Бумагомарание

На улицу не выйти — там люди из бумаги,
Разорванное небо отхаркивает влагу,
Луна горит окурком на нитке-невидимке,
Ни дать, ни взять ужасно прекрасная картинка,
И скоморохи жадно бросаются в помои:
Для давших клятву должно прислуживать народу,
Врагами и руками не стали дети грома,
Но тихо прогорели, распив портвейны дома.
Когда на эшафоте показывали драму,
Смеялись гордо боги в заморских дивных странах,
Кудахтали старухи, шуршали по страницам,
Куда махнуть решали распутные девицы...
Гореть или замерзнуть — не выбор, а морока
И люди из бумаги блуждают по дорогам...

Д. А. Лаорти

На-100-я-тель-но

Д. А. Лаорти

Нет мудрости иной, чем жажда зла.
И с ангелом своим решив сперва
Закончить разговор в плену стола,
Мы все выходим утром на рога.

Чудовищно не слушать оперетт,
Когда тебе старуха шьет жакет,
А дочь ее уходит за рассвет,
Ты смотришь и плюешься? Нет.

Грубей нет публики, чем уличная шваль,
Им все равно — убей, купи, продай,
Не говори с волками — убегай,
И если байкер — на харлее в рай.

Но не забудьте взять абонемент
На посещение пустот своей души,
Не спорьте, дамы, господа и вши,
Внутри у вас не клад, а лишь клозет.

Я не устану призывать к прогрессу,
И даже если одиночества процессы
Сожрут меня как шубу съела моль,
Я не умру. Не умирает ноль.

Мир медленно утекал сквозь пальцы. Так бывало и раньше, но теперь мне стало казаться, что песок стал мельче и чище и совсем похож на мелкий жемчуг или льдинки.

Знаешь, от долгих периодов молчания я приобрел привычку разговаривать в невидимое космическое пространство. Заполнять его, заливать тем самым ускользнувшим уже временем. Ведь если этого не сделать сейчас, добираться до себе через тернии и звезды самокопания будет просто невозможно.

Вчера я думал о том, что такое исповедь. Это, как утверждается, облегчение душевных терзаний через покаяние. Самопризнание. Соединение себя со своей сущностью. Именно так — соединение, поскольку большинство времени мы отчуждены не только от мира, но и от самих себя. Но не думаю, что все так просто.

Совершенная банальность в том, что исповедь — это разговор по душам, но в то же время крик этой самой души, заряженный психологией самобичевания. Но ведь любой человек, которому случалось испытать катарсис от исповеди, делал это не потому, что ему стало легко и комфортно, а потому что он а) снял с себя часть ответственности за собственные поступки, мысли; б) рассказал себя миру, рассказал себя себе.

Хайдаггер говорил, что бытие это рассказ, а точнее, сказ. И соответственно, человек тоже сказ. Причем, сказ, который кто-то неизвестный на правах исповеди рассказывает другому. И неважно, внутри они или снаружи. Главное неизменно: человек процессуален, рассказываем и раскрываем. На вопрос "кто я?" ответ всегда будет длинным, всегда подразумевающим беспредельность начала и ограниченность возможности конца. Иными словами, меня нет, пока меня никто не рассказал. Физическое присутствие это лишь форма этого рассказа идеи и материи. Или Бога, если хотите.

Так и получается, что исповедь это не отречение, а строительство, а человек — это течение песка, его падение сквозь пальцы неких присутственных сторон, слепых зрителей, невыразимо внимающих этому повествованию.

 Лиса металась между столами, и я замечал только белый кончик ее рыжего хвоста. В зубах хитрой охотницы безвольно болталисьто курочка, то ручка с тетрадью, то чернильница, то заяц. Смотрелось все это по-настоящему эффектно. Я почесал нос случайно оказавшейся в руке отверткой, покачнулся в позе лотоса, в которую предусмотрительно сел часом ранее, и упал на ковер. Казалось, надо мной раскинулся океан звезд. Ведь известно, что чернота неба это оптический обман, на самом деле каждый миллиметр этого необъятного фронтира покрыт светом далеких светил. И сейчас я созерцал наштукатуренную копию истинного космоса под недовольное фырчание лисы.

