"Чтобы ты не делал, всё равно ты обречен"
Жизнь жешше, чтобы её смегчить, даже у динозавра не хватит сил.
Самое большое простое число.
И мы знаем что так было всегда
Что судьбою был больше любим
Кто живет по законам другим
И кому умирать молодым
Он не помнит слова да и слова нет
Он не помнит ни чинов ни имен
И способен дотянуться до звезд
Не считая что это сон
И упасть опаленный звездой по имени Солнце!
Я очень скучаю и везде вижу Тебя. Пожалуйста, пусть Ты будешь самым счастливым из нас.
Я люблю тебя, Венечка.
Я люблю тебя, Вень.
А мы живые просто живем дальше.
Я бы хотела, чтобы они снова были вместе. Я бы хотела, чтобы они были счастливы.
Пожалуйста.
[493x699]
[показать]
[450x450]
Почему я пишу только о Нём. Почему, когда плохо, в сердце только Он. Почему, когда плачу, думаю о Нём. Почему его нет рядом? Почему я миллионы раз не говорила, как люблю его, когда он был рядом. Почему мы так редко сидели рядом и говорили. Почему Нас уже нет, а есть только я.
[480x360]
На твоем лице застыло
Выражение печали.
Но ты не думай, нам не плохо.
Мы же сверху так хотели.
Будем штопать раны, крылья.
Поздравляю - долетели!
"Хаос, от которого мурашки бегут по коже, потому что из восьмисот восемнадцати человек (команда - шестьсот шестьдесят восем душ, - усиленная ста пятьюдесятью артиллеристами, матросами, юнгами и стрелками морской пехоты), которые должны были участвовать в сегодняшнем сражании, на борту, как вдруг выяснилось, не хватает пятидесяти шести. А кроме того, две трети из тех, кого за неимением иного выхода, все-таки удалось согнать в кучу, как стадо (это помимо солдат-пехотинцев и артиллеристов, прежде не нюхваших соли) - просто всякий сброд, навербованный пару недель назад в Кадисе и его окрестностях: разные там пастухи, нищие, крестьяне, уголовники, пьяницы, люд из бедных кварталов; их приходилось поднимать на борт под угрозой рекрутерских штыков и вот теперь они, оборванные, охваченные ужасом, измученные морской болезнью, блюют там и сям, поскальзываются на палубе и карабкаясь по вантам, вопят от страха, когда их плеткой загоняют на мачты, и сбиваются в кучки, как скотина, напуганные качкой и видом вражеский парусов.
Всего два дня, как они вышли в море, и ни одна пушка ещё не выстрелила, а пятерых бедолаг уже нет - и это не считая тех, кто просто себе что-нибудь сломал или вывихнул: один свалился в воду ночью, когда ставили пару, трое расшиблись о палубу, сорвавшись с реев (последний - всего час назад, на рассвете; пролетев сто двадцать четыре фута, шмякнулся прямо на влажные от ночной сырости шканцы, в четырех шагах от капитана. Ааааа, - выдохнул он. Чвакнуло, и голова у него треснула как арбуз.) Пятого - крестьянина, который только что женился и которого вербовщики вырвали из объятий жены на другой день после свадьбы, - пришлось застрелить накануне вечером, когда он, свихнувшись, с абордажным ножом в руке набросился на лейтенанта второй батареи. Ну и дела."
"-Да зравствует король!.. Да здравствует король!.. Да здравствует король!
И все те, которым совсем скоро предстоит погибнуть или остаться калеками и чьи вдовы и сироты не смогут получить ни их невыплаченного жалованья, ни пенсии, ни хоть какой-нибудь компенсации за потерю кормильца, подхватывают, срывая голоса:
-Да здравствует... да здравствует... да здравствует..!
Де ла Рочу невольно передергивает. Бедняги. Если есть на свете король, недостойный этого клича, так это - их король. Их и его."
Артуро Перес-Реверте.