Мир это Мэрилин. Последний ее взгляд в кинокамеру на съемках последней кинокомедии, и прыжком за нее: невидимому режиссеру в глаза.
Вся суть прекрасного в исчезновении маски уставшей актрисы и появлении на миг за приоткрытой дверцей-кадром Богов,
с которых спадает саван, но тут же в reverse-режиме поднимается вновь: глаза нечаянной самоубийцы гаснут.
Мир это Мэрилин, танцующая в «Неприкаянных» пьяной в сумерках. «То, что в ней есть — никогда не проявится на сцене. Это так хрупко и эфемерно, что может быть поймано только камерой. Поэзия. Вроде полета колибри». Мир, обнаженный, опасный хищник, дающий о себе знать запахом выдуманных цветов и колодой эфемерных картинок, не может быть пойман даже кинокамерой. Даже зрением девственно-чистым, фотографирующим красавицу-действительность за рассыпающееся на элементарные частицы мгновение. Когда она смотрит на тебя испуганной, загнанной в угол, покоренной и прекрасной героиней Ингрид Бергман, хранимой мистером Хайдом в драгоценной клетке.
[239x240] Чтобы видеть мир – нельзя смотреть на него в упор. Только в расфокусе можно запечатлеть настоящую М. – М. кадром после Нормы_Джин_Монро и за кадр до ее перевоплощения в киногероиню – остаточным изображением на сетчатке; нежную кожу погруженного в задумчивое молчание лесного озера; обнаженный поцелуй красоты в случайной сценке на площади, приводящей даже подготовленного зрителя – художника – в восторженное замешательство.
Тайна разбивающей детские сердца сказки Андерсена в Мэрилин. Полумесяц качается над бездной в летней колыбели, сонно посмеиваясь заключающим его в объятья улыбкам ущелий. Откуда-то доносится плач девочки Деметры, дочери Богини, пожелавшей вернуться к маме, вскарабкавшись по теням деревьев, запрыгнуть в небесную обитель – чтобы зарыться в волшебное руно родных волос. И мать в гневе от неизбывной тоски в разлуке поднимает левую страшную руку: кровавыми полосами раздирая планету, ошметками тел, отрубленными конечностями закидывая землю, удобряя мертвыми живую дочь. [305x240]Осенняя луна не дает мне спокойно спать. Слезой Богородицы. Ее воспаленным от долгих рыданий веком. Небо, словно пробитое ледорубом, мироточит – лунными сладкими слезами, из них, говорят, получается хорошее вино. Как в Кане Галилейской. Полумесяц в ночи как нечаянно порванное ноготочком черное облегающее платье, накинутое на красавицу. Золоченая кожа плазменной дугой сияет в месте разрыва. Еще одна М., печальная, в эстетическом драйве танцующая не для кого. Богиня, медленно умирающая от яда собственной красоты. Она бьет меня точно по нервам, инспектируя, прищуриваясь, душу. И я люблю ее, не мою и ничью уже больше. Присно и ныне. И во веки веков. Пусть даже пропадет она за разорванным звездным занавесом, как обычно, бормоча себе под нос что-то приятное – спрятаться от нее все равно негде, всюду царствует ночь: «Я устала от вспышек ваших, мальчики. Let's Go Home».
[189x240]Прикасаясь к реальности, осязая, обнимая, лаская взглядом, заставляешь болезненно вздрагивать ее от холода любопытных глаз. Вуайеризм как настоящее визионерство. Кино – метафизический вуайеризм: когда подглядываешь за красавицей-действительностью в самый неподходящий для нее момент. Узнавая, какое она носит нижнее бельё – цвета гранатовых зернышек автомобильных фар, рассыпанных на мокром асфальте в неслучайном
«Большие маневры» / «Grandes manoeuvres, Les» (1955) Рене Клера
[320x213]Эпоха «свингующей Франции», воссозданная режиссером-денди. Цветные осколки складываются в красочное множество рисунков за один монтажный прыжок. Не камерой и актерами командуют авторы, а трубкой калейдоскопа, внутри ее маленький дирижер размахивает палочкой, послушно которой сменяются узоры. Девочки, шлюхи, маркизы, банты, ленты, фрукты, шляпки, моды, зеркала в обрамлении техниколоровского перфекционизма. Кино – пирожное, сладкое, красивое, бездумно нравящиеся. Воздушное, как крем от лучшего кондитера. Искусно глазированное помадкой так, что проходя мимо, нельзя не остановиться у витрины. Цвета кино пахнут. Фасоны нарядов аристократок ли, интерьеры публичных домов – ароматы цветочных духов, специальные дамские. Перед нами парфюм синематографик. Игра эмоциями-ароматами и их составляющими. Магия флирта со зрителем, которого весь фильм смешат, а потом легким ударом поддых валят с ног. Режиссер – денди, и он острит напропалую, каждую минуту ленты, каждый ее эпизод, когда надо, и просто так. [320x213]Шутки его редко приторные (юмор тоже имеет свой запах, и чем он тоньше - тем аромат остроты неуловимее, и тем она изящнее), лакированно-черного цвета чаще, горьковатого на вкус. Саркастическим смешком комедианта-дуэлянта, каплями разъедающей иронии, как сиропом убитый легким ударом бисквит, промачивается тошнотворно сладкая патока лав стори. Напоследок неуловимым движением фокусника автор превращает инкрустированную каменьями арт-нуво шкатулочку в гробик. Ты с удовольствием ел пирожное, но, в очередной раз укусив, понял вдруг – кондитерский шедевр заплесневел. И все же сразу после титров накупил разного рода сладостей, обложился чашками хорошего кофе и вновь всмотрелся в чашечку киношного цветка.
[320x213]Цветка, где в удушающе-цветной эксцентричной пляске словно сорвавшихся, слетевших с нарисованных Тулуз-Лотреком эротических афиш офицеры и дамочки занимаются, пожалуй, единственными достойными их беспорядочной и прекрасной жизни делами – любовными интрижками. Адюльтер – их Бог. Адюльтер правит бал, и нет никого, кто смог бы устоять перед ним, пошловатым фавном, выплевывающим из дудочки игривые песенки об изменах, "кто с кем переспал", "в спальной раздетая", завоеванных сердцах, лощеных красавцах. О, эта легкая жизнь, где даже смерть не заявляет о себе, а если и случается, то нечаянно, походя, оставаясь всего лишь неизвестным телом в спаленке с открытым окошком, куда солдатская мажорная музыка [320x213] заглядывает на секунду и тут же прочь. Большая любовь и глубокое чувство оформлены в декорации и задники не оперы, а салонной оперетки. Стиль здешних улиц и кварталов не монументален. Женские ножки, дамские перчатки или солдатский хохот – этой пестрой мозаике куртуазных и не очень картинок чужд ледяной эстетизм и мраморная безупречность. Фривольная феерия, радость существования в манере фланирующих/вальсирующих мечтателей. Честная глупость красивых людей, влюбленных в жизнь. Если момент настал и пойман фотографом в объектив, мир падает перед тобою ниц, котенком пару раз перевернувшись у ног твоих, и, заигравшись, убегает из комнаты – не двигайся, сохраняя спокойствие, и созерцай.