Я не без усилия поднял голову и посмотрел в ее сторону. Рыжая хозяйка леса вся измазавшись мордочкой в чернилах водила лапами по листку бумаги, как будто сохраняя для истории образец таинственной лисьей каллиграфии. Впрочем, наверное, так оно и было, потому что вскоре она прекратила это занятие и уставилась на меня, оскалив острые клычки. "Измазалась"– небрежно произнес я,"теперь шерсть стирать. Сама в машину полезешь?". Я засмеялся, а лиса, не оценившая мой хромой юмор, тяфнула и выпрыгнула в окно, где наслаждался майской ночью красавец столетний дуб.

С легкой тоской наблюдал я, как лиса, сверкая гладкой шерсткой, неслась по траве к лесу. Я не стал ее окликать, все-таки гордое хищное создание никогда не стало бы домашним зверьком, да и я не особо годился на роль лисьего хозяина. Наверное, там, у себя в стихии, она уже смеялась над моей доверчивостью, рассказывая своим рыжехвостым подругам о том, как обхитрила глупого человека, а чернобурый самец в это время хитро поглядывал на нее, ловя каждый всполох брюшка, каждую интонацию, каждое стремительное движение лап (это она про зайца рассказывает, решил почему-то я, вспомнив тот случай). В любом случае, лиса убежала.

Я вылез за окно и сел на ветку дуба. Ночной ветер пролез под рубашку и теперь начинал свою диверсионную работу по подрыву моего здоровья. Хотелось курить,но сигарет не осталось. Я смотрел вдаль, на границу с лесом, о чем-то неторопливо размышляя. Внезапно я заметил нечто яркое, какое-то светлое пятно, блик. Когда я различил его очертания, губы невольно расплылись в улыбке – это лиса обернулась на прощание и посмотрела на меня перед тем как проворно нырнуть в темную чащу



Домой я возвращался в конце мая. Тогда тоже моросил небольшой дождь, но в купе было темно, и капли бесшумно налипали на стекло и растворялись бесследно.

Это было ранее утро, предпоследняя станция маршрута. Все оставшиеся в вагоне пассажиры мирно спали: у них была еще пара часов на сборы, да и на конечной некуда спешить. Другое дело я: поезд останавливался на моей станции всего на минуту, так что приготовиться следует заранее.

В четыре я бросил попытки заснуть и начал тихо и аккуратно, стараясь не потревожить соседей по купе, собираться. Свернул постельное белье, быстро переоделся и стал ждать. Куда я так торопился, если ехать еще час?

Я сидел на нижней полке и смотрел на сопящих соседей. Крепкий мужичок напротив меня спал, закрыв лицо газетой со сканвордом, который он разгадывал до отбоя, а его мясистая жена мирно похрапывала на верхней полке. В первую ночь эта ее особенность изрядно раздражала, так что пришлось потратить почти четверть заряда на телефоне, слушая плеер. Но потом ее монотонное гудение наложилось на звук колес, стук ложки в стакане, бряцание ремешков чемодана на верхней багажной "антресоли", и я перестал замечать новый источник шума.

Подо мной ехала довольно симпатичная девушка-биолог, и именно ее я сейчас вынуждено (и не без удовольствия) задевал собой, ожидая прибытия. Впрочем, девушка крепко спала, не обращая на меня никакого внимания.

Устав сидеть, я вышел из купе. Смотреть на пейзажи за окном уже изрядно надоело, да и все равно было темно и ничего не видно. В конце вагона горел свет в купе проводников. Видимо, дежурившая в эту смену женщина помнила, что мне выходить, и готовилась разбудить меня, а может просто не спалось. Я слышал, что у железнодорожников бессоница не редкость.

Я ждал, когда она выйдет из своего купе, чтобы подать ей знак: "Все в порядке, не надо беспокоиться, я прекрасно помню, что мне выходить и уже готов". Решив как-то форсировать процесс, я зашел обратно в купе, чтобы отнести ей постельное.

