[183x240]Дождь заканчивался. Сигареты падали возле меня недокуренными, пока я ждал ее на остановке, а она одна, маленькая такая и испуганная, сделав 500-километровый прыжок через все города и «против» мамы с папой, двигалась ко мне медленно, неумолимо, в одной из бесчисленных маршруток города, в октябрьских сумерках….Сестра приехала поздно вечером, неожиданно для моих родителей, всполошив дядь и теть, принявшихся шептаться за спиной: «они же двоюродные!». Она, невысокого роста, в темном дождевике, была слишком скромна, чтобы при встрече, выбежав из автобуса, тут же броситься в объятия. Но, наглая и самоуверенная в маниакальной влюбленности, ничего как будто не боясь, уже дома прижималась ко мне всем телом. Только-только с осеннего холода, сестра светилась от смелости своего поступка, смешная в этой быстро исчезающей тоске при взгляде на меня, когда она понимала, что я тут, надолго, на много часов, плотный, целый, живой, не в бреду, не во сне….Я влюблялся в нее, в Стэна Гетца, в звук угрюмого бархатного саксофона, в злую, но завораживающую дьявольским притяжением красоту его музыки. Только такая музыка и была способна вместить в себя и простить нашу с ней игру в инцест, в любовь на краю, на грани, между безумием вседозволенности и тоской запретов.

[161x240] Ночью она капризно плакала, расстроившись, что дверь в мою комнату не закрывалась, и нам в любую минуту могли помешать. «Почему, ну почему ты не сказал, что у вас нет замка?!» Окна я не зашторил, и луна бросала медовые лучи на ее голое тело, силуэтом надгробного памятника фосфорецирующее в темноте моей спальной. Мы лежали на разных кроватях, я не смел прикоснуться к ней тут же, в невозможно-бессильном яростном оцепенении разглядывая ее золотом покрытые плечи, белизну шеи, плавно уходящую в тень. От окончательного оформления красоты днем не столь совершенного профиля ее лица веяло мистицизмом. Она получала почти физическое удовольствие, сбрасывая с себя простыни и покрывала. Она уже тогда любила спать обнаженной, раскинув руки и ноги в ошеломляющей свободе юной нимфы, едва-едва начинающей истлевать похотью, в легкой дымке порочности… «Ну иди же, иди сюда…. Пожалуйста!». В отчаянии совершенно не контролируя себя, вряд ли даже предполагая будущее чувственное наслаждение она истерично била ладонью о белую простынь, и это движение чего-то золотого оставляло в пространстве ночной комнаты след, словно на фотографическом снимке с увеличенным временем выдержки. Сердце мое стонало, билось в апокалиптическом барабанном угаре, выбрасывая в сосуды все больше крови, повышая артериальное давление. Сердце билось в синкопирующем ритме странного танца, этакой пляски смерти с саблями или семью покрывалами… Когда я начинал несмело скользить ладонями по вдруг ставшей белоснежной спине – матовая в лунном свете ее фигура становилась идеальной, точеной, будто бы из слоновой кости. Саломея, она принимала мои ласки откинув голову… Саломея… Она задыхалась от одних лишь моих прикосновений.

определенные богами места, золотое руно, красное по золотому, Гумберт Гумберт, душ

«Табу» / «Tabu: A Story of the South Seas» (1931) Фридриха Мурнау и Роберта Флаэрти 

[315x240]Поэтическая сага, сюжет которой лаконичен и чист в своей безыскусной безупречности. Острова в Тихом океане. Правителю одного из них отдают в жены девушку, в девушку влюблен простой парень с другого. Правитель, угрюмый старец, старый воин, выносит вердикт: никто не имеет право прикасаться к девушке, смотреть на нее, а уж тем более, желать ее тело. Влюбленные бегут на другой остров. И на них тут же объявляется охота….Столкновение любви и смерти возведено здесь в ранг рыцарского турнира с заранее известным результатом. Любовь, конечно, проиграет. Проиграет она быту, об который разбиваются лодки почти всех без исключения поэтов, ловцов жемчуга и дикарей. Нанесут ей поражение жажда наживы, мошенники, деньги, красивая жемчужина, добытая под страхом той же смерти, долговые расписки. Любовь будет повержена из-за идиотизма влюбленных, их простоты и искреннего непонимания  [нежелания понимать] правил игры, хотя это и вызывает бесконечную зрительскую жалость. Любить – значит нарушать Табу, запреты, извечные, они пребудут до скончания веков. Любить – подставлять любимую под всевозможные беды, тропические ливни, шторм. Любить – не только становиться беззащитным самому, но и обнаруживать слабость другого. Любящий всегда обнажает любимого, снимая с нее/с него защитный панцирь/покров. А боль нежной, голой, открытой душе приносит даже прикосновение. Потому что во время любви, дикарь ты или цивилизованный – всегда открываешь сердце настежь, впуская в себя с любимым/любимой целый мир.

