Катруня демонстративно обходила меня, наверное, думала, что меня ее поведение сильно опечалит. Она и подруги шептались, смеялись, оглядываясь на меня, а когда я была поблизости, боязливо смолкали, правда, один раз, я неожиданно проходила мимо и явственно услышала:

– Вот так уродка!

Я знала, что я некрасива, и особо не расстроилась. Но я не любила, когда надо мной смеялись, и поэтому слова несколько резанули меня. Они были правы, и я сдержалась, лишь быстрее пошла под смех этих дурочек.

Может показаться, что я страдала от своего несовершенства. Я не знаю. Я никогда не плакала в подушку, проклиная судьбу, не плевалась в свое отражение в зеркале, не воображала себя невероятной красавицей.

Я ни разу не завидовала Офелии или другим прелестным существам. Насчет красоты я категорична: человек выше посредственной внешности может быть симпатичным, хорошеньким, привлекательным, миловидным, но только совершенное лицо я называю красивым. Мне нравится рассматривать лица, их разнообразие, а встречая красивые, я искренне любуюсь и восхищаюсь ими и все... И если я утверждаю, что Офелия очень красива, то можете не сомневаться – я нисколько не преувеличиваю.

Я стояла у окна в зале отдыха во время перемены, когда ко мне подошел Гоша.

– Я знаю, что не мое дело, – сказал он, слегка помявшись, – но ты была вчера у Катруни и, верно, считаешь ее своей подругой. Я не хочу, чтобы она смеялась за твоей спиной. Ты можешь считать меня ябедой и доносчиком, но я тоже твой друг. Рэкса, это Катруня приказала Симуту, чтобы он оскорбил твоего отца.

Эх, Гоша, сколько слов тебе пришлось произнести, прежде чем добраться до сути, я и так поняла бы тебя.

– Ты правильно сделал, Гоша, что сказал. Спа-си-бо, – протянула я, задумываясь и сузив глаза.

Начался урок. Справа от меня сидела Глоша, слева через проход Катруня. Я терпеливо ждала удобного случая. Вот он настал. Учитель подозвал Катруню к доске, а Симона как нельзя кстати отвернулась, принявшись рыться в своей сумочке.

Я улыбнулась своим черным мыслям. Внимательно уставившись в рот учителю честными и невинными глазами, я быстро достала из сумки четырехстороннюю колючку (чего только я не таскала в своей учебной сумке!). Дождалась, когда учитель повернется спиной к классу, я медленно наклонилась и аккуратно положила колючку на стул Катруни. Выпрямилась. Мне оставалось лишь надеяться, что учитель не догадается, кто это сделал. На многое рассчитывать не приходилось – у него на нарушителей порядка отличный нюх.

Катруня вернулась на место. Села. Я ничуть не сомневалась, что она не увидит колючку, – не нужно слишком высоко задирать нос.

Я не могла представить, что Катруня обладала столь прыгучими способностями. Мои уши заломило от ее визга. А я их еще предусмотрительно зажала руками. Вот не знаю, какой талант она угробила – балерины или оперной певицы. На Рулле или Земле бы она прославилась...

Учитель пробежал глазами по классу.

– Рэкса Крайт, – раздался его голос, – сейчас же покиньте кабинет знаний!

Я встала, швырнула в сумку электротетрадь, самопис и, гордо вскинув голову, вышла вон. Едва за мной закрылась дверь, слезы злости чуть не полились из моих глаз, и я сердито их вытерла. Я недобро улыбнулась. Конечно, мне будет нагоняй, но Катруня еще пожалеет, что на свет появилась. Никто еще не смел насмехаться над Рэксой Крайт! По крайней мере, безнаказанно.

Я вышла на улицу. Весна подходила к концу, было солнечно и тепло, и я никуда не спешила. Рядом с Домом Знаний раскинулся парк, и я направилась туда. На скамейке под синими деревьями сидела цыганка, ее пестрый и странный наряд бросался в глаза. Я знала, что родина цыган – Земля (кто сказал, что у цыган нет родины?), что они кочевники. В последнее время на Нурити землян не жаловали, но, видно, цыган это мало трогало. Кочевая жизнь, что у них в крови, сделала свое дело – и вот эта цыганка здесь, на Нурити.

Почему я определила, что женщина – цыганка, я не знаю, слышала, и отец упоминал о них, первый раз в жизни я видела одетого не в нуритянскую одежду и смотрела во все глаза. Цыганка заметила, подбежала ко мне и потянула за хитил. Она была невысока – чуть выше меня, довольно молода и красива, черноброва и черноглаза, смугла; резкое лицо оттеняли темные волосы, повязанные алым платком; точеный нос с тонкими ноздрями, пунцовый рот с оскалом белых зубов.

– Не жалей клак, желтоглазая, и я открою твое будущее. Дай немного ки.

Я порылась в сумке, достала деньги, которые дали на обед, вручила женщине, предупредив:

– Вы не смотрите, что я маленькая. Без обмана.

– Конечно, ты что! – цыганка усмехнулась.

Мы устроились на дугообразной скамейке так, что оказались лицом к лицу. Гадалка мельком посмотрела на мои ладони и мягко накрыла своими смуглыми руками, взглянула в лицо. Я не смутилась и не опустила глаза. Цыганка склонила голову набок и вздохнула.

– У-у, желтоглазая, ты родилась под счастливой звездой. Я вижу большую любовь, деньги и счастье.

– Отец мне говорил, что гадалки всем Читать далее...

Вот уж не подумала, что Катруня пригласит меня на день рождения! Я не хотела идти, но мама сказала, что нехорошо отказываться, и нацепила на меня желтый хитил с розовым поясом и желтую шляпку. Я чувствовала себя в нарядном костюме неуютно и скованно, но делать нечего – пошла. Перед уходом мама, поправляя мне шляпку, сказала:

– Пожалуйста, Рэкса, веди себя вежливей.

Эх, если бы так просто! У меня ведь получается как-то само собой; остановишь себя, ан уже поздно. А что хуже всего – в большинстве случаев я не жалела о случившемся.

Зала сияла. Посередине стоял большой стол, ломившийся от яств. Катруня встречала гостей в нежно-голубом хитиле, утканном серебристо-синими цветами, волосы убраны в невообразимую прическу. Без сомнения, она была самой роскошной маленькой нуритянкой.

Именинница встретила меня сияющей улыбкой, словно именно меня ей не хватало для полного счастья. К Катруне пришли много гостей: дети из богатых семей, даже их родители. Мне было среди них немного неуютно, так в большинстве из них были расфуфырены, словно настоящей целью встречи являлось перещеголять друг друга нарядами, а я зашла не в ту дверь. Но первенство уверенно держала Катруня!

За праздничным столом, уставленным всевозможными восхитительными блюдами, поковыряв свой кусок торта, я выпила немного сока из инопланетных ягод и, очевидно, очень дорогих; больше ни к чему не притронулась.