Уайльд, информация о прекрасном, мнимая величина, кофе со сливками, Симор, десерты
«В прошлом году в Мариенбаде» / «Année dernière à Marienbad, L'» (1961) Алена Рене
[320x135]Возлюбленных, которые не уберегли любовь, страшно наказывают Боги. Десятый круг ада. Где она в беспамятстве проводит дни и ночи в полупустых залах, полутемных комнатах, среди блестящих люстр, мерцающих свечей, матовых канделябров, разговоров ни о чем, прогулок по бесшумным коврам. Никому никуда не надо. «Там где чисто, светло». Она изящна, как призрак. Также холодна и безупречна. Волосы прибраны по последней моде. Умело приподняты ресницы. Подкрашены губы, слой помады ровно нанесен. Глаза словно отредактированы дешевым red-eye-редактором. С них смыт весь индивидуальный блеск. Лета – прекрасный монтажер. [320x135]В ее корзине окажется любой отсвет твоего «я». Ей и ему придумывают декорации, подбрасывают актеров, закрывают ворота на замОк, окружают зАмок забором. Включают свет и делают его чуть приглушенным. Окна не отражаются в стальном озере каменного сада перед домом, фасад которого удушающе прямолинеен, гармоничен и безукоризнен. Включают звук и делают его чуть тише. Ни шепота. Ни крика. Ровный гул. Прислушаться к голосам невозможно, кажется, что персонажи проговаривают буквы неизвестного алфавита и только.
[320x135]Боги (режиссер Ален Рене и сценарист Ален Роб-Грийе) заводят оркестр. И она начинает ходить, брать бокалы и ставить на место. Улыбаться. Говорить пустяки. Смеяться неожиданно. Невпопад. Безответно, не услышав шутки. Стоять/сидеть всегда в пол оборота, мраморной статуей, за точность линий которой поручился бы мастер эпохи Возрождения. Но она безжизненна, бесстрастна, бездыханна. Спокойна. Ласкова. И безучастна. Ее доводы рассудка продиктованы опытом, мужем, годами, воспитанием, обстановкой, миром, временем. [320x135]Она не слышит ничего из того, что он говорит ей. Она не хочет слышать. Он вынуждает. Страшась, что она не ответит, вновь и вновь бросается очертя голову в бой за ее воспоминания. Но Боги лишили ее в наказание памяти, оставив красоту нетленной. Меняя ежедневно/ежечасно платье, настроение, направление взгляда. Он тоже был бы рад избавиться от памяти, причиняющей боль, безжалостно кусающей его изнывающее от беспокойства сердце. Памяти, ежедневно множащей саму себя ее отказами, нарядами, улыбками, ее «Оставьте меня!», «Я вам не верю», «Кто вы?». Памяти, интегрирующей бесконечное количество ее движений, изгибов тела, силуэтов, слов. [320x135]Но Боги наказали и его – отказав в амнезии. Он знает. Помнит. Любит. А она - нет. Хуже ада невозможности любить и ада невзаимности есть ад беспамятства. Ад это нирвана. Ад – растворение себя, своего «я», собственной любви, пусть мучительной, но твоей, пусть безответной, но твоей, пусть несчастной, но все же твоей … Ад это отказ от боли. Ад это когда тебе уже не больно. Это спокойствие. Вечный покой. Пленка нефтяного пятна, затягивающая озеро стильным стальным покровом. Тебе больше не будет больно. Ты больше не будешь помнить. Никаких мучений. Никаких проклятий. Славословь ангелов, смертный. Забудь все.
амнезия Герды, элементарные частицы, вернуть Эвридику, метафизика боли, Бодлер, взгляд Аида
[185x240]Прекрасная педофилия. Королевское блядство. Она потомок их, последняя проклятая подданная распроданного за грехи тридесятого королевства. Заблудившаяся по доброй воле дочь мерцающих демоническим светом к концу разнузданно-похотливого царствования приторно-ласковых фей. Тех, что лишены были когда-то девственности единорогами, пришедшими неожиданно с Севера. Буквально изнасилованы ими. Теперь и те, и те мертвы. Звучит заупокойная месса в отдельные избыточные человеческой любовью дни. Над скотомогильником единорогов, который до боли прекрасен. В лесах его легко найти по запаху. Над темной пропастью [земля обваливается неожиданно, у края рекомендуется быть осторожнее] стоит аромат разлагающихся сказочных животных (период их полураспада – вечность, рог не гниет). Запах твоих духов. Над ним сияют самые яркие звезды. Одиноким путникам кажется даже, что это фосфорицируют кости. [312x240]Освещая фигуру ее, в молчании вдыхающей тлен и вздыхающей по самой себе. Солнце там не садится за горизонт, а ложится – словно леди перед совокуплением. И также встает. Заливая окрестности медом и патокой. Перед тем же, как оно сдернет с тела шелковые покрывала, облака, словно русло иссохшей реки, заполняются тоненькими ручейками янтарной воды. Узор на рассвете призван напоминать о ставших легендарными днях, когда еще не существовало понятия греха, а переспать с единорогом любая почитала за честь. И чем моложе – тем с большей вероятностью, что станет блядью. Но блядство было прекрасным и не подсудным. Божественным. Ее пра-пра-матерь, к примеру, переспала с подобным священным животным в десять своих неполных волшебных лет и это был счастливейший день в ее жизни.
[197x240]Некто полосует наше мироздание очень-очень острой бритвой. Словно освежовывает тушу обоюдоострым ножом. Тушу прекрасного и молодого создания. Отслаивая лучшие куски от костей, разрубая сухожилия, сдергивая с мяса кожу… В сухой ночи, окутывающей автостопщика колючим и неприятным холодом, нож этот особенно прихотливо режет небо вдоль трассы. Внимательно и со вкусом разрывая дорожное полотно на лоскуты. [Как неизвестный приснившийся в давнем сне маньяк, долго и сладострастно убивающий свою возлюбленную в подвале дома старинного городка. Падающее навзничь тело и взмывающий то и дело в темноте поблескивающий, словно радостно исторгающий из себя букет фотонов, длинный красивый нож. Разделка туши Лауры или Беатриче происходила в липкой и навязшей на зубах тишине, прерываемой изредка усиливающимся жужжанием ламп.] Небо рассечено надвое. Кончиком ножа надрезана тонкая красная линия с капельками крови на раскрывшейся влагалищем ране. Линия идеально ровно делит поданное на железном столе небесное тело от ее лобка до лба. [225x240]Белой своей центральной полосой разметки хайвэй тоже напоминает леди, но стиснувшую в испуге ноги, даму, над которой вот-вот совершат насилие по приказу Макбета. И поворот шоссе – не что иное, как отброшенная в усталом изнеможении ее подрагивающая правая уже после произошедшего. Магистраль – сон, дымчатое безрассудное видение на грани между сном и явью: фура дает себя увести влево неведомому Богу сна, горячо нашептавшему в уши дальнобойщику его самые страшные иллюзии и показавшему за секунду перед тем, как тот вывернул руль, самые глючные картинки. Машину как в замедленной съемке выносит в поле, и она скатывается в помертвелой ночи на обочину, едва-едва не перевернувшись. Я еще слышу мат водителя, везущего меня и свою жену на заднем сидении этой дуре-фуре навстречу [навстречу смерти], выбрасывающего в ругань свой адреналин, страх и облегчение, что лобового столкновения по чистой случайности не произошло. Остановка другой фуры в помощь. Он умер? Или просто заснул?