[316x240]Мир это не только красивые жемчужины, за которыми ныряльщик спускается вновь и вновь, дабы заработать на бегство с острова. Это еще и акулы, поджидающие в немой и черной глубине, и  старец, больше похожий на колдуна или Бога-вседержителя [Самодержца], прибывшего забрать Свое. А Свое – Табу для Всех прочих. В том числе, и для молодого нярыльщика. Любят они друг друга или нет – Его не касается. Ему глубоко на Ваше похер. Его Право на ее Тело, на эту Женщину – Законно. Закон иррационален. Закон это Замок. Процесс, которому надо бы повиноваться, но нет сил. Правила и обычаи, традиции и проклятия, прошлое и преемственность поколений. Великое Нельзя. Запрещено. Верботтен. Ахтунг, сукины дети, ахтунг! И старый воин не вызывает в фильме омерзения даже тогда, когда вроде бы подленько режет веревку, в которую вцепился Матахи, плывущий за парусником старца в открытое море. Образ старика потусторонен. Он – Неумолимое «мистическое, которое показывается». Недаром первые его появления во второй части («Потерянный рай») так похожи на сон, на бред, на кошмар испуганной молодой девушки, боящейся Кары за нарушение Табу. Но ее галлюцинация, глюк, психоделическое видение неожиданно материализуется….

одиннадцатая заповедь, сеть из колючей проволоки, становление Ариэлем, Китс

"Дэзи Миллер" / "Daisy Miller" (1878) Генри Джеймса

[189x240]Чувак так и не понял, любил ли он ее по-настоящему, или то была просто привязанность? Страсть? Эстетическое притяжение? Легкая влюбленность? Любила ли она его, флиртуя с расфуфыренным, но все же элегантным итальянцем? Ехидно посмеиваясь исподлобья Дэзи позволяла себе резкие выпады (он не умел фехтовать, даже не защищаясь толком, «падал в любовь»), и неясные намеки, так не идущие ее доброте, зато идеально стыкующиеся с размытым профилем на фотографическом снимке (четвертая слева на групповой фотографии, ее почти не видно, вместе с зонтиком она выцвела напрочь). Он не сумел разгадать ее, оставшись в приятной уверенности самообмана. Но, боже мой, как это грустно… Как невыразимо печальна не случившаяся любовь. Все равно как смотреть фильм, в котором персонажи занимаются одной только им интересной ерундой, почитая эту ерунду за самое важное в жизни, а то и за откровение. Не замечая едва зародившейся и тщательно скрываемой от посторонних глаз влюбленности молодой девушки. И вот уже фильм подходит к концу. Главные герои счастливы, женаты, с детьми. Тогда как влюбленная девочка умирает еще в середине киноленты, тихо и незаметно для зрителя. Любовь очень даже терпит сослагательное наклонение: она отзывается некоторое время спустя ноющей болью. Тупой ноющей болью в груди, внезапно нахлынувшей и также вдруг отпускающей, во все продолжение жалкого существования героя.

[184x240]Jazzy-love. Едва заметные всполохи Холли Голайтли. Блики на зеркалах, тени на окнах. Уже очень скоро наступит эпоха, для которой найдется свой бытописатель (Фицджеральд). Пока же, быстро рисуя одну акварель за другой, сменяя картины действий, на фоне которых разыгрывается, как кажется поначалу, невинная и простенькая оперетка из жизни путешествующих американцев, время фиксирует на страницах новеллы странный англо-американец. Картинки оживают и синематографической лентой жужжат в потустороннем аппарате. История Дэзи Миллер, легкой в общении. Флиртующей по касательной с иностранцами и соотечественниками. Во всевозможных европейских городах. Полет ее стремителен, он яркой полосой перечеркивает все ночное небо по диагонали. С таких девушек, скорее всего, писали портреты незнакомок импрессионисты и те, кто был после них. Будущая jazz-girl. У джаззи-гёрлс случалась своя собственная любовь. Любовь только в их стиле, конечно, но совершенно настоящая, без дураков. Вы можете сто тысяч раз называть их ветренными, осуждая прогулки с щеголеватыми итальянцами и знакомства с предосудительными молодыми людьми. Им по фигу. Им наплевать! Такая вот у них любовь, она очень редкая, такая любовь, практически, на вес золота. Позолоченое чувство влюбленности, лишь слегонца присыпанное волшебным порошком. Jazzy-love. Когда еще джаз не придумали. Когда еще не был рожден рокенролл.

гостья из будущего, полароидные снимки, портрет неизвестной, фонограф, волшебная реторта, Колизей

"Завещание Орфея" / "Testament d'Orphée, ou ne me demandez pas pourquoi!, Le" (1960) Жана Кокто

[225x240]«И вот, волна радости прокатилась по моему прощальному фильму. Если он вам не понравился, то это печально. Я вложил в него все свои силы. Как и любой другой человек из моей съемочной группы. Если вы по ходу фильма встретили нескольких известных актеров, то это не потому, что они известны, а потому что подходили на эти роли, и к тому же они – мои друзья».