Мне не хотелось есть. На меня никто не обращал внимания, увлеченные едой и разговорами с хозяйкой, и я отложила лопаточку, погружаясь в мрачные мысли.

Я подходила к дверям шикарного дома Катруни, когда услышала чей-то вскрик. Он доносился из-за угла на заднем дворе. Вскрик был не радостным или удивленным, а скорее болезненным. Я изменила направление своего пути, завернула за угол и осторожно выглянула, не забывая ругать себя за неэтичное поведение.

Невысокий мужчина, им оказался отец Симута, бил палкой пожилого нуритянина, сжавшегося под ударами и пригнувшего голову к коленям. Рядом стоял нарядно одетый к празднику отец Катруни, со скукой следивший за происходящим.

– Ты слышишь, вонючий тьма[16], – говорил он, медленно разжевывая слова, – мне надоело ждать, когда ты вернешь мне долг за сломанный станок.

– Вы же знаете, что он был старым и сломался сам. Я же не виноват. Мне же из-за этого порезало кисть. – Мужчина показал руку, обмотанную серыми тряпками. – Разве же я стал бы ломать станок, чтобы стать калекой? Мне теперь приходится искать ки[17] на лечение.

– Ты все уже это говорил. Надоело. Это твои проблемы. Станок сломался, когда ты работал. Верни долг... Да не кричи ты! – раздраженно воскликнул богач после очередного вскрика бедняка от удара палкой. – Ладно, Кызым, оставь его, а то он своими воплями всех гостей распугает.

Отец Симута отошел. Избитый убрал волосы со лба и поднял голову к богачу.

– Подождите хоть немного. Я же уплатил почти все. Осталась же одна клака, это немного!

– Ну, дорогой мой, здесь одна клака, там клака – так и разориться недолго, – вздохнул богач.

– У меня нет работы, Вы же сами выгнали меня! Конечно, кому нужен калека, – горько добавил бедняга.

– Только не надо сваливать свои проблемы на меня! – возмущенный отец Катруни развернулся, собираясь уходить, но, видно, совесть замучила, обернулся. – Хорошо, отдашь две... нет, три клаки.

– Как?!

– Ну, если тебя не устраивает, отдавай сейчас одну.

Я осторожно вернулась к парадным дверям. В руках держала подарок и вспомнила, для чего я пришла. Я вошла в дом. И зачем я это сделала?



Теперь я не могла ни о чем думать, перед глазами то и дело вставала эта картина. Пальцы рук были холодны, а щеки горели.

После праздничного стола началась игра, которая заключалась в обсуждении нарядов, расхваливании одежды и восхищении Катруней. Мне стало скучно.

– Я хотела бы уйти, – сказала я, обращаясь к хозяйке.

– Уйти? Ведь так весело и интересно! – воскликнула Катруня.

– Интересно? – я хмыкнула; вспомнив просьбу матери, вежливо добавила: – Извини, мне нездоровится.

"О Нурити, мне надо идти, надо уйти, – думала я, – иначе я не выдержу". Все во мне начинало закипать, я еле сдерживалась.

– Как жаль, – жеманно пропела Симона, покачиваясь на ноге, вторую слегка согнув в колене. Она, неожиданно хихикнув, обратилась к подруге, поправляя ярко-синюю прядь красивых волос, впрочем, они – единственные, чем она могла гордиться, – Катруня...

– О да! – захлопала ладошами Катруня. – Рэкса, я всем уже рассказала и хочу перед всеми тебя похвалить, как ты ловко поставила нищего Симута на место, рискуя учебой в Доме Знаний. Правильно, – объявила Катруня, – так нищим и надо. Не чего им задираться! Бедняков нужно ставить на место.

Многие из гостей заулыбались.

Я онемела.

– Ты что, Катруня, – наконец выдавила я и глупо улыбнулась, – при чем тут нищий он или нет. Он оскорбил моего отца, я его проучила.

– Все равно, ты молодец!

– Мне казалось, Симут твой друг.

– Кто? Симут? Темень?! Ты смеешься? Это шутка? Он только мой Читать далее...

Я подслушала разговор родителей, это произошло как-то случайно. Я сидела за ажурной стенкой под лестницей, укрытая домашним садом, – я любила там сидеть и размышлять о чем-нибудь или просто так. И когда услышала голоса родителей, входивших в столовую, я привстала, чтобы выйти из укрытия. Но что-то меня остановило. Они, как обычно, вели беседу о политике. Вернее, не как обычно. Раньше говорил отец, мать всегда молчала. Она не разделяла взглядов мужа и, если он особенно распалялся, даже порой резко одергивала. На этот раз мать, как ни странно, поддержала разговор.

– Я тоже не понимаю, – говорила мама, принимая чашку райфа из рук мужа, – зачем Хадашаху понадобилось уничтожать цветы-нурити.

– Повелитель запрещает разводить нуриты, чтобы существовал единственный и неповторимый Цветок Нурит – символ Нурити!

Задумчиво постучав по чашке, отец пробормотал себе под нос:

– Но это абсурд! И как мне кажется, это не единственная и не главная причина.

Как он оказался прав!

– Что за глупость! – в сердцах выкрикнула мать (нуритянка, она никогда раньше не позволяла ни себе, ни другим такого неуважения к правителю), я была совершенно согласна с ней. – Нуриты необходимы нам как вода и воздух. Что если нападет чума?

– Ее давно не было, Снежана. Ученые утверждают, что ее давно истребили.

Отец немного помолчал и добавил:

– Я надеюсь на это.

– Я тоже на это надеюсь, Граберт. Наш Повелитель Нурити не станет рисковать жизнями нуритян.

Я села на ступеньки и вздохнула. Нас, нуритян, с раннего детства приучают к почтению и уважению к Нурити и Повелителю. К моему удивлению, слова матери меня не шокировали. Я поймала себя на не совсем должном уважении к правителю после того, когда Глоша однажды рассказала о том, как семья Клошиной подружки была выгнана на улицу без всего, потому что у них умер отец. Но с другой стороны, надо заранее готовиться к такой несчастной вероятности. Дело в том, что существовал такой закон Хадашаха, гласивший, что после смерти члена семьи мужского пола все имущество конфискуется в государственную казну независимо ни от каких обстоятельств, если не будет выплачена определенная сумма контрибуции. Не скажешь, что это маленькая сумма, отец каждый месяц понемногу откладывал – на всякий случай.