игра на инцест, столица сновидений, необыкновенно светло, зарезанная принцесса, вторая родина, хочу
[165x240]Тлеющие в памяти картинки. Девочка, оборачивающаяся на меня в полутьме, пристально всматриваясь. Раскачиваясь на стареньких качелях в осеннем свечении. С размеренным скрипом, невыносимое адажиетто. Как скрип уключин лодки – вынимающая душу мелодия. Вызывающая горечь утраты священной реликвии, некогда стоявшей в древнем храме, но бесследно исчезнувшей.
[241x240]Уистлеровская бабочка – красота как подпись. Мерцание маленькой девочки. Растворенная в парящем воздухе кинокартина, из-под которой неожиданно выдернули киноэкран. Живое кино, помещенное в четырехмерную реальность. Расцвечивающее пространство стразами, каменьями, брызгами, но, более всего, графически выдержаной гаммой черного, белого цвета и полутонов. Отыскать границы видимого и неизвестного – вещь невозможная. Линии ее лица сгорают протуберанцами, неразличимыми, но ощущаемые взглядом, в темноту. [288x240]Ночь, чудовищное божество, эротичное в стрекоте закольцованной змеи, гигантский питон, глотающий самое себя, ночь, кусающая хвост свой в оргазмическом содрогании – ночь, пожирающая ночь – рабски внимает жертвенному огню, «кишащему» мириадом свечей ее тела. Пламя, снедающее девочку изнутри, ослепляет. Очертания еще были подвешены акведуком над ночью, но уже таяли. Таяли. Тело, очерченное резаком, тщательно вырезанное кем-то из цельного куска мрамора, выдыхалось в бесформенную массу. Глаза плыли в целлулоидном сиропе полумесяцем в колодце. Цвета кипели в сумраке прохладным светом.
[317x240]Ночь, кусающая себя за хвост. Картина, повисшая в воздухе. Надсадный горестный вздох. Рампа погружается во тьму. Следует веерное отключение светлячков, скользящих по наэлектризованной коже. Самовоспламенение – в дым. Сожженная сыпется пеплом. Мультиэкраном транслируя красоту, единовременную, халифа на час, совершенство в непринужденных жестах. Самоубийство прекрасного: девочка вызывает своим появлением момент – он длится вечность – когда красивое должно быть исстреблено.
[147x240][… колодец подергивается дымкой. Луна падает в шахту с водой и тонет всплесками. В черный квадрат – пустой экран – бросают драгоценности дети Богов….]
… «Чтобы родиться заново» - она говорит телом. Обжигающий шепот ниоткуда: «убей все красивое, убей все красивое, убей все красивое» и «не люби, не люби, не люби, не люби, не люби».
красивые картинки: "Portrait of a young woman" by Gustav Klimt, "Opera of the Winds" by Margaret Macdonald Mackintosh, "Little Red Riding Hood" & "Fashion 1 Issey Miyake" by Sarah Moon, "Isolde" by Aubrey Beardsley.
март 2008
«Мадемуазель»/«Mademoiselle» (1966) Тони Ричардсона
[320x134]
«Тогда ошеломленной Агате предстало неожиданное зрелище: сумасшедшая,
которая, вся корчась, становится перед зеркалом, гримасничает, дергает себя
за волосы, скашивает глаза, высовывает язык. Ибо не в силах вынести
остановку, противную ее внутреннему напряжению, Элизабет давала выход своему
безумию в дикой пантомиме, пыталась избытком нелепости сделать жизнь
невозможной, сдвинуть отведенные ей пределы, достичь мгновения, когда драма
исторгнет ее, не стерпит ее присутствия.»
Жан Кокто, «Les Enfants Terribles»
…Псиной [320x134]верной ползает на лесной поляне ночью, пресмыкаясь перед хозяином….Та, что пару дней назад прижигала сигаретой распустившиеся яблони цветы, кружит в сумерках у воды, выгибая грудь, приподнимая подбородок, воет….Поэзия жестокости. Красота садизма. Героиня, рафинированная эстетка и интеллектуалка (Жанна Моро), новенькая учительница, буквально выставлена в витрине брутального – грязного и вонючего – французского села. По деревенским дорогам хлюпает, наступая в ручейки и лужицы черными лакированными туфельками. Чистит их черными же тонкими ажурными перчатками – чтобы не запачкаться. С хорошим вкусом и приятными манерами, способная нравиться многим, [320x134]она, тем не менее, предпочитает маску непроницаемую, отпугивающую мужчин агрессивной фригидностью, если таковая возможна в принципе. Пряча за тщательностью и аккуратностью элегантных нарядов, восхищающих неискушенную публику – в подавляющем большинстве своем деревенских баб и мужиков, не разбирающихся в нюансах прекрасного – звериное нутро. Животную, жадную до сексуальных перверсий, чувственную до беспредела первобытную натуру. Фильм это игра на контрастах, на столкновении трех «Я» Мадемуазель (позвольте мне писать ее с заглавной буквы): «Я» рафинированной сельской учительницы; [320x134] «Я» садистки, убийцы, монстра, извращенное «Я» мутирующей во что-то гнилое, упадочное, «Я» женской темной половины, «Я» femme fatale; и, тесно связанное со вторым, «Я» мазохистки, сверхслабой женщины, готовой растянуться пластом перед самцом по первому же его свистку. Элегантная кинематографическая мразь. Созданная гомосексуалистом и бунтарем Жаном Жене и любимой феминистками смакующей эротизм Маргерит Дюрас.