Девушка-биолог проснулась и уже наливала себе в стакан яблочный сок. Посмотрев на меня, она едва заметно улыбнулась, и шепотом спросила, сколько времени. Я ответил, что сейчас полпятого и до конечной еще полтора часа минимум. Тогда она скромно улыбнулась, выпила свой сок и легла спать дальше. Я улыбнулся, хотя из-за полок она не могла видеть, ну да и ладно. Совсем скоро я выйду из поезда и забуду о ней навсегда.

Я проверил постельное дважды: все ли на месте, особенно маленькое полотенце-тряпочка. Оказалось, что не хватает наволочки, но она быстро нашлась, смятая в другом белье. Я сложил все ровно, как мог, завернул матрас, снял сверху свою небольшую сумку с поклажей.

После непродолжительной беседы с проводницей, я сдал ей белье, и с сумкой вышел в тамбур. Ехать оставалось еще около пятнадцати минут. Я слушал громкий стук колес поезда, холодный ветер звенел за открытым окном. Пахло металлом и сыростью. Я ждал.

Наконец показались знакомые строения: мы въезжали в город. Поезд начал замедляться, дома и заводские трубы в окне ползли едва-едва. Раздался скрип тормозов, и поезд остановился. Проводник открыла мне дверь, опустила лестницу, по котором я сошел на асфальт платформы. Затем я попрощался с проводницей.

Утро пахло свежестью, не смотря на запах гудрона и смога. Моросил слабый дождик, первый в этом году на моей памяти. Судя по лужам, впрочем, далеко не первый здесь. Я быстро промочил сандалии.

На платформе негромко разговаривали начальник станции, обходчик в оранжевой спецовке и милиционер. Кроме меня на станции вышла семья из вагона через два от моего.

Поезд за моей спиной тронулся. Я пару секунд посмотрел на его уходящие борта, а затем пошел в сторону автобусной остановки. Кажется, движение вот-вот должно начаться.

К вокзалу брели сонные студенты, из тех, кому не повезло добираться до университета на самой первой электричке. Сейчас у них сессия, должно быть. Я шел с сумкой к маршрутке. Я смотрел на черное небо и слушал воздух, дождь, город. Давно я не дышал так свободно, хотя дышать тут было особо нечем.

В маршрутке уже сидела та семья с моего поезда. Я скромно улыбнулся им, как старым знакомым, отсчитал водителю за проезд.

Через минуту мы поехали. Я смотрел как просыпается завод, хотя вряд ли он вообще засыпает. Светофоры еще не включили, машин почти не было. Я проехал четыре остановки и вышел. 

Как усталый скиталец возвращался я домой, шел по старым улицам, поднимался в знакомую как пять пальцев горку. Нащупал в кармане сумки связку ключей, я открыл домофонную дверь, зашел в старый-добрый подъезд, вызвал лифт уверенным движением. Ничего не изменилось здесь, но все заново встречало меня и тихонько радовалось.

Я поднялся на свой этаж, открыл свою дверь, снял промокшие сандалии и куртку, бросил на пол дорожную сумку. На кухне я налил себе стакан воды и выпил медленными глотками. Затем я разделся, принял душ, прошел в пустую комнату и лег спать.

Ветер привычно заигрывал с балконными окнами, подвывая на разных частотах. Я Читать далее...

В печать лени я
Д. А. Лаорти

Неудачная ночь своим ярым крылом
Талых рук закрывает печальный сюжет,
"Почему?" по спине, дальше к стенке лицом
Закрывать глаза, "жаль", — оружейный ответ

Не дано мне кричать о любви площадей
К переулкам смирений и праведной лжи,
Я бы рад, но сжевал слишком много гвоздей,
И кружат надо мной воронье и ножи

Да когда непредвзято вы слышали смех
Без мигрени за ним, как старуха с косой?
Куда тянутся наши нагие пути,
Когда стянуто сердце и голос пустой

И лишь утром на ветке повисла петля,
Не смотрю на нее, оторвалась земля.

Балконное одиночество повелело окунуть свое внимание в далекие огни полуразрушенных заводов, из труб которых валит дым, заполоняющий небо. В некоторые дни кажется, что все небо этого небо-льшого раб-очего городка состоит из дыма. Я смотрю на него с высоты восьмого этажа и думаю о свободе, которая стала дефицитным товаром.