Одним вечером, когда я и мой отец сидели на скамейке в нашем садике, он прижал мою взъерошенную голову к себе и тихо произнес: "Не хотел бы я оставить вас одних на этой планете". "Ты хочешь куда-то уйти?" – спросила я с легкой иронией, потому что знала, что он всегда будет со мной. "Твой дед прилетел на Нурити, ища свободу и покой, – говорил отец. – Мы пока свободны, но спокойствия нет. Зачем мне свобода без уверенности в завтрашнем дне?" Я была не согласна с ним – для меня свобода превыше всего, поэтому я промолчала. Может, наоборот, мы живем в спокойствии, но свободы нет? "Хотел бы я сесть в "катер" и улететь. Далеко", – прошептал он и обратился ко мне, глядя на звезды: "Ты хотела бы покинуть Нурити?" Я помотала головой: "Нет. Я люблю Нурити. Я ни за что не улечу с нее". "Ты нуритянка, – усмехнулся отец, – но когда-нибудь это тебе не поможет. Поэтому береги корабль. В нем наша надежда". Я его не поняла, но согласно кивнула.

Нуритянка. Нурити. Цветок Нурит.

Я не знала еще тогда, что он перевернет всю мою жизнь.



– Привет, Глошка! – весело сказала я, ухая сумку на парту.

Сегодня я прибыла рановато. В классе сидели только две девчонки (не считая меня и Глошу), Ганна и Ката, шушукающиеся между собой, и трое мальчишек на задней парте. Одним из них был Гошка. Что-то сегодня он тоже рано, в отличие от своей сестры он приходил обычно прямо перед звонком. Мы не обратили друг на друга внимания: я ему не сказала ни слова, он – мне. Просто большинство ребят в нашем классе не могут понять в силу своей убогости дружбы мальчишки и девчонки. Поэтому между мной и Гошей в Доме Знаний холодный нейтралитет.

Я села за парту, достала из сумки тетрадь и самопис. Подошла Ганна. Она имела привычку постоянно списывать у других решения заданий. Мне она не очень нравилась, так как я не люблю подхалимов. Лично мне она ничего плохого не делала, и я ничего против нее, в общем-то, и не имела.

– Рэкса, ты можешь мне дать тетрадку с решением задания? – улыбнувшись, попросила Ганна. В прошлый раз она обращалась к Глоше.

– Не могу.

Она не ожидала отказа и по инерции уже схватила тетрадь. Я сухо заметила:

– Ганна, не кажется ли тебе, что пора бы поработать извилинами и самой делать домашнее задание?

После того, как обиженная Ганна отошла, Глоша заметила:

– Если ты так будешь продолжать, не думаю, что у тебя будет много друзей.

– Мне достаточно столько, сколько есть.

– Ты неправа, когда много друзей, это очень хорошо.

– Слушай, Глоша, – я глубоко вздохнула – я начала сердиться; я не любила, когда мне указывают, и продолжила ровным голосом, – зачем мне она нужна, если она мне не нравится!

– У тебя вот какая философия, – протянула Глоша.

– Ну, конечно, куда лучше, если бы я Читать далее...

До Гошиного дома было недалеко, и мы шли пешком. Я держала за руку пухленькую Офелию, сбоку от нее, подальше от меня, катилась Лира. Домик Рощиных, небольшой беленький с красной крышей, стоял среди маленького садика с огородом, окруженного невысоким заборчиком с калиткой. Палисадника с цветками-нурити уже не было.

У дверей нас встретили Гоша и Глоша. Мы наперебой поздравили виновника торжества и, по традиции землян, вручили ему подарок, купленный на наши общие с Офелией и Лирой клаки, – роликовую доску с управлением.

Дом Рощиных был обставлен бедно, но аккуратно и со вкусом, в двух небольших комнатах ничего лишнего, но удобно и уютно. Мы немного поболтали, дурачась, пока мать Гоши и Глоши не пригласила к столу. Она, плотная рыжеволосая женщина, великолепно готовила. Этот скромный пирог был настолько вкусен, что я в буквальном смысле облизывала пальцы – плевать на приличия, и я не могла представить, что компот из простых азбок мог быть так ароматен и аппетитен. После десерта, душистого желе, мы отправились играть в нашу бесконечную любимую игру.

Как всегда, Офелию мы сделали принцессой; свою роль рыцаря я великодушно уступила Гоше, а сама с Глошей входила во многие второстепенные образы – мы были и русалками, и липпе[15], и разбойниками. Маленькая Клоша Рощина была доброй феей.

Произошла заминка насчет Лирки, которая, как всегда, играла злую роль. Впрочем, ее никто не заставлял и не уговаривал. Гоша предложил ей быть Кощеем Бессмертным из сказок Земли.

– Я не знала, что Кощеи Бессмертные такие жирные, – язвительно заметила я – не удержала-таки свой дрянной язык.

– А я – таких толстых русалок, – быстро ввернула Лира.

– Перестаньте спорить, – замахала руками Глоша. – Пускай Лирочка будет Змеем Горынычем.

Мне стало немного стыдно и жалко Лиру, когда она, сама того не зная, обиженно сморщила нос.

Было очень весело и интересно. Лирка смешно изображала каждую из голов Змея Горыныча, от крошки Клоши каждому досталось по лбу "волшебной" палочкой. Во время игры были забыты все обиды, мы с Лиркой помирились, а когда возвращались домой, она держалась за мою руку. Время пролетело совершенно незаметно.

Мы уже уходили от Рощиных, когда Клоша ни с того ни с сего спросила меня:

– Почему мы бедные, а вы богатые?

Я стала в замешательстве от этого неожиданного наивного вопроса.

– Они не богатые, а состоятельные, – поспешил сказать смущенный Гоша.

– А почему? – повторила упрямо Клоша.

– Потому что мой отец – рабочий-интеллигент высоко-ква-ли-фи-цированный, а ваш – простой, – вступила я.

– Ну и что?

– Мой отец получает больше.

– А почему нельзя платить одинаково? – удивилась Клоша, моргая рыжими глазенками.

Я начала слегка нервничать, я терялась от ее вопросов, на которые нужны ответы, понятные не только Клоше, но и мне самой. На помощь пришел ее брат.

– Ну, представь себе, – заговорил Гоша, – ты помогала маме – полола огород, вымыла пол, а Глоша лишь вытерла тарелки. После за работу и тебе, и Глоше дали одинаково по пирогу. Справедливо?

– А как же надо?

– А так: за работу Глоше надо дать только кусок пирога, – ответила я малышке.

Клоша рассмеялась.

– Ты глупая. Если бы Глоше дали кусочек, а мне – целый пирог, разве я не поделилась бы с ней?

Она ничего не поняла. Мне было трудно объяснить ей то, чего я сама толком не понимала. Я сказала, не обращаясь ни к кому:

– Разница в том, что Глоша получила лишь кусок пирога только из-за своей лени, а ваш отец из-за того, что другой работы ему не достать. – На этот счет не только землянам, но и нуритянам не везет.

Я ушла от Рощиных, унося смутную тревогу, зарождавшуюся в глубине своего сердца.
________________________________________
[15] липпе – что-то вроде нуритянских леших, водяных

В один выходной день, когда мы с отцом сидели в космолете, он похлопал меня по плечу и произнес:

– Теперь я с уверенностью могу сказать, что мне не чему тебя учить по английскому. Я передал тебе все, что знал сам.