[190x240]Я помню тебя с детства. С тех дней еще, когда ты сама себя не помнишь. Большие глаза ребенка. Выглядывающего с любопытством из-за деревенской печки. Застенчиво-прекрасное невинное дитя. Нечаянным взглядом нанесла тогда раны детскому сердечку. Такая малютка как ты не должна была рождаться на белый свет. Он мутный: перевернутая вверх тормашками грязная лужица. Надо было остаться там, в зазеркалье якобы несуществующей страны. Представь – тебя не было бы. И я, стоя у зеркала по утрам, иногда, но только не очень часто, в глубине его – позади себя – угадывал бы абрис твоего лица, и слышал зеркальный отзвук смеха – неестественного, но как будто очень знакомого. Прожил бы лет 30, нет, даже 35, прежде чем спуститься в загробное царство смотреть из зеркал эту жизнь как кино – вместе с тобой. А до тех пор в любом отражении видел бы два лица: свое и тень другого. Покрытого ледяной кромкой, мертвенно-бледного. [164x240]В картинах художников XIX века искал следы твоего бытия. Твоего… Но я бы не знал, кто ты? – Преследующая меня по утрам, смеясь из зеркала. Кто та, живущая во мне, глубоко-глубоко внутри, по винтовой лестнице, в двадцать тысяч пролетов вниз? В немом кино угадывал бы присутствие твое, роль твою, твою жизнь. Сидел бы в кинозалах и даже в блокбастерах обнаруживал бы твои следы … Вот, кто-то промелькнул в этом, и в этом, и еще вон в том кадрах! Ты видел, ты видел? На меня бы смотрели с сочувствием – небритое лицо алкоголика. А мне было бы все равно. Я покупал бы диски и запиливал их до последнего: где же ты, где же ты, где же ты…. Неужели опять показалось? Но нет, находил бы актрис, неизвестных никому, непонятно откуда взявшихся. Распечатывал фото и вешал их на стену… [211x240]Потом в беспамятстве, в гневе, в ярости рвал бы эти снимки на части. Каждый раз, слушая музыкальные хиты, мне делалось бы больно отчего-то… И я бы не знал отчего. Просто тебе бы понравилась эта песня, тебе бы точно понравилась эта песенка – если бы ты родилась. Но ты, отчего-то, не пожелала. Детство мне показалось бы полной бессмыслицей, я смотрел бы на всех, как на плохих киноактеров. Тебя не было бы рядом, и все потеряло бы свой звук, цвет, запах. Но иногда, тасуя фотографии друзей и знакомых, натыкался бы на снимок странной девушки. И никто бы не мог объяснить, откуда он взялся. Не сестра. Не жена. Не любимая. Откуда он взялся? Я не слушал бы их, рассматривая карточку – черно-белую, выцветшую от времени. Женский портрет, неизвестной… Неизвестной ли? До боли в глазах и висках вглядывался бы в ее черты, силясь узнать, увидеть, кто это, кто это, кто это…. А это была бы ты!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Но ты бы ничего мне не говорила, молчала бы у себя в тишине перед экраном, перематывая лучшие и самые интересные места кинофильма. И плакала…. Правда? Ты бы точно плакала в особенно трагичные моменты, пронзительные эпизоды. Переживала бы за меня там, да? В 32 года посмотрев в зеркало я увидел бы смертельно больного лузера. Глаза защипало бы от слез… И вдруг из глубины серебряного озера извечная девушка, сводящая с ума с рождения, глянула бы печально. Тебе было бы жалко меня в такие минуты. Но ты ничем не могла бы помочь – проводила бы только ладонью по экрану, время от времени, словно бы гладила по щеке, мол, любимый, все будет хорошо, лови момент, приходи ко мне уже скорее.
Эдгар По, глаза младшенькой, ха-ла-со, берите не глядя, мелодия-сирота, Феникс
«Abwege» / «Ложный путь» (1928) Георга Вильгельма Пабста
[320x240]Уставшая, обиженная, оскорбленная, сбежавшая из дому, скучающая в одиночестве в берлинском кабаре времен Веймарского декаданса с его вульгарными танцами, пьяными нимфоманками и бюргерами, лапающими респектабельных фрау одними лишь сальными похотливыми глазенками, она, обладательница истинно арийского лица, Ирэн Бек (Brigitte Helm), роняет голову на столик в задумчивости. Но вот по красиво уложенной ее прическе скользит чей-то взгляд. Тяжелый, давящий, заставляющий коньячное тепло приятными головокружительными волнами обволакивать тело. Сбившееся дыхание. Выдох. Выдох. Выдох….Подняла голову, встретившись глазами с потасканной женщиной, вдовой банкира, не выдержавшего безудержного блядства своей жены и застрелившегося. Улыбается ломано, говорит что-то Ирэн предлагая, уголки рта неприятно подергиваются. Обходит столик полукругом – словно циркулем очерчивая границу – не спуская глаз с Ирэн. [320x240]Та кроликом завороженно поворачивается следом за ней, не разрывая туго натянутого невидимого каната, внезапно сцепившего их взгляды. Ирэн следит за улыбающейся сладострастницей, и что-то приподнимает налитое расплавленным золотом ее тело в облегающем платье, она медленно-медленно [Пабсту некуда спешить, он ловит зрителя в ту же ловушку, что и нимфоманка свою жертву, и теперь камера спокойно выжидает, как удав, готовясь стремглав рвануть и сглотнуть следующую за бесстыдством сцену], в 10-15-20 секунд, спускается, пару раз приостановившись, за женщиной в полуподвал за ширмой. Откуда выскочит затем в угаре накокаиненной шлюхой, с разболтанными ногами и руками, прыгнув в толпу вальсирующих и прижав взведенное курком револьвера и напряженное до предела, но все-таки гибкое тело к незнакомому хлыщу.
«Менильмонтан»/ «Ménilmontant» (1924-25) Дмитрия Кирсанова
[319x240] …Главный водосток, представлявший собою… заключенный в трубу ручей Менильмонтан, если подниматься вверх по течению, приведет к тупику, то есть к самому своему истоку - роднику у подошвы холма Менильмонтан. Он не сообщается непосредственно с боковым каналом, который вбирает сточные воды Парижа, начиная с квартала Попенкур, и впадает в Сену через трубы Амло, несколько выше старого острова Лувье. Этот боковой канал, дополняющий канал-коллектор, отделен от него, как раз под улицей Менильмонтан, каменным валом, служащим водоразделом верховья и низовья. Если бы Жан Вальжан направился вверх по галерее, то после бесконечных усилий, изнемогая от усталости, полумертвый, он в конце концов наткнулся бы во мраке на глухую стену. И это был бы конец.
Виктор Гюго, «Отверженные»
- Они спрашивали, не наберется ли у вас мелочи им на проезд. Они далеко живут.
- Далеко? - переспросил я, глядя на нее отсутствующим взглядом. -Как далеко? (Не забыть бы: колесики; ноги; голова скатывалась со стола... рассказ начать с середины предложения.)
[319x240]- В Менильмонтане, - ответила Адриенна.
- Подай-ка мне карандаш и бумагу - вон оттуда, со стола, - попросил я.
- Менильмонтан... Менильмонтан... - повторял я машинально, набрасывая ключевые слова: "резиновые колесики", "деревянные галоши", "пробковые протезы" и тому подобное.