Что такое поэзия? Религия. Инерциальная система отсчета, Богом в которой назначена Красота. Что такое поэт? Проводник ее, полномочный представитель прекрасного. Или просто слепой адепт веры в нее. Фанатик, готовый выколоть себе глаза и вставить вместо них монеты, если на то будет воля ее. Псих, легко идущий на то, чтобы убить, растерзать, изнасиловать собственных персонажей. Если на то будет воля ее. Глупец, клоун, шут гороховый, побиваемый камнями, мишень для интеллектуальных [318x240]острот. Пьяный нищий, над которым хохочет стая деревенских мальчишек. Поэзия – дурацкая религия, нелепая, висящая в воздухе Фата Моргана. В основании храма – несуществующее. Алтарь – несущественное. Бессмысленно принимать на веру Ее положения. Они невозможны. Безнадежно пытаться понять Ее постулаты. Их нет. Священные тексты этой глупейшей на свете религии – полуистлевшие свитки – пустые пергаменты. Воздавая должное Ей –каждый из Ее адептов просто обязан пустить священные тексты на изготовление самолетиков, бумажных корабликов и… оригами. Поэзия – чистый дзен. Слово, не набранное на клавиатуре. Текст, стертый без возможности восстановления. Истинно верующий играет в перфекциониста: чинит перо и пишет чернилами. Истово верующий слагает поэмы [бесс]мысленно. Не записывая. Не придавая значения образам. Забывая строфу за строфой.

делайте вид, что плачете, когда поэт делает вид, что умер

«Вампир» / «Vampyr» (1931) Карла Теодора Дрейера

[320x235]Там, где душно, темно. И в старой гостинице дышать нечем. Комната оклеена дешевыми обоями. Странные тени, деловито гуляющие отдельно от тел. Там, где душно – светло. В старом домике, замке, мельнице, готическом кладбище с надгробными плитами в две руки толщиной. Песок сыплется, сыплется, сыплется. Крупинка за крупинкой. Время отсчитывает свой бег. Ты задыхаешься, как будто что-то тяжелое лежит на груди. Камнем. Картинка – тлен. Пленка рассыпается на глазах, персонажи совсем уже тени. Тени играют теней, свет слишком яркий. Актеры мертвы, но раз уж так зрителю угодно, они сыграют для тебя пьесу в последний раз. Этот фильм не о вампирах, здесь нет клыков, нет Дракулы или готических замков. Безумие абсурда впиталось в в изображение, с экрана монитора на тебя посмотрят совсем другие люди [The Others]. Кажется, это странного вида доктор, в маленьких очках и седовласый, поставил кино в скандинавской деревушке 19-го века. Нет, даже не поставил. А просто снял странные события на переносную камеру. Документально, тщательно и ничего не забывая. Как грустный парень Аллан Грей прибыл в старенькую гостиницу, провел в ней первую ночь. Потом к нему в комнату вошел человечек со свертком, взмолившись о том, что «она не должна умереть!». И Грея, вышедшего прояснить все на улицу, затянуло в бездну.

[320x238]Мутная картинка, словно через три-четыре стекла ты что-то такое наблюдаешь в соседнем доме. Там кто-то кого-то убивает? Или женщина больная в сладостной истоме с блядской улыбкой на устах мониторит комнату, явно желая вцепиться своей сестренке в глотку и растерзать ее? Сон старый, древний, муторный. И тошнотворный. Когда ты болен, тебе 5-9 лет, они именно такие, сны. Бредовые и слишком четкие, хотя и через мутное стекло. В лодке парень с большой косой? Это сон. Ты слышал крик ребенка [по крикам судя, его кто-то раздавливал в течение минуты]? Тебе это приснилось. Женщина, связанная где-то на мельнице сзади бечевкой, ключ от темницы в напольных часах, гроб в середине комнаты? У тебя жар. Главный герой не выказывает волнения. Он почти не раскрывает рта в продолжении фильма. Ты видишь только его умные глаза, полные…сдавленного ужаса, как будто парень…привык немного ко всему. Обжился в мире, где больную, что выбежала прогуляться в сад, кусает в шею старуха. Неизвестно откуда пришедшая, и исчезнувшая неизвестно куда.

[179x240]Блядь 2.0. Блядь 21 века. Сетевая шлюха. Web-girl по вызову. Каждый новый жених тебя создает. Каждый следующий трах – как новая запись в один и тот же одряхлевший и обрюзгший от бесконечной моторики секса и «красивого» блог. Лицо-душа меняются перчатками от встреч на стороне и отвратительных тебе самой же ночей с нелюбимым мужчиной. Блядь 2.0. Новая веха в искусстве любви. Жить на поверхности. Любить на суше, не ныряя в глубину. Беспорядочное удовлетворение болезненных желаний. Постоянно. Снова, снова, снова….Фасеточный секс. Разом включены сотни тысяч мониторов с переплетениями ног и рук. В наушниках сладостный развязный голос. Всегда согласный. Вечно это «да». «Как скажешь, милый. Дорогой, чудесный, нелюбимый. Будущий муж мой, лицо чье вызывает омерзение. Я сбрасываю новое платье как старую шкуру мудрый Каа. Как кроткая, но ядовитая змея. Еженощно. Еженощно. Еженощно»…. Твори еженощную, замаливай ее грехи, горячо и страстно! Дари ей и Ему свою жалость, боль за них обоих, любовь и всю душу. Тебе она уже не зачем, ни к чему. Господи, смиренно молю я, неверующий в Тебя, коленопреклоненно: УБЕЙ НАС ВСЕХ, мы ОМЕРЗИТЕЛЬНЫ!