– Thank you [10], – поблагодарила я и со спокойной совестью отправилась все забывать.

Выходя из корабля, я вновь увидела Лиру, шмыгнувшую прочь. Я теперь не бегала за ней, и она окончательно обнаглела. Я ничего не могла поделать и терпеливо ждала развязки, хотя, клянусь Нурити, я была отнюдь не терпеливой. "Что же ей нужно?" – только и подумала я меланхолично. Ответ пришел вечером.

Мы сидели за ужином в столовой, когда в дверь постучали. Мама промокнула губы салфеткой и привстала, чтобы пойти открыть, но Лира, опередив ее, вскочила и бросилась к дверям, словно почувствовала, что пришел именно Гоша. Да, это был Гоша. Я искоса посмотрела на Офелию, та опустила ресницы. Я догадывалась о влюбленности Гоши и Офелии, но все знали точно о любви Лиры к Гоше, потому что она не умела скрывать своих чувств и вела себя как ребенок. Впрочем, она и была ребенком. (К слову сказать, любовь ее длилась не более полугода).

– О, – вскричала она радостно, ужасно волнуясь, – hello! I am so glad to see you! [11] – она суетилась, – Come in, please. [12]

Отец в изумлении отложил ложку.

– Лира, – вскричал он, – что ты сказала?

Папа, конечно, интересовался не тем, что она сказала, а как она сказала. Лира покраснела. Ага, ясно, почему всегда, когда я находилась с отцом в космолете, сестра крутилась рядом. Я решила, что Лира красуется перед Гошей, возможно, что так, но позже она часто, когда волновалась, на английский.

Мне было не смешно, я задыхалась от злости. Признаюсь, она лучше меня усвоила язык, но не потому что этого хотела, а потому что его учила я. Она (как же!) не могла себе позволить быть ниже меня. Лирка соперничала со мной даже в нелепостях и мелочах и всячески вредила, и я, признаюсь, платила той же монетой.

Гоша присел с нами за стол. Отец отрезал ему кусок пирога и налил солвича.

– Я зашел сказать, что Глоша завтра не сможет пойти в Дом Знаний. И еще, – он почему-то смутился, – я приглашаю вас завтра на мой день рождения. – Гоша смотрел на Офелию.

– Fine! Agreed! [13] – закричала Лирка, хотя ее об этом никто не просил. Гоша, попрощавшись, ушел.



На следующий день я сидела за партой в гордом одиночестве. Учебный день проходил немного скучновато без заводной Глоши. Да, пожалуй, день прошел бы скучно, если не то, что произошло на перемене между предпоследним и последним уроками.

Ко мне подошел Симут со своей наглой ухмылочкой. Я внутренне подобралась и сощурила глаза. Симут встал напротив и протянул:

– Ну что, дочь вонючего сыса[14]...

Все во мне внутри вспыхнуло и натянулось как струна.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что твой отец – вонючий сыс, – отчетливо повторил Симут.

Я бросилась на него, и мы покатились по полу, тузя друг друга.

На счастье Симута нас быстро разняли, иначе я избила бы его. Возможно, он был сильнее меня, но ярость во мне была столь велика, что наши шансы уравновешивались.

Нас живенько доставили к Толстому Бому, то бишь директору, который потребовал живенько доставить к нему к тому же наших отцов. Тем временем директор вперил на меня и Симута взор, который (как ему, наверное, казалось) прожигал нас насквозь. На меня это не действовало. Я вообще-то бессовестный и наглый ребенок, несмотря на то, что родители пытались сделать из меня обратное.

Я стояла, размазывая по лицу слезы ярости и кровь из носа, когда робко, боком вошел отец Симута. Следом показался и мой. При виде них Бом оживился и перестал лицезреть меня и Симута.

– Итак, что же делать с этими хулиганами? – важно и строго спросил толстый директор.

– Она первая полезла драться! – закричал Симут.

– Это правда?

– Да, – ответила я.

– Я могу исключить тебя. У нас тут не дом боев! Как ты посмела!

– Но вы не спросили, почему она стала драться, – возмутился отец.

– Не имеет значения. Хорошо. Ну и почему?

Я немного замешкалась.

– Он назвал моего отца вонючим сысом, – медленно, сдерживая ярость, произнесла я.

– А что, не правда? – нахально заявил отец Симута.

Я посмотрел на него: неопрятный в драном хитиле нуритянин с куцей бороденкой, видимо, благосклонность родителей Катруни на него особо не распространялась. Разве мой папа виноват, что отец Симута нищий, что у того нет работы; виноват, что он сам богатый?

– А разве Вам нравится быть нищим? Разве Вы не хотите быть "сысом"? – выпалила я.

Отец Симута отвернулся от моего горящего взгляда. Ему нечего было сказать.

Меня и Симута выставили за дверь, покуда директор разговаривал с нашими отцами. Мы стояли, ожидая своей очереди, обменивались друг с другом уничтожающими взглядами. До большего не дошло, родителей выпустили, и они ушли, а нас вновь завели в кабинет Бома.

Директор открыл рот, и полились нескончаемым потоком его нудные нотации. Продолжал он долго. Сначала я терпеливо впускала Читать далее...

Это цитата сообщения Nuaima Оригинальное сообщение

Индийские картины

[показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать] [показать]

Утром в нашем доме царила обычная суматоха. За завтраком я и Офелия съели по две душистых маленьких лепешке с обрухом и выпили по стакану солвича, пока мама помогала переодеться облившей себя Лире. Мне нравилось следить за точными движениями ладной и крепкой фигуры матери. Мама была очень высокой, даже чуть выше отца. У нее было не очень красивое лицо, но живое и выразительное. От нее мне передались широкие скулы, тонкий с бульбочкой на конце нос с нервными ноздрями, раскосые желтые глаза в голубых ресницах. Только губы ее были мягкими, женственными. Верхняя губа была короткой, обнажая блеск зубов, казалось, что мама постоянно смеется, что было неверным – моя мама не так уж часто улыбалась. Волосы ее были короткие, тоненькие-тоненькие, легкие, как длинный мех, разлетались и никогда не лежали на месте, ослепительного белого цвета.

Каждый день отец отвозил нас на лакси к Дому Знаний, а затем отправлялся на работу. Он работал в научном учреждении, был специалистом по компьютерной технике и подобным штукам, потому мы жили безбедно и каждый месяц устраивали благотворительный обед нищим.

Я и Офелия отвели Лиру в младший отдел 1 Дома Знаний, так как она имела удивительное свойство оказываться не в тех местах, каких надо. Учебный день Лиры заканчивался раньше нашего с Офелией, и отец успевал в обед за ней заехать. Нам же приходилось шлепать домой пешком.