- Что ты делаешь? -- зашипела Адриенна, резко дергая меня за руку. -- Что на тебя нашло?
- Il est fou, -- воскликнула она, приподнявшись и в отчаянии всплескивая руками.
- Оu est l' autre? -- растерянно спросила она, озираясь по сторонам в поисках Карла. --Моп Dieu, -- послышался ее голос откуда-то издали, - il dort. - Затем, после ничего доброго не предвещавшей паузы: - Ну, это уж ни в какие ворота не лезет. Пошли отсюда, девочки! Один нахлестался и отключился, другой мелет чушь какую-то. Зря время теряем. Вот каковы эти иностранцы -- вечно у них на уме что-то другое. Они не хотят заниматься любовью, им надо только, чтобы их хорошенько пощекотали...
Генри Миллер, «Тихие дни в Клиши»
«Посредник»/ «Go-Between, The» (1970) Джозефа Лоузи
[320x201]Прошлое – старая незаконченная шахматная партия, которую уже нельзя не доиграть, не переиграть. Можно найти с десяток удачных ходов, включая вовремя сделанную рокировку и неравномерный обмен фигурами – но у Белой Королевы все равно нет шанса. Она обречена с 15 хода. Неверного. В котором сама же виновата. У белых больше на одну пешку – а… черные выигрывают. Вспоминая поступки, объясняя их глупостью, наивностью, ребячеством, не[до]пониманием, ничего не изменишь. Феномен не случившейся любви как 64-клеточная доска, вечно стоящая перед глазами. Знаешь и то, что все уже кончено, и какой сделать правильный ход. Лето любви/ лето потери детства – фотографическая карточка проигранной тобой партии. Лучше так к ней и относиться: в красивую рамку, на стену – пусть примелькается. Для героя фильма Джозефа Лоузи по сценарию Гарольда Пинтера все немного сложнее. И больнее. Потому что шахматная партия не его, а красивой аристократки Мэриан (Джули Кристи) и фермера Теда Бёрджесса (Алан Бейтс).
[169x240]Это кино смотришь с закинутым куда-то далеко-далеко в глубину себя сердцем. Озноб как больного бьет тебя попеременно через каждую вторую сцену и музыкальный фрагмент. То странное чувство, что заставило меня мучаться, приноравливаясь к фильму, как к жеребцу, чтобы он не сбросил еще в самом начале… Как будто смотришь кино-лето из глубины себя, из глубины, куда «я» себя спрятало, de profundis… Из настоящего, мрачным одиноким мужчиной (Майкл Редгрейв), нервно глотающим свое горе, детскую влюбленность и прошлое со всеми его запахами, мелодиями, цветовой гаммой, архитектурой собора, интерьером английского дома в Норфолке. Вспоминающим свободу детства, которую он, ребенком Лео (Доминик Гуард), интуитивно ценя чувство выше невинности, променял на знание, что такое любовная страсть. Внутри камеры обскуры сидит этот маленький мальчик, и в маленькую же дырочку падает светотень воспоминаний. И минорная тональность красивейшего музыкального сопровождения Мишеля Леграна – она от того, что хочется снова туда упасть, но не получится. Колдовство [«Delenda est Bella Donna»] не имеет обратной силы. Лео сам себя, может быть, заколдовал запретом любить еще кого-либо, кроме Мэриан, чувством вины. Из глубины он смотрит кино, и отсюда дискомфорт, чувство разлада картинки с музыкой, а «деланных» чувств персонажей прошлого Лео [фильма «Посредник»] с искренним сочувствием к самому себе за собственное прошлое, которое начинает странным образом коммутировать с летней усадьбой, где проводит каникулы выдуманный паренек.
Меркурий, Леди Чаттерлей, теннисный мячик, трахаться, That’s it, дождь
[305x240]Солнце бьется головой о края домов больно, набивая синяки себе, кровоподтеки – закатами, солнце тошнит, оно кружит по миру беспорядочно, забегая нечаянно в темные улочки, теряясь за новостройками, сморщилось за зиму, превратившись в белый кружок проектора, который вбивает в мой город свое кино. Солнечный алебастровый шарик висит криво и низко недовыкрученной из патрона лампочкой. Небеса вроде разбитых стекол в подъезде напротив – такие же грязные. Солнце мутит как последнего пьяницу, заблевывает светом все вокруг. Белой точкой в окошке киномеханика вспыхивает и затухает теням на пленке послушное, заливая пустоши светом потусторонних короткометражек. Солнечный синемаскоп: сжатое по горизонтали широкоэкранная картинка моего города вереницей лестничных пролетов разворачивается перед тобой.
В звенящей тишине дневных улиц оно из мастерской своей-маяка вслушивается в атональный ксилофонный перестук с перебоями -
[186x240]... это ты плачешь. Мелодично, чуть слышно, слезы в подушку пряча. Но солнце, о чем-то догадываясь, и то в ярости. Взбешено оно, носится по миру, стараясь выскользнуть мячиком из тупиковых улочек, с ума сходя, ничего не видя, ничего не помня, тебя ища, крича или говоря вполголоса, шепота его напряжение раскидывает платиновую сеть замерзших рек, замыкая их, к чертям коротя. Взбешено солнце, расстаравшись для меня сегодня: тебе больно – и режет светило теплое тело свое о металлические края корявых крыш. Воет среди бела дня, в собачий полдень поднимаясь как можно выше и кидаясь к ночи ближе за горизонт, падая и разбиваясь насмерть. Солнце голубых кровей, вены вскрывая аристократом в отчаянии, катится в неизвестное по городам и весям, головой своей непокрытой вскидывая-вглядываясь во все четыре стороны. Там, здесь перегаром дыша на проспекты, смертельно белое, затерялось между двух точек где-то на картах, навигационных, по Меркатору...
И только там, на улиц знакомых пересечении остановилось, пригвоздив тебя жаром невыносимым/сказочным больную к кровати, растворив на цвета и оттенки радуги – ко мне мысленно перенеся – акведуком, улыбкой в горах серпантиновой, музыкой ска.