Может быть, дело в том, что на нее установлен слишком высокий курс, а может быть просто спрос не соответствует предложению. Так или иначе, рыночные ценности вряд ли пригодятся в постсоциалистическом мире вывернутой наизнанку натуры.

В любом случае, я никогда не ощущал никакого единства со временем. Все, что было со мной из метафизической тоски по вечности и месте в истории — это запахи.

 У каждых лета, зимы, весны или осени каждого года есть свой уникальный запах. Стоит обратиться в памяти назад, и он придет, чуть-чуть уловимый, на самой грани чувств, едва различимый в мириадах воспоминаний и образов. Часто сама картинка в голове рвется, почти всегда пропадает звук, но этот запах, который ни одни слова не смогут передать и переделать, всегда неизменен.

Помню чуть холодные, с ароматом парафиновых свечей и легкого танца огоньков вечера весны 2007. Помню хрупкую капель с привкусом холодных ручейков весной 2009, дожди и листья лета того же года и совершенно немыслимое полотно сиреневой грозы времен учебы в школе. Помню, в десятом классе осень была пыльной, а в одинадцатом она пахла эфиром и глиной, а еще ночным хрустом свежего снега.

Удивительно, как сильны наши системы и чувства, подспудно воспитанные без слов с самого детства. Готов поспорить, что у круга вкус совершенно иной, чем у равностороннего треугольника (у него вкус некой дешевой краски почему-то), но в чертежах и схемах треугольники и круги, кроме карандашного грифеля почему-то еще пахнут колбасой...

Я мог бы рассказать о тайнах прикосновений и как выражаются мысли с помощью движения рук, но у этих знаний другой, печальный почему-то оттенок. Тонкое касание рукой щеки — это ведь гостиница Исеть в середине сентября глубокой ночью, это ведь металическая соль трамвайных рельсов на улице Луначарского майским утром.

Иногда я чувствую, как в голове звучит электричество. Но ничего не могу поделать, пока оно не дойдет до кончиков пальцев или хотя бы носа...

Пробуждение

Это было на ледяном поле,
Где солдату грудь прострелило,
И склонилась над ним в печали
Дева-Скорбь и кровь его молодую пила,
А с небес смотрели ангелы и ржавели,
От своих сыновей не ждали лихой затеи,
Но Азазель научил их искусству войны и абортам,
И они взяли ружья и пошли в Вавилон на Бога.

В моем хрустальном мире с тех пор стонут и дрожат стены,
А тени шепчут имена убитых и потерявших свои души,
Когда я стану лучше и чище, я верну им долг,
Но до тех пор Элохим на скрипке моей пусть играет и поет.

И я слышу голоса, вижу, как гнется пространство.
Я уснул бы, если бы не пришлось потом возвращаться,
И теперь на ледяном поле новые жертвы и новая кровь,
Ее нужно поглотить, чтобы не вернулась вновь.

Нет, не герои смеются Пепельному престолу,
И слезы безликих не стоят ни одной кости,
И даже проститутки не бывают так одиноки,
Как узники Вавилона на призрачном ледяном поле
Моих старинных часов и шали рваной...

Зап-адн-я
Д. А. Лаорти

Остывает в аду на меня западня – я попал бы в неё, если б был уравнением,
Но меня не решить, если сеть продана, а на деньги с продажи купили варение,
Меня нужно разлить на троих в сто-пейсят, не смущайтесь, миледи, я тоже не рад
Здесь не царство души, нет бояр и дворцов – там за дверью собаки съедают отцов,
А присутствие силы – единственный путь. Наши книги из прошлого – в печку швырнуть
И забыть навсегда. Как забудут меня. Или Вас, или Их – и чья сажа бела. И чей порванный стяг
На плакаты идет – поезд слушает ритм, но уже не поет – да и голос свинца тоже гадость и блажь,
Наливайте, мой друг. И не бойтесь пропаж. Или вырвать из стали упитанный прут –
И швырнуть его в небо, намордник вернуть – и запеть свои песни, а завтра ли днем –
Нас вернут в галерею, на стенку с котом – наши лица повесят, и будут писать:
«Вот портрет лицемера. Его не продать». И смеяться на той стороне проводов
Будет чей-то отец или брат, или бог. А нас с Вами… хотя, может только меня
Бросят в угол, забудут. Такая игра – по душе старикам, кто забыл, как читать –
На страницах миров – или как различать – где искусство, где фальшь – и чего не смотреть.
Я хранителем стану их мертвенных дней. И чужих разговоров. И памяти вшей.
Наливайте, миледи. Сейчас так нужней.