С Офелией я рассталась на втором этаже, где она направилась в средний отдел 1, а я в средний отдел 2. Мне оставалось учиться два учебных года – старшие отделы 1 и 2.

Я сидела за одной партой с Глошей Рощиной – моей единственной подругой, если не считать Офелию. Глоша была нуритянкой не чистых кровей: ее отец землянин, родившийся на Нурити, а мать – нуритянка, но полукровка. Глошин брат Гоша учился с нами, хотя был старше. Он на год позже пошел в Дом Знаний, родители сначала не могли оплатить обучение. Семья Глоши была бедна, но им все же удалось собрать кланы[6] на учебу Глоши и Гоши.

Глоша встретила меня с деланной равнодушной миной, но едва я села, как она ткнула меня острым концом самописа в бок чуть выше пояса. Вместо того, чтобы взвизгнуть, как она того ожидала, я развернулась и шутливо, но основательно треснула ее тетрадью по голове.

– Нуритяне, – надорванным голосом вскричала Глоша, – нуритяне, убивают средь бела дня. Спасите от кровожадной тигрицы. Только осторожно, она вооружена тетрадью и очень опасна.

Катруня – жеманная девочка, сидящая против меня через проход, сморщила коротенький носик и презрительно произнесла, отворачиваясь от нас:

– Дети.

Ну как же, она уже взрослая, ведь ей папа лакси подарил! Я с глуховатым видом повернулась к Глоше:

– Ты не слышала, что сказала наша старушка?

– Эта беззубая старая карга?

Я с возмущением принялась тузить Глошу:

– Как ты смеешь оскорблять бабушку?

– Прошу прощения, прошу прощения, бабушка Катруня.

Мы прекратили свою возню, и я принялась собирать разбросанные после нее тетради и самописы.

– Может, Сырой Нос простудился и не придет? – с надеждой спросила Глоша.

– Ты же знаешь, ему простуда не грозит, он нуритянин. Слушай, Глоша, перестань. Что-то ты сегодня разбушевалась, до добра это не доведет, – назидательно сказала я, заметив вновь вспыхнувшие огоньки в рыжих глазах подруги.

– Ой-ой-ой, – только и сказала Глоша, щипнув меня за руку. Я треснула ей по плечу на этот раз ее же тетрадью. Ответить Глоша не успела – вошел учитель. Вернее мы его не увидели, а услышали благодаря его удивительному носу. Звук вбираемого в себя воздуха через словно набитый нос подействовал на гудевший, занятый своими делами класс отрезвляюще. При этом звуке все вскочили и вытянулись по струнке.

Сырой вошел. Мы его так прозвали за его вечно шмыгавший нос. Если и есть такая сопляная железа, то у него она работает с завидным постоянством наравне с сердцем. Мы Сырого не любили, он к нам также не питал нежных чувств. Конечно, трудно любить тех, кто тебя ненавидит, но мне кажется, не в этом суть. Он вообще никого не любил.

Учитель, не здороваясь, сразу приступил к делу, дав всем задание. Он никогда не здоровался, никого не хвалил, не прощался, но лично меня это ничуть не угнетало. Я стала быстро выполнять поручение на учебном миникомпьютере-"миником". Сырой заставил нас просклонять в трехзначном варианте какое-либо имя собственное и составить предложение на древнем совершенно никому не нужном нуритянском языке северного ответвления.

На экране "миникома" подруги засияли слова, связанные с именем собственным Сырым. Я тихонечко фыркнула себе в кулачок – Глоша сегодня разыгралась. Дождавшись, когда учитель отвернулся, она моментально схватила тетрадь (лучше было бы компьютером) и двинула мне по голове.

Зря она выбрала урок Сырого для своего мщения. Учитель, вероятно, что-то почуял и развернулся. Он достал свой огромный клетчатый платок и со смаком и наслаждением высморкался, снял очки и протер им толстые стекла. Затем противным голосом спросил:

– Так, так, Глоша Рощина, Вы все Читать далее...

При выходе из корабля меня поджидал небольшой неприятный сюрприз. Я услышала шорох и увидела Лиру, запоздало бросившуюся бежать со всех своих коротеньких ножек к дверям гаража. Подслушивала! Чего – чего, а вот чего я не любила, так это когда за мной следят.

В мгновение ока я выскочила из гаража и успела схватить Лиру за пояс и длинные волосы.

– Эт-то ты-ы! – протянула я. – Интересно, что ты тут делала, хочется мне знать?!

Лирка в ответ дико заверещала так, что я чуть не выпустила ее из рук.

– Отвечай! – я тряхнула ее, и тут припомнились и веревка, и водные процедуры.

– Что здесь такое? – возмущенно спросил подошедший на новый вопль Лиры отец, – Отпусти ее.

– Я ей ничего не делала, – быстро сказала я.

– Отпусти, – строже повторил отец.

Я послушалась, сердито сузив глаза. Лирка, размазывая по щекам лживые слезы, прижалась к отцу.

– Не плачь, Лира. А ты уже взрослая. Тебе не стыдно? – отец сурово посмотрел на меня.

Мне ужасно хотелось ляпнуть что-нибудь обидное или огрызнуться. Я сжала губы и быстро прошла мимо них прочь.

Расстроенная, я поднялась в детскую комнату, села в уютное кресло. Сердитая на отца, я забыла про обиду на Лиру, но вскоре мой мысленный гнев вновь обрушился на сестру. Все мои ссоры с родителями происходят по ее вине!

Чтобы не думать о ней, я взяла леечку с водой и направилась к окну, где стояли любимцы – два цветка-нурити – мой и Офелии. С виду они простенькие – белые цветочки с красной сердцевинкой. Но они обладали целебным свойством – их настой спасал от страшной нуритянской чумы. В благодарность нуритяне боготворили их и, хотя чума не посещала вот уже более полувека, традиции свято хранили.

Помню, когда я была совсем маленькой, на лесных опушках всюду пестрели красным сердечком белые цветочки. Сейчас их почему-то не стало, но цветок-хранитель-нурити выращивался почти в каждом доме.

Был еще один цветок-нурити – это Цветок Нурит – символ планеты Нурити – с синими лепестками и алой чашечкой внутри венчика. Мы с Офелией решили вырасти такой же синий цветок-нурити и долго экспериментировали. Не знаю, как другие, но я решила, что у меня немного получилось. Лепестки моего цветка-нурити приобрели бледно-бледно голубой цвет, но настолько бледный, что порой казалось, что он белый. А мать мне весело объявила, что цветок – белый, и мне только потому видится голубым, что я сама этого хочу. Я обиделась и сказала, что не согласна с ней. Лира и отец поддержали маму, а Офелия – меня. У нее цветок остался девственно-белым, и она с горя подкрашивала его лепестки в розовый цвет.

Я в ужасе остановилась у окна, и лейка чуть не выскользнула из моих рук: два лепестка моего голубого цветка были оборваны, а сам цветок надломлен. Я сразу поняла, чьих рук дело.