фламенко, Восточные Ворота, палец к губам, лесной орех, крысы
"Джорджино" / "Giorgino" (1994) Лорана Бутонна
[265x240]Режиссер чеканит галлюцинаторные образы как монеты, связывая их, повторяя рефреном, вплавляя в единую цепь полу мистической фантазии, которую саваном обволакивает музыкальная ткань из тревожных мелодий и мрачных симфоний. История таинственного исчезновения сироток в заснеженной французской глубинке… История безумства доктора Деграсса, и его «вечного ребенка» - инфернальной дочери Катрин (Милен Фармер)…История красивой любви молчаливого Джорджио (Джефф Дальгрен), врача-педиатра, вернувшегося совершенно больным с полей Первой мировой войны к своим деточкам, но обнаружившим только зловещий ряд пустых комнат с никому больше не нужными куклами. Теперь он вроде К. из «Замка» будет бродить по горному селению среди женщин, кажется, начисто спятивших без мужчин, беседовать с одноногим отцом Глезом (Джосс Экланд), защищающим их дремучие суеверия в церкви с безголовым Христом, и раздавать сосательные леденцы, разбрасывая цветные палочки направо и налево. Задавая поначалу только один почти экзистенциальный вопрос [«Как попасть в замок?»] - «Что случилось с детьми?» На который, конечно же, никто или не знает ответа или не решается его дать. Зато над героем с первой же минуты начинается «процесс», который ведет неведомая сила, дергая им и теми, кого он встречает, за невидимые ниточки. Так или иначе, эти и другие истории полные абсурда и готического кошмара в духе Гофмана, только повод для Бутонна создать свой мир, свою вязкую реальность. Которая очаровывает ненормальностью и поглощает зрительскую душу, буквально заглатывает ее, втягивая в себя уходящими вдаль перспективами сельских дорог и коридоров детского приюта. Кошмар как фон для адажио горькой любви умирающего Джорджио к удивительно хрупкому и невинному созданию, так контрастирующему с теми мерзостями, что творятся вокруг.
[320x222]Пальцы замерзают, барабаня по клавишам. Окно открыто нараспашку. Холод. Сирена иглой с красной ниткой, змейкой, строчкой по ткани музыкальной режет слух, лаская его. Кино и музыка как уходящие в пустыню плоскости, разделяющие мой трехмерный мир на ломанные многоугольники. Магия/волшебство, помноженные на мороз, сковавший грудь, так что дрожишь, дыша, и дышишь, содрогаясь. Тревога обнаженной до звуков песни возведена в степень сирены «Скорой», что, разметав в беспамятстве маячки, выкинув их в зимнюю ночь, скрывается за углом. [180x240]Вон там, на крыше высоченного дома стоит человек в пальто [это я], задрав голову вверх. Едва заметно шевелит губами при свете Луны в полупрозрачном воздухе. Не говорит, перебирая ими в исступлении. А складывает в поцелуе. Раз, и еще раз. Целуя ночное небо, черное сегодня, как никогда. Касается глаз его/ее[?] слегка, и нежно проводя по шершавой, а кое-где непостижимо гладкой коже. Небо пульсирует как живое. Небо дышит в лицо его. Небо ему отвечает всеми своими огнями, мириадами гл [173x240]аз всматриваясь в темные зрачки полу безумца. Это контакт. Коммуникация «я-небо». Общение с Богами. Оно хрипит, скулит и дышит. Дрожит на холоде. Странный кожный покров его/ее прерывисто подается в ответ на поцелуи: сначала нехотя, как девственница в первую ночь любви, потом все ближе, чаще, за рывком рывок, губы к губам, сливаясь. Ему/ей страшно и любопытно целоваться «вот так». Волны побежали по небесам с востока на запад, складками, как на простынях, сбившихся и чуть проглаженных рукой. От нежного покусывания – к звериному бесстыдству. Густое, вязкое, тягучее, расплавленный металл, ночное небо, издав утробный гул, свист, шепот, перекатывается из стороны света в другую. Влажное, как сгущенный океан чернил. Взволнованное минутой, непонимающее, сама оскорбленная невинность, девочка, которую заставили наслаждаться поцелуем поневоле… Ворочается теперь с боку на бок, лобик сморщен, уголки губ нервно подрагивают [как у тебя тогда]. Небо толком еще не разобралось в своих чувствах. Ему/ей кажется неприличным удовольствие от соития двух «я» посредством губ….Но таким увлекающим, ввергающим из страстного удушья в дерганное – кусочками, воздушными комочками – выдыхание, в расслабленное растекание от горизонта до горизонта сплюснутым куполом.
вода, камень, мальчишка, сама невинность, кошка, между ног
«Ведьмы» / «Häxan» (1922) Бенжамина Кристенсена
[320x232]Мощь этого волшебного жирного куска садомазохистских, некрофильских и просто демонических картин потрясает. Кривые, косые рожи, ангельские, невинные лица, бичевания, поцелуи в зад, цветущие сады, полет ведьм в синей ночи, шабаш в лесу, танец золотых монет, старухи и красавицы, монахи и врачи – все и вся участвует в одном большом повороте Колеса. Со скрипом, вонючее и прекрасное, оно, Колесо Средневековых чудес и сновидений, рассекает воздух и воду, огонь и звезды, обнажая женские тела и раздавливая мужские в мясо. То самое Колесо, которое вот-вот и мелькнет в картинах художников тех лет. Подземелья, привороты, заклятия и замки, дамы, ведьмы, инквизиторы. Прелесть чарующего и жуткого мира, подчиненного Молоху патологий, вытесненных из подсознания в реальность, пугает. Кристенсен – эстет эстетов, впоследствии будет хвалим самим Ингмаром Бергманом, [320x232]но пока он, пытаясь развенчать мифы и верования европейцев мрачных столетий, с любовью к персонажам – с нежностью и обожанием! – рисует кинокартину подвешенных на виселицах девушек, где рядом с ними в карты играют мужики-охранники, или кинематографический пейзаж ночного североевропейского леса с танцами под дудку Веселого Беса трех изнемогающих от желаний дам, спиной к спине, с закрытыми глазами. Сегодня бы такое не прошло. Мы ребята политкорректные. Такой шмат средневековых Брейгелевских и Босховских фантасмагорий не для нас. Но он живой, он дышит! Посмотреть этот фильм и не глотнуть воздуха сказочных веков, да чтобы смрад не ударил в ноздри, возбуждая и настораживая, практически невозможно. Самое настоящее обаяние зла, невинности, фантазий и порока. Собрание странных киносочинений.