Коломбина
Д. А. Лаорти

Моя Коломбина, ты станешь прекрасна,
Когда окунешь себя в ванну мороза.
Всего на секунду – недолго, но властно
Коснешься души под фарфоровой кожей

Ты в вихре цыганском закружишь метели,
Замки разомкнешь – словно схиму отбросив,
Ты выйдешь на площадь сонатой капели
И выкинешь в небо игральные кости.

Трагедию гимна, что призраки пели,
В салонах изящных с бокалом мартини
Оставишь ты, верно, в далеком апреле,
Когда Арлекина в Пьеро нарядили.

Ты станешь строга к выражениям грусти,
Бросая в камин ворох глупых посланий,
Сменяя наряды, как маски и чувства,
Из синего в белый, сквозь краски стенаний.

Игрой овладев, рассмеешься престранно,
Узнав, что молчание музыки гуще,
Узнав, что за стужей – холодные камни,
Когда Пустота превращается в мужа.

Ты станешь писать на руках эпиграмму,
И рваный твой почерк окрасится болью
Тогда же с насмешкой разгаданной тайны
Моя Коломбина, я буду с тобою.

28.03.11

Разговор
Д. А. Лаорти

Диспетчер, скажите, где падают звезды,
Не в странах других ли, с другими царями...
Где молятся знакам на грязных бумажках,
Не ездят в трамваях и лица с подтяжкой...

Диспетчер, когда будет новое небо,
Из лучших цветов или вкусного хлеба,
Из риса, из рыбы... Как масло достало,
Скажите, диспетчер, вам масла не надо?

Куда обратиться с вопросом свободы,
Где мне расписаться за пищу и воду?
Кто карту составит всех дней до скончанья,
Диспетчер, скажите рецепт не-мечтанья...

Не надо молчать. Говорите, диспетчер...
Что-что, я не слышу? Вам нравится вечер?
Мне тоже. Как занят? Не врите, диспетчер...
Смотрите. Вот. С Богом на три стоит встреча...

Сквозь занавесь оков сходить с ума не смею
Тревожить чалый сон, скрипя старинной дверью
Входить в твои мечты, и подчиняться танцу...
Не смею я, увы. Так должно быть скитальцу...

Шагаю в свой театр по улицам и зимам
Как в тесный старый храм  вхожу я в зал старинный,
Где духи в камне спят, где таят тихо свечи,
Мечтая о тебе, я допиваю вечер.

И память, и любовь — в далеких цветных странах,
На небе словно вновь стоят дворцы титанов,
А я рисую миг — где ты в прекрасном платье,
Стоишь под пеньем труб великосветской знати...

И властный Оберон — царь эльфов и драконов,
Тебе предложит трон, свободу, свиту гномов,
Хрустальный замок, мир. Прекрасный лес и горы.
А я уйду в трактир и выпью чарку рому...

Д. А. Лаорти

Мартофобия
Д. А. Лаорти

Снег как клеенка разлегся на марте,
Рожи с агиток кривлялись мне ватно,
Ветер холодный. Менялась погода,
Чувствовал я: подступала тошнота

В гонг моих мыслей врезалась комета,
Линии ссыпались в чашу рассвета,
Зависть и страх обратились друг в друга,
Словно столетием стала минута

Некуда спрятаться — всюду отрава,
Нет расстояний, свободы, нет права,
Всюду свои навзлохматили морды
Волки бетона, асфальта, зевоты

В шкаф залезать бы. Закрыться паролем
Словно плащом. Выход выстелить солью,
Вызвать из памяти демона боли
И приказать ему сшить мою волю. 