Чаша моей выдержки была переполнена, слезы брызнули из глаз, когда я безуспешно пыталась помочь цветочку. Я выскочила из комнаты, спустилась, перескакивая через ступеньки. Лира, заметив меня, хотела скользнуть прочь, но я, перегнувшись через перила, успела схватить ее за руку. Сколько трудов я затратила, сколько старания, любви подарила я цветку, чтобы его вырастить!! Лира не имела права даже прикасаться к нему!

Я схватила ее за другую руку, так как она извивалась, пытаясь вырваться. Я еще не ударила ее, а она заорала. Я поняла, что если не потороплюсь, мне помешают совершить правосудие. Обида и злость овладели моим сознанием, я принялась стегать сестру ладонью по заднице.

– О Нурити! Что ты делаешь? – зазвенел голос матери, подоспевшей на вой Лирки.

Я подняла заплаканные глаза. Лицо мамы было красным от гнева. Она выхватила у меня Лиру. Подошел отец. Лирка продолжала реветь, усилив звук специально для него, и он все понял.

– Как тебе не стыдно?! – обратился ко мне папа.

– Ты меня уже спрашивал. Не стыдно! – нагрубила я в отчаянии – они опять будут защищать ее. Глаза мамы расширились от моей наглости.

Словно мое спасение сверху спустилась Офелия, держа в руках обезображенный цветок.

Родители в замешательстве переглянулись. Они были нуритянами, а цветок-нурити как-никак был хранителем дома.

– Лира, зачем ты это сделала? – спросила мама мягким голосом, хотя уже не таким, каким обычно она с ней разговаривала.

– Я играла в больницу против чумы.

– Я предупреждала ее, чтобы она и близко не подходила к моему цветку-нурити, – вмешалась я. Может, сейчас они разберутся и поймут, что их любимица не настолько невинное существо. – Она прекрасно понимала, что цветок-нурити не игрушка.

– Да, цветок-нурити не игрушка, – с нажимом повторил отец. Мать кивнула. Лира поняла, что ситуация меняется, застонала, закрыла лицо руками и с новой силой заревела. Это подействовало.

– Из-за лепестка ты избила свою сестру! – сказала мать.

– Из-за двух лепестков, и я ее не избила! – в сердцах крикнула я – мама всегда все приуменьшала и преувеличивала, когда не надо.

– Не перечь!

Взяв Лиру на руки, она вышла, и отец, помедлив, пошел за ними.

Я в бессилии сжала руки, слезы катились из глаз. Читать далее...

Это цитата сообщения songmeili Оригинальное сообщение

Китайский художник Сюэ Мо

Девушки
[544x699]
[532x698]
more

Я вошла в гараж и забралась внутрь корабля. В кресле пилота меня ждал отец. В полумраке его коралловые волосы казались черными. Отец не любил, когда к нему подкрадывались, поэтому я переборола искушение неожиданно подскочить и негромко кашлянула. Он быстро развернулся ко мне лицом и весело улыбнулся. У него были красивые темные глаза. Офелия удивительно похожа на него. Ее черты лица, конечно, более мягкие и тонкие, были чертами лица папы, и такие же волнистые темные волосы. Я же и Лира походили на маму, но между тем, что удивительно, не были похожи друг на друга.

Я улыбнулась в ответ, подошла и крепко обняла. Его я любила больше всех на свете, больше матери и сестер. Быть может, только любовь к Офелии приближалась, я чувствовала, что сестренка занимает все больше и больше места в моем сердце. Я крепилась, боясь предать любовь к отцу. Я еще не понимала, что любовь к Офелии не уменьшит моей привязанности к нему. Я, наверное, боялась, что не хватит сердца!

– Брр, что ты такая мокрая? – воскликнул отец, отстраняя от себя.

– Да так, ничего особенного. Не обращай внимания, – не собираясь жаловаться, ответила я. Отец прищурился, вздохнул и сдался.

– Ну, хорошо. Что ж, начнем?

Я кивнула. Вот уже в течение долгого времени отец учил меня английскому – языку его деда. Не скажу, что я очень этого хотела, но не могла отказать папе. Вообще говоря, мне, как нуритянке, совсем не нравилось, что в полумраке космического корабля говорилось.



Нуритяне недолюбливали землян, и туже всего на Нурити приходилось чистокровным землянам и тем, чья мать была землянкой, передающая свою чужепланетную внешность.

Но особенно нуритяне ненавидели лэрян. Древняя вражда с лэрианами переросла в нелюбовь к теперешним лэрянам. Я ни разу не видела живого лэрянина, но это не препятствовало относиться к ним неприязненно. Лэряне были надменны и горды, а Лэри-4 являлась соперницей Нурити на протяжении нескольких столетий. А этого уже достаточно для истинного нуритянина.

Я – нуритянка, по женской линии все мои предки были чистокровными нуритянами. И мне не нравились речи отца, хотя я и молчала. Именно по последней причине он и доверял свои мысли одной мне.

Ни один порядочный нуритянин не стал бы слушать хорошее о Лэри-4. Отец пытался было говорить на эти темы с моей матерью... Больше попыток он не предпринимал – она была эмоциональной нуритянкой. Как и я... Но я была единственной, кому папа мог доверить свои мысли, и мне приходилось сдерживаться в тех случаях, когда была не согласна.

Отец любил изучать планеты Земля, Лэри-4 и Нурити – столь похожие и не имеющие близких контактов. Официально Нурити и Земля разорвали отношения, но Нурити довольно часто принимала нелегальных эмигрантов с Земли. На моей планете много землян также со времен, когда она была открытой для переселенцев. Хотя Лэри-4 в свое время тоже приняла звездопроходцев с Земли, но все же это "роднящее" обстоятельство не помешало вражде Нурити и ее соперницы. Как-то интересы Лэри-4 были неосторожно затронуты Землей и контакт грозил разорваться. Сейчас взаимоотношения Земли и Лэри-4 наладились. Отец расстраивался, что о Нурити и Лэри подобного не скажешь. Он гневно говорил, что наш правитель сам виноват, всякий раз стараясь навредить в мечте поставить на колени свою соперницу Лэри-4.

Тут вся моя нуритянская кровь закипала. Я прощала отцу подобные речи лишь потому, что ему, видимо, не помогла кровь женщины Нурити – его матери. Я готова была откусить себе язык за мои слова, но другого объяснения привязанности отца к лэрянам я не находила.

К землянам я относилась мягче, чем мои соотечественники. Это, наверное, потому, что отец моего отца был с Земли, к тому же я дружила с Гошей и Глошей, отец которых был землянином.

Но к лэрянам меня не подпускай! Я знала, последнюю битву Нурити проиграла (сердце мое заходилось гневом), но не войну. В свои пятнадцать и четыре ралнот[3] я имела свою точку зрения и менять ее ради отца не собиралась.