мертвая красавица, гомункулус, Каменный Гость, порка, сомнамбула
[164x240]…словно спирали невидимых доселе галактик развернули в параллельные шелковые полосы со вшитыми бриллиантами. Снег высыпает на дорогу, а небольшие планеты и звезды, став игрушечными, поблескивают в туманной ночи января желтыми, красными, оранжевыми, золотыми огнями, качаясь на столбах-палочках. И кажется, что зимняя улица – маленький космос, комнатная Вселенная только для нас двоих. Снег как космическая пыль, белые метельные диагональные всполохи, нарисованные на бархатном своде – Млечный Путь, огни призрачных автомобилей – далекие планеты, отражающие свет той или иной фонарной звездочки. Сейчас, вот прямо сейчас я не только очень люблю тебя, девочка, и дыханием сдуваю снежинки с твоего пальто, горячим воздухом вытаивая их нежно с ворсинок, но и…[беда нелюбимого или нелюбящего больше в том, что нельзя уже вспомнить и рассказать о старой любви красиво, а текст обрывается на дурацком аккорде, когда кажется, еще чуть-чуть, и пианист даст россыпь новых удивительных мелодий…Не даст. Игрушечная Вселенная эротично заглатывается жирной точкой, всасывающей в себя все шелковые ленты, алмазные подвески, домашние галактики, твое пальто и даже снег на нем. У меня за окном, в ста метрах к лесу, горизонт завален куда-то вправо, как будто мир рассечен мечом или порезан в лоскуты ножницами, и прожектор на автостоянке выстреливает в настоящее небо, живой космос, черной полосой-сперматозоидом. Траурной лентой перечеркивающей грязно-молочный цвет январского ночного потолка. Мерещится, что мир весь – такой жалкий со своими машинками, домиками,_тебе_тебе_тебе_тебе_тебе_тебе_тебе_тебе_тебе_тебе_
«Бонни и Клайд» / «Bonnie and Clyde» (1967) Артура Пенна
[320x179][тезис] Милое, милое, милое… Очаровательное кино. Жестокое. Отчаянное. Безвыходное и безысходное. И все-таки милое, милое, милое… Жестокость детская, отчаяние понарошку, смерть как в игре подростков с пистолетами – не настоящая. Грабежи банков – фешенебельные. Убийства – фотографической четкости. Преступления отточены как балет. И погони – катание по полям автомобильчиков, блестящих и новеньких, как с конвейера. Невероятно яркий сон. Краски только что нанесены кем-то на холст, туман еще не запущен, зато наведена резкость и чист объектив. Вот он, сон: Бонни Паркер (Фэй Данауэй) смачно кусает грушу за пару минут до расстрела и игриво им делится с Клайдом (Уоррен Битти). Как маленькая девочка. Клайд копошится смущенно на кровати, когда Бонни злится, что тот ее не хочет/не может. Как маленький мальчик. Бонни, словно сошедшая с журналов мод тех лет, одетая с иголочки, отдающая киношной реальности сновидения свои жесты с деловитым самодовольством леди, знающей себе цену. Клайд очень красиво держит в зубах сигарету: отрепетировано, срежиссировано. Пустоши с пейзажей американских художников XIX века. Города расставлены в соответствии с планом игрушечных железных дорог. Это, конечно, не настоящая история Б и К. А их отфотошопенная сонная реальность. Сказка в кинематографических интерьерах и декорациях. Представление о них Артура Пенна. Фантазия-мистерия-буфф. В изумительном лихорадочном калейдоскопе вращаются фигурки персонажей: игрушечные солдатики, по которым заметно сразу, какие же они тут всё еще дети. Реальность детской комнаты. Бонни как девочка, а Клайд как малолетний шалопай.
[320x181][антитезис] Никому не вырваться отсюда живым. Nobody. Never. Похороненные заживо. Buried Alive. Живые и мертвые. Кровью метящие свою территорию. Вырви-глаз[в прямом смысле слова]-красным расцвечивающие голубые небеса. Комок нервов – перекати-поле по пересеченной местности. Like a rolling stones влюбленные, отринувшие всё ради черточки из нуля в бесконечность. Псы, разрывающие горло каждого в каком-то бешенном эпилептическом припадке. Часовая эйфория свободного сосуществования нескольких «я» сменяется – за пару мгновений, смертей и криков, кусающих тишину городских окраин – горьким как полынь и кислым как листья дикого щавеля густым потоком жидкости, намагничивающей взгляды глубиной своего алого цвета. На 80 минуте в фильме начинает орудовать рука божественного провидения. И этот комок нервов, волшебное перекати-поле, рвет в клочья [как щепки выбиваются из ящиков автоматными очередями]. Кто сходит с ума от пули на вылет, кто с кровавой печатью на лице шепчет ненавидимой до сих пор суке слова утешения, а кто просто теряет зрение. Музыка кантри же издевательски-манерно язвит мелодическими повторами, вынося нервозность кадров за метафизические пределы криминального кинематографа.
синтез: Молох, они сбежали в кинотеатр, карпе дием, фото-пре-увеличение, инфразвук Рока
«Тонкая красная линия»/ «Thin Red Line, The» (1998) Теренса Малика
[320x207]Этот фильм впервые я посмотрел в 1999 году. В 17 лет. И потом часто пересматривал его. Иногда делая перерыв в два-три года. 9 лет прошло. 9 долгих лет. Говорят, человек взрослеет с каждым днем и месяцем….Ну, не правда. Человек не взрослеет и не стареет. Во всяком случае, он не наполняется мудростью как пустой сосуд родниковой водой. Кувшины останутся пусты. Мудрецы мертвы или отправились покорять иные вершины. А мы тут, на голубом маленьком плевочке в большой черноволосой Вселенной стараемся сохранять хорошую мину при любых раскладах. Я не знаю, зачем смотрю эту видеокассету практически ежегодно погружаясь в медитацию, настоенной на чужой боли, чужой красоте и метафизических вопросах. Она затерлась уже, эта кассета. Копия пиратская. Переводчик гнусавый. Пленка испортилась настолько, что временами экран полосами покрываtтся минуты на две. А ведь это красивое очень кино. Ну да бог с ним…Не знаю, о чем фильм. Понятия не имею. Никаких догадок. Всякий раз смотрю и понимаю его иначе, чем прежде. Невероятной глубины философия? Да нет. Завораживающей красоты кадры? Тоже вряд ли. Глубокое проникновение в суть мироздания? Смешно. Не знаю. Сегодня мне кажется (после последнего просмотра), что фильмом этим Малик тоже расписывается в своем непонимании. Он тоже не знает. И не понимает. Хочет, от души очень хочет знать и понимать. Но…не знает. И не понимает. Мир как вещь-в-себе. Фреска в катакомбах. Рекламный плакат 1970-х годов, давно выцветший и поистрепавшийся. Он невозможен для полноценного восприятия. Слишком сложен, запутан, дерьмов, прекрасен и никому не нужен. Все, что угодно, но он не дешифруем. Ни этически, ни эстетически.бойня детей, отрыжка космоса, Гомер, фотография похорон, беспомощность, кнопка
[188x240]Облаком пепельным дышит на все вокруг эта волшебная звезда-странница. Потерявшая меня Богиня, блуждающая, бедная, во времени тысячи лет. Приносящая смерть любому/любой, кого люблю я, так или иначе. Хотя бы даже по касательной и тайно. Ее поиски в итоге так печальны. В самый разгар пира, прямо во время его – чувствуешь себя зачумленным, не от мира сего, выброшенным за крепостной ров замка, на периферию царского дворца. Неизбывная грусть, я люблю ее: очистительную как молитву – сакральную и самым священным Богам. Словно приносишься в жертву кому-то. На метафизическом нездешнем алтаре. Сгорая медленно в медном быке Фалариса на разожженном жрецами огоньке. Всё только ради мелодий, рождающихся в муках.