Взять его руки, под кожу засунуть
Вырвать печенку, кишки разтрезубить,
Легкие сделать железом, а разум
Вырвать иглой, то же сделать и с глазом,
Сердце колом продырявить, на части
Рвать мою кожу и кости от страсти,
После все сжечь. И тогда рассмеется...
Знаю, он любит вот так развлекаться. 

Bittersweet
D. A. Laorti

Перемолоть терпение. С трудом
Разжать опухшие глазницы,
Язык обжечь раскисшим льдом,
Завыть, как в трауре волчица.

Вращать нелепо телефон
Меж паука неловких пальцев,
Внимать молчанию окон,
Ходить по комнате страдальцем

Забыть пароль. Ломать слова
Как спички, криво усмехаться...
Отбить свой ритм, понять — пора...
Начать тихонько собираться...

Хлестать портвейн, тревожить шлюх,
И бить в набат по пьяной башне,
Страдать похмелием до двух,
И проклинать за день вчерашний...
Свою нелепую душонку,
И открывать ножом тушенку.

Лилия
Францу Кафке, писателю и другу

Д. А. Лаорти

Где взять ключи от простоты,
Разжечь внутри пожар, костер...
В каком чертоге Замка ты,
Мой землемер, мой прокурор?

В каком из каменных веков
Найти себя не значит лгать?
Зачем за пачкою грехов
Я должен гнаться... и страдать...?

Мой дух как печь. Он жаждет дров,
Свободы слов, тревоги дум...
Как электрическим кнутом
Абсурд-комету подстегнуть...
И сжечь дотла себя! Увы,
Под градом траги-коми-лжи
Нет места стрелам, только вши.

Не повернется колесо. Построив мир,
Его сломать — так уготовано судьбой,
Но если мне дано решать?
И как разъесть в себе раба...
Мой механизм сошел с ума,
А рельсы тянут прямо в ад,
Назад нельзя. Престол не взят!

Ловить рукой ток жизни, пыль
С дорог богов, где ты ходил,
Мой адвокат, мой прокурор...
Ты мой двойник. Но я другой...
Утрачен миг, где в сердце Тьмы
Смотрели мы на фонари...

Хризантема
Д. А. Лаорти

Жидкое, гибкое, словно бы сонное
Платье из звезд зачарованно пляшет,
Тонкие пальцы, движения скромные
В талой дремоте измученной стражи

В замке из роз принц усталый вздыхает,
Катится ровно в бокал тишина,
Шаг по паркету, перо замирает,
Кажется, стынет рассвета пора.

В траурном танце по клавишам рондо,
Лунными бликами тягостен взор...
Взор неусыпного демона ночи
В строгом костюме, под маской, как вор.

Танго и вальс в его темном, но бледном,
Грамотно сыгранном соло для глаз,
Принц обреченно кидается к двери,
Зеркало смотрит как тянется час.

Хрипло как Хронос. Упругой Дианой,
Гадес вторгается в звездный театр,
Пальцы, смычок, зачарованный голос,
Принц принимает загаданный дар.

И поцелуй, разрезающий душу,
В белом фарфоре, что рвется наружу...

Amber
Zero Gravity. Vol 2

Выпадает из-под ног брусчатка апреля.
Дуло смотрит в душу, словно на исповеди мела.
Я в окне отражения ловлю в сачок равномерности.
Думать - неправильно. Неправильно думать -
аллюзии на пространственно-временной континуум

Я смеюсь над формой, что меня обращает в колонны,
В колонки, в колодцы, в колодки, в колы и наводки,
В градусы водки, в жарье истопки, в прагматику сотки
До Цирка и дальше - до Церкви, мгновенно и верно,
Политика - тленна, разврат расторопен. Органика - потна,
Молитвы за плиты - заплаты на теле пророчества духа,
Уха доварилась, Ван Гог туда кинул удачную версию звука
Монет от-подсолнухов-стуков подкорки на грамм-музыкалище страсти.