Я что-то увлеклась. Быть может, я успела наскучить, то лучше меня прервите. Я рассказываю не любовную историю, не детектив и даже не крутой боевик. Это всего лишь история моей жизни, а она, в общем-то, не очень уж и веселая.

Для тех, кого не ужаснула перспектива слушать мою биографию, я продолжу.



Итак, я пришла, как всегда, слушать размышления и истории отца и учить английский язык.

Отец тронул меня за плечо:

– Что-то не так?

– Извини, я задумалась.

Он вновь тронул мою мокрую одежду и смешно поморщился.

– How are you? [4] – внезапно перешел он на английский.

Я пожала плечами. Если он все еще пытается узнать, почему я мокрая, то пусть не надеется. Для родителей выходки Лирки всего лишь шутки, но для меня оскорбление. И она это знает.

– It is very humid today, [5] – уклончиво ответила я.

Мы еще немного поговорили на английском, отец рассказывал мне о Земле, наверно, все, что знал от деда. Я прощала ему тягу к Земле, мама тоже смотрела на его слабость со снисхождением, лишь бы он не Читать далее...

Жизнь безоблачно чудесна и прекрасна и кажется тебе такой незыблемой, и вдруг все исчезает единым крахом и так скоротечно, что ты не сразу осознаешь действительность происходящего. И ты вдруг понимаешь так невероятно ясно – как незначительны были те мелкие неприятности, отравлявшие твою жизнь и казавшиеся такими значительными, порой убийственно важными; ты понимаешь, что они вовсе не стоили твоего пристального внимания и душевного смятения. И этот чудовищный контраст между прошлым и ужасным безвыходным настоящим способен свести с ума. Но возможности организма удивительны. Я сама не знаю, как я выжила…



1. Нуритянская семья


Я стояла перед зеркалом в комнате, расположенной на втором этаже нашего небольшого двухэтажного дома – мы были довольно состоятельной семьей. Лестница делила первый этаж на гостиную и столовую с кухней и поднималась на второй к кабинету, спальне родителей и детской комнате с тремя маленькими спальнями. В детской размещались длинный письменный стол у широкого окна, в которое заглядывало светило Нурити и откуда доносился шелест листьев с деревьев из нашего сада, полки с игрушками, видеоавтокнигами, АУдисками и кассетами и новинка времени - компьютер. Рядом у стола висело большое во весь рост зеркало. В который раз, оставаясь одна, я угрюмо смотрелась в него. И в который раз оно показывало мне ничего утешительного. Я была некрасивой, и что всякий раз тянуло меня к зеркалу – болезненный интерес или надежда на то, что вдруг увижу нечто более привлекательное? Я любила рассматривать лица – и красивые и не очень, но на черты первых гораздо приятнее смотреть. Если планета не дала мне красоту, то слава Нурити, что хоть обделила этакой слащавой мордашкой.

Я подмигнула своему отражению. На меня смотрела рослая крепкая девчонка с резкими и грубыми чертами широкоскулого лица. Нос – узкий, нервный, некрасивой формы, губы жесткие (но не тонкие) и подбородок слишком твердый. Единственным моим достоинством были глаза под бровями вразлет. Порой они мне нравились, довольно большие раскосые глаза из-под голубых стрелок ресниц сверкали сочным янтарным цветом. Мне они достались от матери, как, впрочем, и Лирке.

Моя младшая сестра, как и я, была дурнушкой. Широкий, низкий лоб, некрасивый длинный нос не плавно переходил ото лба, а ломался, образуя четко обозначенный угол на переносице. Портрет ее круглого отъевшегося лица завершали маленький узкий подбородок и большой тонкогубый рот. Лирка была маленькой и толстой, с жидкими прямыми гладкими голубого цвета волосами чуть ниже плеч, она мечтала отрастить их до задницы.

Но Офелия, средняя сестра, в отличие от нас представляла собой очаровательнейшее существо: миловидное лицо с большими темными каре-синими, как у отца, глазами в черно-синих пушистых ресницах, аккуратным носиком, пухлыми щечками и губками. Кроме того, Офелия обладала роскошными густыми послушными темными волосами кораллового цвета. О таких волосах мечтала любая нуритянка. Сестра была полненькой; мы все трое – не худышки, но меня почти спасал рост, а в отличие от Лирки полнота Офелии даже шла.

Офелию, мягкую и покладистую, любили все, а Лире покровительствовала мать. Я ходила в любимчиках отца, но это не мешало ему меня неадекватно крепко ругать, а Лирку защищать. Но, несмотря на несправедливость, это не мешало мне его любить.

Мой отец был добрым и мягким, хотя под кротостью, когда, казалось, из него можно было веревки вить, неожиданно проявлялись твердость и настойчивость, почти упрямство. Мать имела более строгий характер и упорно прививала своим детям манеры благовоспитанной семьи. Отца и Офелию я обожала, маму, конечно, я тоже любила, но с ней я не смела шутить и вести себя вольно, как с отцом. Не то, чтобы я боялась ее, нет, она никогда на меня не кричала и не била, но перед ней мне хотелось быть послушной девочкой, коей я в действительности не являлась, и это, естественно, вызывало у меня неудобство.

Что касается моей младшей сестры, к ней я испытывала двойственное чувство. Конечно, Лира приходилась моей сестрой, но то обстоятельство, что в свои десять и девять ралнот[1] она была отвратительной по характеру, ядовитой и противной (особенно по отношению ко мне), не усиливало моих нежных привязанностей к ней. Мать и отец всячески лелеяли (особенно старалась мама) и защищали ее (от меня), что в комплексе позволяло оставлять безнаказанными все ее проказы и "невинные" шалости.

Между мной и Лирой шла настоящая война, против меня моя сестра не использовала, наверное, только атомную боеголовку и то лишь потому, что у нее попросту ее не было. Экая досада. Я, конечно, старалась быть к ней терпимее – мне внушали: "ты ведь старшая сестра", – но порой мне приходила мысль о том, что не плохо бы спустить ей на голову атомную бомбочку. К сожалению, у меня ее тоже нет под рукой. Мы заключали негласное перемирие лишь на время, в течение которого мы, три сестры, на протяжении уж нескольких месяцев Читать далее...

Когда…
И вот когда захлопнут дверь,
И тихо станет на земле,
Услышишь, как в нескошенной траве
Играет тоненько свирель.

Поймешь ли ты, о чем поет,
Лаская трепет тишины,
Стирая запахи чужой войны,
Забытой музыки полет?