[159x240]Everything in its right place. Выезжаю из этого города брошенный. Дорога золотой дугой выгибается как сука под кобелем. Улыбкой бляди. Деревья кладбищенской оградой за грязным автобусным стеклом. Все так, как надо. Все на своих местах, брат. Все так, как надо, да. Всегда это сладостное «да, да». Everything in its right place. Все так, как надо, да, все слишком о’кей. [Как горячо внутри – это кипит молитва]. В глазах мириады картинок. Гребанный калейдоскоп: горе, мертвые, смех, улыбки, фанаты, хохот, сигареты, дым, и ты у гроба, и носовой платок, и не фига не выплаканные слезы. Словно бляди хоронят Бога. Бляди хоронят Бога. Осенний «золотой укол». С размаху в висок. Дави на шприц. Дай мне забыться. В церквях разгул, засада, черти. Бесы танцуют менуэт в убогих храмах. Everything OK, браза. Мутные окна-стразы. Рассвет за рассветом – сумрак. Она, эта сука, стояла у гроба отца и плакала, беззвучно и невидимо. В платке. Ей, кстати, очень даже шел платок-косынка. Упеките ее в монастырь куда-нибудь в глушь леса, чтобы я ее больше не видел. Ей больше идет платок на голове, невыплаканные слезы и горе у гроба отца, чем развеселое блядство, чтобы забыться. Она не хочет впадать в кому, браза. Она не хочет больше впадать в кому. Погоревала, мол, и хватит. Харэ, друзья, мы будем веселиться! Сука во время течки, звонки на завтрак, обед и ужин. Сигарета за сигаретой. Смехом в телефонную трубку «да! да!» - такое ее кокетство, такие ответы.

блевать, перламутровые образа, Из-Под, выключите все, пых-пых, любви и смерти

В колонках играет - Morcheeba - "Gained the World "

Великий - для меня - Квартет Французского Безысходного Кино:

1."Плата за страх"/"Salaire de la peur, Le" (1953) Анри-Жоржа Клузо
2."Не тронь добычу"/"Touchez pas au grisbi" (1954) Жака Беккера
3."Мужские разборки"/"Du rififi chez les hommes" (1955) Жюля Дассена
4."Второе дыхание"/"Deuxième souffle, Le" (1966) Жана-Пьера Мельвилля

[237x240]Такого мрачного кино еще поискать. Все плохо, потому что все плохо. И будет еще хуже, потому что лучше не будет никогда. Солнце черное на горизонте. С деревьев сорваны последние листья. На улицах черные лужи (вряд ли вода, скорее сгустившаяся кровь). Воздух сер, неприятен, полупрозрачен. Дышать нечем. Небеса тошнотворно-бледные. Извечные тучи, которые заволокли небо от сих до сих. Что такое настоящая безысходность? Это не ситуация, из которой нет выхода. А ситуация, в которой нет другого входа, кроме как того, который ведет в тупик. Выбор персонажа абсолютно не важен. Хэппи энда не будет, друзья, потому что все заранее предрешено. Каждый фильм как завораживающий перфоманс медленных суицидов главных героев. Не все будут убиты безжалостной рукой Господа Бога (или режиссера). Но в каждом из них будет убито нечто очень-очень важное. Выжжено навсегда раскаленным железом. [180x240]Никакого сострадания, милосердия, доброты или всепрощения. Ничего подобного этому.  Наказание, преступление, правые/виноватые, кодекс чести, принципы/правила - все фигня. Просто тупая фигня. В этом мире человека переедут машиной, забьют до смерти куском кирпича, взорвут динамитными шашками в клочья. Сдадут, предадут и обманут. Вот она сила, которая становится в какие-то минуты слабостью. И слабость, которой даже не посочувствуешь. Ее презираешь. А поверх всего тупейшая усталость. Она накатывает на всех героев с самого начала. Морщины, клонит в сон, кружится голова, тошнит ото всего, все раздражает, впадают в бешенство от мелочей... Возможно, для некоторых из режиссеров такие фильмы всего лишь игра в черное, в меланхолию, сардонический смех, в тошноту и в ужас, в мизантропию. Очень даже может такое, братья, статься. Но игра порой вдруг вырывается из-под контроля мастеров, становясь самодостаточной картинкой-сказкой из жизни странной, но так похожей на нашу, Черной Страны. Сюрреалистическим кошмаром. Где люди разве что не жрут друг друга. В этом прекраснейших из всех миров...