«Королева, моя королева!» – улыбаясь отрешенным взглядом перебираю вещи на столе, пирующих весельчаков, оконные рамы, разводы на стеклах, ледяные узоры и креповые небеса. [138x240]Принцесса-Ночь, одна из предвечных Богинь, чарующая и флиртующая, заигравшаяся когда-то со мной в прятки. Крик, застывающий в холодной тишине Ее заиндевевшей мраморной скульптурой – шепот любимца Богов, подкидыша фей, блудного сына блудных дочерей. Lost little son. Душа как бабочка, как маленькая пташка, порхающая из сотен потных тел в тела. Моя тропическая, ядовито-синяя с пурпурно-фиолетовым отливом, совсем запуталась. Затерявшись в дебрях сознания, залюбовавшись вспышками его в путях неправедных, ничем не усеянных, но завораживающих. И если посмотреть на них с головокружительных высот птичьего полета [= полета душ счастливцев, не нашедших для себя свободных тел] – все любови мои и все мои ненависти – расходящимися тропами старого парка похожи на снежинки, создающие самоубийства ради изящный лабиринт.
Печальным рыцарем без посвященья в рыцарство, без дамы и герба – за шагом шаг иду в конец туннеля-коридора некрополя, но только для того, чтобы красиво в темноту норы волшебной ночи пасть Алисой. И больше здесь не просыпаться никогда. Сквозь сумрачную чащу за белым кроликом вослед [run-rabbit-run!] выбраться-выбежать-вырваться, наконец, сонным, полу-почти-пробужденным, к своим. К тем, кто меня уже ждет–не дождется. К Богам, полубогам, наядам, нимфам, Музам, давно почившим предкам….К своим.
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха... Оказывается, френдоцид проводить очень легко. Оказывается, некоторые френды бегут сломя голову, только почувствовав нечто ненормальное, паранормальное, "мерзкое", не совсем "комильфо"? Замечательно. Феерически просто. Удивляюсь, но собственно не очень. Читать, значит, о фильмах с инцестом и около того мы можем ("Туманные звезды Большой Медведицы", "Шоковый коридор"...(далеко не полный список)). Читать книжки про влюбленных в 13-летних девочек мы готовы завсегда ("Лолита" и проч.). А вот видеть, наблюдать, держать за руку чувака, которого хотя бы как-то можно было связать с этими страшными смертельными грехами, никак Нельзя. Невозможно. Табу, вашу мать! Воспитание чувств не позволяет? Цивилизация разума? Оковы Сверх Я? Внутреннее "НЕТ"? Совесть? Религиозные чувства?
Хорошо, чувствительные вы мои. Вы, я так думаю, полагали, что "легкое дыхание красоты" нечто вроде киноблога? Блог об искусстве? Рафинированное, мать вашу, до нельзя, деткам показывать можно, сю-сю-сю, да? Думали, что я такой святой Франциск, все про любовь платоническую, радостную, христианскую? О'кей. На самом деле, господа хорошие, мне смешно. Мне также смешно, как было бы смешно маркизу Де Саду, Жоржу Батаю, Альфреду де Мюссе и прочая, и прочая, и прочая... Никогда особенно близки они мне не были, но теперь я посылаю им сердечный мой привет. Привет, чуваки! Братья мои, ничегошеньки на нашей маленькой планете не изменилось. Она также скучна и сморщена. На ней живут в большинстве своем запуганные дети, готовые читать страшные "1001 ночь", но только в жутко обрезанном варианте. Ни в коем случае чтобы не было там каннибализма, сексуальных оргий и отрезанных яиц. Да, товарищи, такая вот планета.... Мне тошно здесь находится, но увы...
Киноблог, значит, да? Сборник рецензий? Конвейер отзывов о прочитанных книгах и просмотренных фильмах? В крайнем случае "нытье о себе", но в рамках, да? Ах, вашу мать... Меня, на самом-то деле, давно уже смущало поведение некоторых френдов. Смущало - это еще мягко сказано. Настораживало. Мне казалось (и, получается, совершенно не напрасно казалось!), что меня читают такие домашние-домашние святые -святые добропорядочные мещане. Да меня блевать тянет только от самого осознания этого!
Вот что, друзья мои. Если кто-то как-то каким-либо хер знает каким образом чувствует, что его моральные принципы не сообразуются с моими, но он готов терпеть меня ради "красивеньких-красивеньких" зарисовок о кино, книжках и может быть музычке, то вот ХУЙ! Я не люблю матерных слов, но раз кое-кто этого не понимает, то вот ХУЙ! Это такой факел, которым я буду отпугивать добропорядочных мещан, протестантов или лютеран, мне по ХУЙ!
Я зол, товарищи, и мне этот эмоциональный накал надо простить. Мне совершенно фиолетово, когда меня удаляют из френдов после долгого моего молчания или разногласий во вкусах... Но меня трясет от лицемерия, гниющего на самом-то деле и смердящего. Воняет, просто воняет ото всего этого. Не хотите читать про инцест, маленьких девочек, кровавые головы, Саломею, психоз и самоубийства? Так какого черта вы меня читаете-то вообще?! Стерильные посты, стерильные ЖЖ, стерильные авторы? Не в этой жизни, друзья, не в этой жизни... .Я слишком живой. Я СЛИШКОМ НАСТОЯЩИЙ. Я больной, возможно, но я ЧЕСТНЫЙ. Я ДЫШУ. Мои блоги - это МОЕ ДЫХАНИЕ.
Я собирался до конца года избавиться от энного количества френдов. Но оказывается, этого даже делать не придется. Достаточно просто писать. А-ха-ха-ха... Просто ПИСАТЬ, как ДЫШАТЬ, и ВСЁ! И побегут те, кто лишние тут, сломя голову, только чтобы не видеть и не слышать, только чтобы не ВДЫХАТЬ мое ДЫХАНИЕ.
Мне мерзко и противно. Мерзко. И противно. Мне жаль, что я не гей. Жаль, что я не любитель BDSM. Жаль, что я не зоофил. И даже не педофил что - очень и очень жаль. Я слишком честный, чтобы врать, а то бы я навыдумывал вам про оргии с мужиками и шлюхами, про то, как насиловал маленьких девочек, как люблю собак... Жаль, что я нормальный человек, который просто очень любит все красивое, не делая различий между "красивым, но.." и "красивым, но какой ужас". Не педофил. Не зоофил. Нет, есть геи, пишущие о книжках, о фильмах... Но как только кое-кто читает гея, который пишет о том, как он трахал намедни своего друга - я сто процентов уверен - минус 50 френдов ему обеспечено. Жаль, что я не гей и не педофил... Никогда не думал, что пожалею об этом. А вот жалею. Потому что было бы в сто тысяч раз проще избавляться от тех, с кем не по пути. Мне жаль, что я не Гумберт Гумберт, а всего лишь Набоков (понятно, это всего лишь сравнение, мы не претендуем). Жаль, что я был влюблен в двоюродную сестренку, а не в родную (у меня ее нет). И жаль, что я сразу не расставил все