Как по истерзанной земле
Прольется музыки роса,
Закрой на миг сейчас свои глаза -
Она должна звучать в тебе…

И тихо будет петь свирель
О долгожданной тишине,
Неуловимой музыкой в траве
В тот час, когда закроют дверь…
A.Seishin

"Слушая звуки виво (таитянской свирели), на котором играет сидящая за деревом женщина, вторая таитянка, уже сделавшая шаг вперед, вдруг останавливается и замирает. Застигнутая врасплох мелодией, звучащей и в ней самой и в каждом кусочке природы, она сливается с ней в одно целое, оцепенев в раздумье, сковавшем ее движения. Мечтательное и вместе с тем тревожное выражение ее лица перекликается с ощущениями Гогена, которые он описывает в ''''Ноа-Ноа'''' – в главе, названной им ''''Виво''''.
''''Оба жалобные, и вблизи и вдали, поют мое сердце и виво. О чем мечтает он, этот дикий музыкант, на берегу, и к кому доносятся трели его виво?
О чем мечтает оно, такое же дикое, это израненное6 сердце, и для кого, скажите мне, оно в этом одиночестве ускоряет свое биение?.. О это не прохожий, который издали поет свою песню на виво: это мое сердце! Это мое сердце вспоминает при свете луны, которая струится через бамбуковые ветви моей хижины свой мелодичный свет…
Они оба, сердце мое и виво, поют во мне и вблизи и вдали. И я ушел дальше к морю, с воспоминаниями и надеждами, к чудесному морю, гул которого вокруг острова, как непроницаемая стена, прикрывает мое изгнание, и я протягиваю руки к пространству, полному молодости…'''' http://astreya04.narod.ru/simple_gogen.html

Нарисовано с репродукции картины Поля Гогена "Таитянские пасторали"
[699x571]

В колонках играет - Все кто нес - В.Бутусов

Мы с ребятами часто собирались у Олеко, занимая длинные зимние вечера, рассказывая друг другу разные истории, сказки, случаи из жизни. В один из таких вечеров Олеко поведал нам удивительную Легенду о Грэ Блу. Она была очень популярна среди бедняков, я порой слышала ее имя из уст тьмы: "Вот если бы была Грэ Блу!", "Где же правда? Она не найдена еще со времен Грэ Блу".

Саму легенду я ни разу не слышала. Не знаю, сколько ребят не знали историю о Грэ Блу, а сколько – не раз слышали, но все внимательно, как в первый раз, слушали – затаив дыхание, Олеко оказался замечательным рассказчиком.

Многое из этой истории я забыла, также упустила описания похождений Грэ Блу, ведь каждый вечер – новое повествование о ее приключениях. Когда-нибудь, может быть, я поведаю о Грэ Блу всю историю...

Мы располагались вокруг костра, а Олеко усаживали на гамак, и он, мерно покачиваясь, рассказывал нам о легендарной Грэ Блу.


ЛЕГЕНДА О ГРЭ БЛУ

Это было так давно, что, казалось, нуритяне должны были забыть эту историю – о Правде Грэ Блу. В те давние времена уже были и богачи, и нищие, бедняки и правители, Несправедливость и Горе, Унижение и Страдание. Уже давно умерли те старики, которые помнили времена Справедливости и Равенства. И в то время жила Грэ Блу. Дочь богача, но ее друзьями были дети бедняков. Отец не занимался ею, и она росла как дикое деревце, впитывая не затхлый воздух богатых комнат, а свежий ветер Нурити. Грэ Блу росла: своими глазами видела, сердцем чувствовала нелегкую долю бедных и видела, как родной отец с легкостью тратил ки, тяжелым трудом добытые бедняками – его работниками. Грэ Блу росла, вместе с ней росли гнев и жажда справедливости, противоборствующие в ее душе. Она желала изменить мир, но прежде хотела знать Правду, хотела знать, есть ли она в мире.

Спросила Грэ Блу отца, справедливо ли то, что он тратит кланы, не заработанные им. И ответил отец так: "Такая жизнь, это ее законы. Удел одних – работать на других. Люди делятся на хозяев и слуг". "Но кто поделил?" – спросила Грэ Блу. Усмехнулся отец: "Люди. Удел слабых – кормить сильных. Грэ Блу, этого не изменить. Каждый стремится нагрести под себя как можно больше. Бедняки злятся на богатых, потому что их гложет зависть, прикрытая криками о справедливости. Если бы бедняк разбогател, он бы уже не мучился вопросом кто прав. Он бы сразу же стал таким как я. Мы все барахтаемся в грязи жизни и, чтобы выбраться на твердь, приходится отталкиваться от других, которым суждено вновь погрузиться в эту грязь". "Но к чему такие ки, добытые за счет боли и несчастья других, разве они несут счастье?" – восклицала Грэ Блу. "Надо жить, не оглядываясь на других, брать как можно больше, а отдавать как можно меньше, иначе затопчут – вот Правда", – сказал отец. И ответила Грэ Блу: "Я не верю".

Взяв белый плащ, подаренный матушкой перед смертью, отправилась Грэ Блу по земле искать Правду. И шла она сквозь дождь и зной, сквозь ветер и холод, укутавшись плащом, и любовь матери согревала ее. Грэ Блу помнила легенду, рассказанную стариками: "И пройдет по земле Правда в виде женщины в белом одеянии с пурпурной каймой, и принесет она Справедливость и разорвет Цепи на руках"...

Но нейдет Правда. Где ты, Правда? Дети умирают, молодые становятся стариками в цвете лет. Нет мочи ждать тебя, Правда!

И пошла Грэ Блу искать Правду, чтобы найти и рассказать ей о тяжелой судьбе и напомнить ей, что ждут ее люди, ждут и верят.

Исходила она много дорог, встречая все те же Несправедливость, Нищету и Смирение. Испытали ее Гнев и Месть, но она выдержала, одолевали Усталость и Безнадежность, но она вынесла, прошла сквозь Боль и Страх. Проходила города и села и спрашивала она людей, не знают ли они где Правда, не встречали ли они женщину в белых одеждах с красной каймой. Но не знали люди, где Правда, не видели ее в глаза.

"Ищи ее, добрая девушка, найди и передай, чтоб не забыла и нас", – напутствовали ее. И дальше шла Грэ Блу, а люди провожали ее глазами, покуда не мелькал в последний раз за поворотом дороги ее белый плащ.

Но когда объединяются Голод, Страх, Бессилие и Усталость, трудно выдержать их натиск в черном бушующем лесу, когда рвет гроза и охватывает цепкими лапами Отчаяние. Но Грэ Блу продолжала идти, пробиваясь сквозь заросли ветвей и сучьев, сдирая кожу в кровь, потому что знала, иначе поглотит ее Безнадежность. Выбралась она из темного леса, вышла и упала обессиленная. Такой ее нашел молодой охотник и приютил. В его доме стояли Тишь и Благодать, что Грэ Блу не хотелось уходить. Ей хотелось навсегда остаться, забыть скитания и тяготы жизни, сидеть на крыльце у его тихого дома и смотреть на звезды, но она не могла. "Я ухожу, – сказала она Эйно – так звали молодого охотника, – я благодарна тебе за все". "Куда же ты?" – спросил он. И Читать далее...