У Клузо два остальных фильма, которые я видел, выглядели слишком смешными, чтобы быть по-настоящему страшными (хотя "Дьволицы", наверное, его лучшее произведение). У Беккера я ничего больше не смотрел. У Мельвилля прочие фильмы либо не были так безысходны, либо не были так совершенны в своей безысходности, как "Второе дыхание". У Дассена я видел три фильма. Ни "Грубая сила", ни "Воровское шоссе" не оказали того мощного, все подавляющего мрачного воздействия, как "Мужские разборки". Такого, что захотелось вдруг выцепить эти четыре красивейших фильма о смерти и представить их рядом. Вот, собственно, и всё.

Спасибо, парни, вы меня потрясли.

В колонках играет - The Velvet Underground – " The Murder Mystery" /"Femme Fatale"

[250x323]
Ты только не убивай себя, девочка – скоро будет красиво.
Скоро, вот уже совсем скоро, скоро будет очень красиво.
С дерева будут падать в ритме три четверти листья [вальсируя]
Дождь, отбивая им каплями такт, просыплется с неба
Героиновой крошкой…Ты моя крошка! Джаст литтл бэби.
Это моя тебе колыбельная. Мой сонный реквием. Viennas Waltz.
Песня-молитва. Грезы и бред. В полудреме гляжу в окно:
Перевернутые бензоколонки тонут в лужах, неоновый свет пробивается со дна болот,
Дорога-дорога-дорога….[А я так к тебе и не приехал на Новый год.]
Туман стелится саваном, бросаясь своими облаками под колеса авто.

/Так я буду вечно возвращаться к девочке, которой больше нет./

В колонках играет - The Cinematic Orchestra - "Ma Fleur"

"Жить своей жизнью" / "Vivre sa vie: Film en douze tableaux" (1962) Жана-Люка Годара

[320x240]Годар – вор. Он ворует частички, кусочки, микрофильмы движений, поступков и мыслей своей женщины. И под конец, когда у Анны Карины, его жены, ничего уже больше не остается – она умирает. Раздав всю себя, свою жизнь (пусть даже экранную). Годар взял от нее, что хотел, нарисовав портрет, изучив «повадки» - и убил ее. Или она умерла сама от бессилия? Что же еще остается делать в фильме, если ты все равно в плену, и если каждый шаг, вздох, взгляд – украден собственным мужем. Умереть. Но даже смерть принадлежит кино, а значит Годару. Карина, играющая здесь шлюху, принадлежащую всем и каждому, на самом деле всецело и полностью принадлежит ему одному. Мне кажется, за сочувствующе-интимными касаниями камеры я слышу его злой смех. Сочувствующе-интимными…Графика лица на фоне белой стены, когда она слушает историю художника из «Овального портрета» Эдгара По. Молчаливо смотрящая в кинокамеру, когда Рауль еще размышляет, «леди она или блядь». У Годара точно перехватывает дыхание в такие моменты. Карина говорит с сутенером. И камера явно дрожит, ее водит из стороны в сторону. Лицо Карины то скрывается за темной фигурой Рауля, то снова появляется из-за нее. Влево – вправо, влево – вправо…Как колыбель качается его кинокамера, и тут Годара нельзя обвинить в изнасиловании собственной жены. Но в остальном… Он еще хуже героя рассказа По, который написав портрет своей жены, убил ее. Он маньяк, который знает, что ему принадлежит не только тело ее или образ, но вся ее жизнь, все поползновения души ее, которые он, ничуть не смущаясь дарит всем нам, жаждущим до самого святого, зрителям –  кидает свою женщину в толпу, пускает ее по кругу…

[320x240]Но это кино – еще и признание в любви. Годара к Карине. Мужа к жене. Художника к музе. Режиссера к актрисе. Представьте себе длинный коридор кривых зеркал. Белые потолки, стены из черного бархата. Зеркала перемежаются экранами, по которым скользит кино. Кадры несколько раз отражаются в посеребренных стеклах, их становится слишком много, кадры стреляют своими отражениями друг в друга. В геометрической прогрессии они убегают вдоль этого коридора (или маленькой Парижской улочки), утекают, множась и множась, где-то в бесконечности заражая собой все вокруг. Инфицируя собой еще чистую и невинную, нетронутую пока кинематографом реальность. [Этакая кинематографическая инфляция образов]. По правую сторону мириады экранов, на которых в сотнях и тысячах сцен запечатлена твоя женщина. По левую сторону тоже она. Но нельзя разобрать, где «право», где «лево», где бархат, а где стекло. Зеркала или экраны, кинокамеры или киноаппараты, персонаж или живой человек, женщина или актриса, проститутка или жена, смерть или конец фильма. Годару явно снилось что-то подобное. Чистое, настоящее кино, какое может привидеться только раз в жизни. И осколок, зеркальный, четкий, фотографической иногда ясности, но со сбитой часто глубиной резкости Годар вынес в реальность. Он любит Карину – любите ее и вы, ему, мол, не жалко.

