свете, то это больше похоже на сон наяву - т.е. человек полность погружается в свой (либо чужой) внутренний мир - фактически, сплошная галлюцинация.

Метафора: "Если закрыть глаза, страх не исчезнет"

I get it now. Why I'm still alive, even though everyone else is dead. I'm not the only one who's still walking around. I'm the same as them. I just hadn't noticed it before

молнию метнула глазами:
"я видела -
с тобой другая.
ты самый низкий
и ты подлый самый..."-
и пошла,
и пошла,
и пошла, ругая.
я ученый малый, милая,
громыханья оставьте ваши.
если молния меня не убила -
то и гром мне,
ей-богу, не страшен

И будет, дух твой одинок.
Под серым камнем сон глубок.
И никого - из всех из нас
Кто б разгадал твой тайный час!
Пусть дух молчание хранит:
Ты одинок, но не забыт,
духи смерти, что с тобой
Витали в жизни, и теперь
Витают в смерти
Смутный строй тебя хранит, их власти верь
Ночь - хоть светла - нахмурит взор
Не побледнеет звезд собор
На тронах неба, но мерцаньем
Вновь звать не будет к упованьям
Их алые круги тебе
Напомнят о твоей судьбе
Как бред, как жар, как боль стыда
С тобой сроднятся навсегда.
Вот - мысли, что ты не схоронишь
Виденья, что ты не прогонишь
Из духа твоего вовек,
Что не спадут, как воды рек
Вздох Бога, дальний ветер - тих
Туманы на холмах седых,
Как тень - как день - храня свой мрак,
Являют символ или знак,
Висят на ветках не случайно…
О, тайна тайн!
О, смерти тайна

Не вспоминай тех чудных дней,
Что вечно сердцу будут милы,—
Тех дней, когда любили мы.
Они живут в душе моей.
И будут жить, пока есть силы —
До вечной — до могильной тьмы.
Забыть... Все, что связало нас?
Как слушал я стук сердца страстный,
Играя золотом волос...
Клянусь, я помню, как сейчас,
Твой томный взор, твой лик прекрасный
И нежных уст немой вопрос.
Как льнула ты к груди моей,
И глаз твоих полупризыв,
Полуиспуг — будил желанье...
И мы сближались все тесней,
Уста к устам, весь мир забыв,
Чтоб умереть в одном лобзанье!..
Потом склоняла ты чело,
И глаз лазуревую негу
Густых ресниц скрывала сень,
Оне — как ворона крыло,
Скользя по девственному снегу,—
На блеск ланит кидали тень...
Вчера пригрезилась во сне
Любовь былая наша мне...
И слаще было сновиденье,
Чем в жизни новой страсти пыл;
Сиянье глаз иных — затмил
Твой взор в безумье наслажденья.
Не говори ж, не вспоминай
Тех дней, что снов дарят нам рай,
Тех дней, что сердцу будут милы,
Пока нас не забудет свет,
Как хладный камень у могилы,
Вещающий, что нас уж нет!..

To be, or not to be: that is the question:
Whether 'tis nobler in the mind to suffer
The slings and arrows of outrageous fortune,
Or to take arms against a sea of troubles,
And by opposing end them? To die: to sleep;
No more; and by a sleep to say we end
The heart-ache and the thousand natural shocks
That flesh is heir to, 'tis a consummation
Devoutly to be wish'd. To die, to sleep;
To sleep: perchance to dream: ay, there's the rub;
For in that sleep of death what dreams may come
When we have shuffled off this mortal coil,
Must give us pause: there's the respect
That makes calamity of so long life;
For who would bear the whips and scorns of time,
The oppressor's wrong, the proud man's contumely,
The pangs of despised love, the law's delay,
The insolence of office and the spurns
That patient merit of the unworthy takes,
When he himself might his quietus make
With a bare bodkin? who would fardels bear,
To grunt and sweat under a weary life,
But that the dread of something after death,
The undiscover'd country from whose bourn
No traveller returns, puzzles the will
And makes us rather bear those ills we have
Than fly to others that we know not of?
Thus conscience does make cowards of us all;
And thus the native hue of resolution
Is sicklied o'er with the pale cast of thought,
And enterprises of great pith and moment
With this regard their currents turn awry,
And lose the name of action.-Soft you now!
The fair Ophelia! Nymph, in thy orisons
Be all my sins remember'd.
Читать далее...

Фотографии sepium_toska : я