Улетает из колонок умелая трель - её лучше б в усталом забвеньи,
В старом потрепанном замке на плитках. Рояль умирает от пыли как розы...
Гравитация - ноль. За окном в формалине летают янтарь и стрекозы...

D. A. Laorti

In-Form
(Zero Gravity. Vol.1)


И корабли моей отрешенности взрывались, как горы одиночества,
Вздрагивали, словно струны укрытого в самом себе разделения,
Как будто на свете больше нет источника теплоты и яркости,
Как будто у моего телевизора сместились настройки контрастности.

Я иду в махровом пальто, у меня из рук выпадает голос - в его зиме,
Ставшей летом так давно, опять медью захлебывается чей-то мозг-полоз,
А в грануллированном пространстве звуко-извлекающей синестезии
Нет ни гравитации, ни магнитной, ни иной сдерживающей силы.

В краеугольном мире больше геометрии, чем бывало в лучших винах -
Я могу смотреть бесконечно на истечение своей и чужой (одной и то же) силы.
Как бы не утонуть, задавайся вопросом - моя грусть и гордость.
Я знаю - в музыке угасания замешивает краски сама астральная комета - Солнце.

Лунные модули, градусы выворачивания. Человек - мостом через пропасть в обезьянье Вечно.
Схватывая, на лету, выпавшие из рукавов Бога монеты, чтобы на трамвай до ВДНХ хватило встречный.

D.A. Laorti

Приложение: об ограниченности опыта нашего познания
1. Мы существуем в мире, но любая попытка осмыслить его приводит к созданию семиотических систем (по принципу: означаемое – знак – означающее).
2. Мир феноменально и экзистенциально присутствует и проявляет себе через не поддающиеся категоризации сущности, которые каждый человек чувствует и понимает одинакого (холод, жар, свобода, одиночество, смерть)
3. Для простоты восприятия и ради возможности частичного познания истины человек создает семиотические системы, построенные на принципах логического мышления (А значит Б, где А и Б – феномены и части мира), о истинности которых мы договорились заранее (если А не значит Б, то мы не можем сказать, что есть А и что Б, то есть возвращаемся обратно в экзистенциальное состояние).
4. Семиотические системы транслируются социумом и культурой из поколения в поколение, изменяясь при этом частично или полностью, но всегда оставаясь системами, не выходящими за пределы себя
5. В ходе накопления информации связь между элементами семиотической системы утрачивается, и система приобретает энтропию, согласно 2 закону термодинамики.
6. Энтропия приводит к тому, что первоначальные логические законы мутируют, а связи приобретают случайную и хаотическую природу
7. Исходные экзистенциальные части мира, познанием которых занимаются семиотические системы, не изменяются из-за развития описывающих их систем.
8. Вывод: рано или поздно человеческое знание окажется никак не связанным с тем, что оно описывает, а сам процесс описания превратится в чистое «умствование» и языковые игры, то есть обретет максимальную спонтанную креативность энтропии (то есть любые описания будут описаниями описаний, а само познание превратится в симулякр симулякра).
9. Для борьбы с этими процессами следует уменьшать количество энтропии в семиотических системах с помощью поддержания чистоты и непреложности(или, напротив, гибкости и подвижности законов семиотической системы (в первом случае получается строгий набор «правил игры», во втором – увеличение количества связей между элементами. И то и другое в крайности приводит к утрате системой своей первичной функции – познания, а потому требуется золотая середина)
10. Иным способом является отказ или переосмысление самих семиотических систем и возврат к постижению экзистенциальности бытия посредством «вчуствования», что связано с утратой каких-либо ориентиров и правил выражения результата, но оперирует непосредственно самими вещами без посредников в виде слов и понятий.

Гламур и Реальность как базовые состояния нашей жизни
Посвящается рекламе Рен ТВ

Мы не знаем, что было в начале, как создавался мир, почему и зачем. Мы не можем говорить о какой-то изначальной силе, с определенностью судить о метафизике окружающей нас действительности. Единственным инструментом и ориентиром в мире является сознание человека, втолкнутого в пространство и время (или, вместе – хронотоп) своей жизни. Многие люди выбирают способ насыщения сознания опытом с помощью рациональных или эмоциональных средств, хотя в то же время большую роль в этом процессе играет иррациональная интуитивность и случайности.