окрошка слов,тошнота образами, кино-бордель, Pulp Сinema Fiction

В колонках играет - Billie Holliday & Lester Young - "Say It With A Kiss"

"Обнаженный поцелуй"/"Naked Kiss" (1964) Сэмюэля Фуллера

[320x186]"Поцелуй" кинематографически прекрасен. Пример невероятно гладкого изложения событий, когда кадры просто текут полноводной рекой образов. Образов причем действительно сильных, настолько, что порой начисто забываешь о сюжете, наслаждаясь той или иной визуальной находкой. Начало фильма, правда, трудно забыть. Проститутка избивает своего сутенера сумкой, бутылкой, каблуками. С нее слетает парик. Лысая, отчаянная, озверевшая баба под какой-то хриплый джаз вытаскивает у мужика деньги, отсчитывая несколько купюр (только свое, им отнятое). Смена плана. Она надевает парик перед зеркалом (опа - джаза нет, играет сладкая романтическая мелодия), красится, [титр Naked Kiss] припудривает носик и (...включается опять разъяренный саксофонный джаз...) выходит из комнаты. Камера фокусируется на листке календаря в окружении смятых купюр, которые сутенер лихорадочно собирает в кучу. Дата на календаре: 4 июля 1962. Смена плана. Провинциальный городок. Транспарант через улицу, по которой красиво и медленно проезжает провинциальный автобус. Наезд. На транспаранте дата: какое-то там августа 1963 года. Браво, Фуллер. Это настолько примитивно, что становится очаровательным, не правда ли? Для того, чтобы с чистой душой и открытыми глазами воспринять это кинематографическое чудо, надо принять во внимание простой факт: Сэм Фуллер – варвар. Он варвар, и он не умеет снимать кино.

гондольеры, Бетховен, по лезвию ножа, канатоходец, кисс ми дедли

В колонках играет - Swod - "Frost"

«Красная пустыня»/ «Deserto rosso, Il» (1964) Микеланджело Антониони

[320x172]Сокровенное чудо жизни. Сакраментальная тайна ее. Прекрасные изломанные линии, бесконечно продолжающиеся. Каркас мироздания. Именно то идеально прекрасное женское тело реальности, которое для многих закутано в тогу. Сокрыто под сотнями платьиц, запеленутое крепко-накрепко. Не посмотреть. Не дотронуться. Не поласкать его. Героиня Моники Витти сходит в этом мире с ума красиво. Размеренными неторопливыми шажками. Или в танце слепой, запуганной и одинокой девочки на пирсе. Я смотрел эту картину молча. Оцепенело пялясь на экран. Цепляясь зрачками за каждый миллиметр кадра, поток которых  звал мою душу выйти вон из тела вслед за ними. 

Что тяжелее было видеть? Ту самую полуобнаженную реальность, красота – цвета и звуки – которой могут убить оголенный человеческий рассудок и болезненную душу, изъеденную одиночеством в конец? Или же боль от развращающего одиночества? Боль маленького человечка, которого пустили прогуляться по доске с завязанными глазами, а он под хохот пьяных пиратов заблудился в проржавевшем чреве корабля. Вот тебе черная метка, девочка. Гуляй у моря слепой. Безумна ли Джулиана? Нет. Оказывается, когда человек сходит с ума – он всего-навсего становится абсолютно нормальным. И начинает видеть мир таким, какой он есть. [«Это мистическое, оно нам показывается»]. Четырехмерным замкнутым контуром, внутреннее пространство которого бесконечно. Но для чего-то выкрашено (кем-то, когда-то) – в красный цвет.

туман, Roman wilderness of pain, шум и ярость, точки и дифференциал, капля

В колонках играет - VAST - "Beautiful"

В колонках играет - Tom Waits - "Opening Montage: Tom's Piano Intro / Once Upon A Town / The Wages Of Lov

 

В колонках играет - Dave Brubeck – «Forty Days»

[300x387]
Она не приглашает в свой мир и не отталкивает, эта красивая, вдруг исчезнувшая из бара на мгновение, она засывает в себя, погружает туда: в темноту потерянности. Хватаясь в последний миг за свет, за реальность бара, за реальность сигареты, за друзей, ища в их болтовне защиты, испуганно касаясь взглядом, то и дело, окружающих. Она щелкает зажигалкой, и, обжигая палец, держит его на огоньке доли секунды, потом одергивая руку в каком-то отрешенном состоянии полусна. Она говорит… Да, ее спросили, и что-то в ней, еще не совсем уснувшее, способно отвечать, как компьютерная программа по заученным алгоритмам. Связное, сухое, понятное. Окружающие теряют к ней интерес на всю ту же гребанную минуту, потому что они боятся спрыгнуть со своих поездов и попасть под рельсы интровертного покачивания головой – самоуглубленной попытки укусить реальность за живое: достать суку. И в эти минуты, часы, дни, недели она словно падает с вышки в воду и неторопливо проплывает сквозь толщу времени. Медленно-медленно закрывает и открывает глаза. Руки блуждают по столу и безвольно падают вдоль тела, больно, наверное, ударяясь, обо что-то. Она пытается встряхнуться, волосы вспыхивают остаточным мерцающим огнем в воздухе бара и падают, паутинка за паутинкой на голые плечи. В эти минуты говорит не она, говорит что-то за ней, в ней, из-под нее. Говорит силуэтом, движениями, голосом, нелепой мимикой, неправильным носом, детской попыткой спрятаться прямо сейчас за стойкой бара, может, под столом, выбежать на улицу и скрыться в толпе forever, потеряться, но только закрыться ото всей этой заброшенности, променять ее на бегство: перманентную попытку вздохнуть дым и выдохнуть чистый воздух. Кажется, что на картинку из бара наложили кадр из другого фильма. Она выбивается из окружающего мирка. Она рвет пленку. Весь бар коллапсирует в одну только покачивающуюся сигарету на зубах, белую, смятую. Черно-белое изображение на цветном.

Нэт Кинг Коул/дурацкие блики/золотой укол/убить Мингуса/разбитая красота

В колонках играет - Frank Sinatra - "I'm A Fool To Want You"

«13 друзей Оушена»/ «Ocean's Thirteen» Стивена Содерберга

[320x240]Это гребанный джаз. Fucking cool кинематографических извращений. West coast jazz киноманской любви. В саундтреке, по-моему, нет саксофона, но и на кой черт он нужен? Сакс это камера Содерберга. Чувак….Ты второй после де Пальмы в моем списке голливудских фриков. Второй, потому что молод еще. Но дорастешь, такими темпами ты до кого угодно скоро дорастешь. Ты уже, можно сказать, подпираешь небо, взирая свысока на кучку якобы-мастеров-от-кинематографа. Тока они еще этого не просекли. Но просекут. Отвязно же, братец, ты орудуешь камерой, всяческие тебе мои респекты. Россыпь драгоценностей, роспись ковров, блики огней, зеркальные отблески на свету бриллиантов, сияние золота….Содерберг, ты снимаешь фильм, как катаешь камешки на столике. Ни одного диалога без «камешка». Камешек – это финт камерой. Дисперсия, дифракция, смена оттенков, игра в цвета, джазовая феерия, дерзкая фантасмагория, шампанское из картинок. Ежеминутные цветные брызги страз и самоцветов. Фейерверк операторских непотребностей, пиршество для визуалов.

[320x226]Вот он – второй человек после де Пальмы, способный рассказать историю одной только камерой, товарищ Содерберг. Товарищ Содерберг даже подрагивает картинкой в такт басам, пока кто-то шпарит что-то знакомое («Caravan»). It’s jazz, маза фака, кинематографический джаз. То, чего вы так долго ждали, но боялись спросить. Как будто в слайд-проекторе случился сбой, и все смешалось: картинки, диалоги, мизансцены, актеры, казино, ограбления, банки, фишки, игроки. Случилось веерное отключение электричества, и последовательное, скучное, логичное, увязшее на зубах и до тошноты заамериканизированное изложение событий в миг было расфигачено на элементарные кинематографические частицы. Я не знаю, кем надо быть, чтобы суметь связать потом все это воедино (как там в «Лолите»? вот вам открытки, сами раскладывайте их по существу), в шикарную целлулоидную ткань «13 друзей Оушена», но, блин, Содерберг это сделал. И это гигантское визуальное варево, оно, ребята, просто не разлагается на составляющие. Эти открытки нельзя вот так сразу растасовать, чтобы они встали вдруг на свои места, и все стало понятно.

шикарная целлулоидная ткань от СС

В колонках играет - Jeff Buckley - "Dream Brother"

[work in progress. take one]  

[320x216]Смотри, как эхо смерти бьет отголосками прошлого, когда прогуливаешься рядом с городским кладбищем. В них, в городских кладбищах, страшного ничего нет, они такие привычные, почти игрушечные. Рядом грохочут авто, им не до вас, господа мертвые. Для жителей дома напротив за столько-то лет вы примелькались, надгробные плиты. И стали частью пейзажа. Вроде пьяных рож у магазина, заедающих пустоту водкой опустившихся мужичков, счастливых и небритых. «Как сорняки» (с). Всякий раз слишком четкий рисунок повсюду. Прозрачный воздух, мерцающее изображение ТВ-картинок, совершенная последовательность кадров на ночных и пьяных вусмерть улицах. Эффектный монтаж. [161x240]Внутрикадровый. Знаете, как у Орсона Уэллса. В глубину бесконечной улицы, в старый Лос-Анджелес, в мир полумертвых Мэрилин. Мир подает мне знаки, швыряя ворохом символов, совпадений и странных случайностей….Вокруг меня умирают люди, а я не могу ничего с этим поделать. Забавляясь прекрасным от безысходности. Как котенок убитой мышью. Красиво. Красиво и больно. Я посылаю эти слова SMSками каждому, кто готов и хотел бы их слышать. Хэй, говорю я, вот они, ключи от мира, вот он, двоичный код. Шифр мирозданья, гребанного когда, а когда и в самом деле прекрасного. Красиво и больно. Ничего больше. Никогда больше. Nevermore. Когда очень больно, тогда и только тогда невероятно красиво, и все слишком похоже на то, что кто-то когда-то поставил это кино. Я видел, как тетя моя, потерявшая недавно мужа, осторожно шла по деревенскому кладбищу. Так…не спеша. Она, поражавшая прежде бойкостью, жизнерадостностью и скоростью, с какой могла переделать сотни дел, эта деревенская женщина, переступала через траву очень тихо. Отточено размеренным шагом, но в то же время чуть заметно подволакивая ноги за собой. Как котенок, которому перебили тело дубовой дверью. Нечаянно. Но со всего размаху.