Так или иначе, в современном мире, на его культурном и социальном уровне развития (в частности, в ходе развития технологий, информационной инфраструктуры, семиотических систем мышления, постмодернизма, деконструкции и прочее) мы можем утверждать, что человек в начале XXI века помещен в такой мир, где его хронотоп находится в постоянном состоянии избыточности информации, а потому традиционные ориентиры (класса этики или эстетики) уже не могут работать так же, как раньше (и неизвестно, могли ли когда-либо). История, философия, экономика и политика, сама жизнь современного человека является бесконечным плаванием в море симуляции, мифов и дискурсов, где господствует игра, гипертекстуальность и энтропия.
В то же время человеку присуща склонность к рефлексии, определению себя и своего положения в мире относительно своих представлений и Других. Результатом данной рефлексии является формирование определенной Я-концепции, своего бытийствующего состояния, свойства, а также самого мира вокруг себя.

В зависимости от набора атрибутов, смыслов и факторов человек может определить такое состояние как Реальность и как Гламур. Такое разделение вызвано интуитивным прозрением, которое сам дискурс критического мышления и современных информационных потоков порождает в виде массовой коммуникации, стереотипов, предубеждений, мнений и т.д. Иными словами, каждый участник дискурса (которым, ввиду исторической и коммуникативной ситуации являются практически все люди) может с определенной уверенностью сказать, находится он в Реальности или в Гламуре.

Надо заметить, что, находясь в одном из этих состояний, например в Реальности, человек невольно окружен огромным количеством смыслов и образов того, чем является (или не является) Гламур, в то время как Реальность в его сознании практически никак себя не обозначает. Так получается, что человеку Гламура нет необходимости объяснять, что такое Гламур, так как Гламур – это его жизнь. То же самое верно и для Реальности. Также каждый человек из Реальности безошибочно определяет существо из Гламура, когда им случается пересекаться.

Ошибочно понимать Гламур как нечто вторичное Реальности, поскольку, судя по историческим реалиям (а точнее, современному дискурсу о них) Гламур существовал столько, сколько существует само человеческое общество. Также ошибочно понимать, что Гламур это нечто противоестественное, антогонистичное Реальности, так как Гламур – это совершенно иная структура социума, не имеющая никакого отношения к элитарности, распределению ресурсов или благам и добродеятелям. Гламур находится по ту сторону добра и зла, свойственных Реальности, точно так же как и законы Реальности помещаются вне хронотопа Гламура.

Как уже было сказано выше, очень трудно определить, что же такое Гламур и Реальность, так как сам говорящий неизбежно помещен в одно из этих состояний, а значит, вынужден оперировать не истинным положением вещей, а своим дискурсивным представлением о нем. Единственным, кто мог бы точно сказать что-либо точное в определении Гламура или Реальности – это стоящий между ними человек, выполняющий функцию разделения и распределения людей относительно их собственных состояний. Только такой человек может определить человека Гламура в Гламур, а человека Реальности в Реальность. На данном этапе развития таким человеком является фейсер (фейсконтроллер, пускающий или не пускающий людей в клубы, где в данный исторический момент традиционно (в представлении Реальности) локализован Гламур). Не исключено, что существуют и другие разделители этих миров, но они не столь очевидны.

В то же время мы можем говорить о самом существовании Гламура или Реальности, поскольку имеем представление о них, сформированное или людьми, бывшими и там и там, либо средствами пропаганды. Например, пропагандистская машина Гламура способна превращать Реальность в подобие Гламура с помощью телевидения. Определенные каналы формируют образ (или даже имидж) Гламура в глазах Реальности, все равно не способной выйти за пределы себя. Если же ей все же удается проделать подобный трюк, то он является лишь результатом ошибки контрольной функции – фейсера. Такая ошибка неизбежно будет исправлена вышестоящим контроллером – архифейсером, а человек будет возвращен в свойственную ему среду.
Так получается, что в Гламур нельзя попасть, в нем можно только родиться. То же свойственно и для Реальности. Однако Читать далее...