love-error/FIN/красиво и больно/Даша

В колонках играет - Coldplay - "Fix you"

«Ящик Пандоры» / «Die Büchse der Pandora» (1929) Георга Вильгельма Пабста

[318x240]Убитый текст: [Пьеса о девочке, шокирующей поначалу бесстыдством и разнузданностью, а затем трогающей до глубины души отчаянием и обреченностью в глазах. Несмелая доброта и детскость практически идеального лица. Игрушечное самосознание фарфоровой куколки. Приносящей с красотой и смерть, и мерзость, и доброту. Нежность, мелькающая тут и там лишь по касательной сюжета – в конце концов пропитывает эту ленту как бисквит сиропом. Кино нанесло мне несколько проникающих ножевых ранений в самое сердце финальными 15 минутами. Причем сделало это изощренно, хитро, исподтишка. «Ящик Пандоры» - зияющая пропасть, внезапно разверзнувшаяся в 100 минут кинематографической похоти, разнузданной свистопляски и столпотворение эпизодических персонажей. Процесс превращения маленькой смертоносной бабочки во взрослую, зрелую особь. Ее имаго – смерть. Кончина бабочки, наколотой на сверкающую иглу в чьей-то коллекции. Красота, распятая не на всеобщее обозрение, а только для него одного – удачливого ловца. Ее сатори – достижение абсолютного нуля. Персональная нирвана имперсональной (не мужской, не женской) красоты.

[320x240]Фильм раскручивается по спирали: из «выгребной ямы духовной нищеты» в слишком реальную выгребную яму. От этого контраст прекрасного и мерзостного еще болезненней. Словно катапультой девочка, приносящая со страстью вместе смерть и беды, выбрасывается в сферы небес, которые лишь по какому-то недоразумению оформлены в обитель лондонских туманов, проституции и кабаков. Полное искупление вины, превращение из моли-мотылька сначала в бабочку, чуть позже в махаона, который почти продали в рабство, а затем крылья прелестного создания лишаются пыльцы и, хрупкие, ломаются. Даже по ощущению атмосфера финала полна музыки горних сфер. Иначе дышится, фарс выливается в трагедию, толпы народа словно отпрянули от отверженной особы, скучковавшись к Рождеству по пабам. И когда ее окончательно не стало – люди, наконец, хлынули на улицу, абсолютно равнодушные теперь к красоте и ее адептам, которые после смерти злой феи могут теперь смело лететь на все четыре стороны. Только вряд ли захотят.]

живой текст

В колонках играет - Leonard Cohen - "Waiting For The Miracle"

[164x240]Вот сейчас, в этот момент, в самую эту секунду вы проноситесь на всех скоростях на трансконтинентальном экспрессе с чашечкой кофе в правой руке и «Times» в левой. Или скачете на взмыленной лошади по пустыне, в ваших бурдюках нет ни вина, ни воды. Остался последний финик. В эту минуту вы спите, склонив голову на бок, почти уронив ее на плечо испуганной и пытающейся отшатнуться от вас спутницы, рейс «Miami, FL to Puerto Plata, Dominican Republic», «American Airlines». Вы в воображении этих людей: в содержимом их памяти. Никогда не задумывались над тем: скольких людей по жизни встречали? Скольких встретили уже к настоящему времени? Миллион человечков, девочек и мальчиков, мужчин и женщин, семейных пар, молодоженов, вдов и стариков? И кого из них вы запомнили? А ведь кто-то почему либо запомнил вас. Надолго. На пару дней, месяцев, лет, а некто, быть может, запомнил вас навсегда. Некоторым вы запали в душу так глубоко, что будете сидеть там практически до скончания дней их, пока в последнюю минуту мгновенным кинематографическим стрекотом не промелькнут важные и не очень события коротких жизней перед потускневшими глазами. В этом сжатом до предела сгустке жизни вы почему-то сыграете если не главную, то важную эпизодическую роль. Вас помнят… Вы только вдумайтесь в эти два слова: «_вас_помнят_». Вы их не помните, не заметили в свое время, не увидели, не поставили на них отметку «важное», и даже не сняли фотоаппаратом подсознательного, чтобы выпустить джинна из бутылки, как и они, в предсмертных судорогах. А вас почему-то запомнили.
про кражу ваших личных короткометражек