В детстве я ходила на танцы. Первое занятие я была в восторге, второе под конец стало скучным, а на третье идти уже не хотелось совсем, ибо а как же гулять. Через три года у меня родился братик и родители были слишком заняты им, чтобы воспрепятствовать в принятии некоторых взрослых самостоятельных решений.
Первым моим взрослым самостоятельным решением было бросить танцы.
Теперь я жалею, что меня не заставили пинками туда ходить, а ещё, что не отдали к тому же в художественную и музыкальную школу. В музыкальную, о небеса, особенно в музыкальную.
Уважаемые господа люди! Уважаемые москвичи, я бы даже сказала. Если семнадцатилетний оболтус хочет в музыку, а музыка его не хочет, есть ли у него какие-нибудь пути к спасению, кроме убиться чем угодно и как можно скорее? Оболтус к тому же студент, то есть, бедный. Иначе говоря - есть ли в Москве музыкальные школы, в которых берут убожества и учат играть на фортепиано?
Вы бы меня очень выручили, да.
Потому что ужас же какой-то.
Музыка - непонятная, невероятная, потрясающая сила, на пороге которой я стою и извожусь от требования смотреть и руками грязными не лапать. Умри, неудачник.
Поэтому, наверное, опять про музыканта.

***

Моя дорогая, день тянется, словно век, плетётся, как пёс в надоевшую конуру. Сегодня я создал мелодию тёмных рек и тёплых деревьев на летнем сухом ветру. Совсем как ты любишь – там много искристых нот, она рвётся кверху, как стая безумных птиц. И музыки этой наверное кто-то ждёт, а я никогда и не знаю имён и лиц.
Я помню, ты мне обещала найти восток, там очень спокойно и будут сбываться сны, а я отвечал, рассмеявшись, что не дай бог, потом мы молчали и ждали всю ночь весны.
Ведь нет у тебя чёрно-белой моей тюрьмы, а есть небеса и любая из всех планет. Я нем и прикован, я слишком тяжёл для тьмы, чтоб с бьющимся сердцем бежать за тобою вслед.
Моя неземная, я стар, бесконечно стар, во мне, милый друг, слишком много других людей. Они – это бред мой, мой главный ночной кошмар, а ты удивлялась, что я становился злей. Они беспокойны, они говорят: играй, играй, будет легче, играй, а иначе – зря.
Я мчался за ними среди облаков и стай, садился за клавиши и создавал моря.
Я счастлив бываю, лишь если звучит рояль, но в снах и туманах, я вижу твоё лицо. А ты удивлялась, откуда во мне печаль, я жил сотни жизней и сотни на мне рубцов.
Тебя же, родную, не вытравить, не стереть, мне нужен твой смех, твои руки, твои цветы, ты – самая чистая нота в моей игре, и я обречён умирать в волшебстве, а ты - ты, солнце над морем, ты, горечь, ты, соль его - растравливать раны того, кто приходит пить.
Зато, моя радость, не будет ни одного, кто сделал глоток и посмел бы тебя забыть.
Прости, я не смог разучиться дышать тобой, искать тебя взглядом и ждать на исходе дня. Но всё хорошо, лето пахнет сухой травой, и ангелы, кажется, слышат ещё меня. Им нравится море и мой бесконечный путь. Но стоит тебе улыбнуться и сделать шаг – они замолкают и смотрят, боясь вдохнуть.
И что б я ни делал, я вряд ли сумею – так.

господи, как я люблю тебя, откуда ты на меня свалился, такой чёртов-шумный-бессонный город, наполненный сейчас солнцем и довольный до невозможности. господи, ну сколько уже можно наступать этой весне, пускай она, наконец, придёт.
если город влюбляется в человека, он оставляет у себя его тень, призрак, отпечаток, в общем, нечто, что всегда будет здесь жить.
В метро:
- Люди ужасно похожи на пингвинов, только что заметила.
- Да... В такие минуты понимаешь, насколько пингвины отвратительные существа.
Здравствуй, меня зовут Света. Здравствуй, меня никто кроме него не зовёт Светой, мне дали десяток смешных прозвищ, я отражаюсь в них, как в кривых зеркалах, и отражение рассыпается на звонкие и бессмысленные солнечные зайчики. Я не успеваю оглядываться вокруг, я не хочу успевать оглядываться вокруг. Я не понимаю, за что мне столько подарков, столько хохочущего рассыпчатого счастья, которое можно есть ложками и разбрасывать по ветру.
Вчера в автобусе было солнечно и пыльно, а напротив сидел человек дошкольного возраста и вертел в руках рыжего платсмассового кота. Кот улыбался, но в остальном на человека никак не реагировал, за что был сначала отброшен на соседнее сиденье, а потом и вовсе забыт. Человек ушёл в лабиринт домов и дорожек за руку с бабушкой, мы с котом поехали на автобусе дальше и, в общем, подло было бы бросать его там ещё раз. Теперь кот живёт у меня в рюкзаке. Вместе с шишкой, которую мы с другом утащили из Ботанического сада МГУ, и несметным количеством крошек от печенья.
Здравствуй, меня зовут рыжей и иногда старостой, у меня есть немножко веснушек, полосатый рюкзак и синяк на локте.
Посмотри вокруг, посмотри на небо, на солнце, на фабрики, которые делают облака, на эти бесчисленные крыши, истерзанную февралём землю, по-весеннему неуместных прохожих, подъёмные краны на горизонте. Посмотри, посмотри на этих двоих, вот они бегают через дороги, вот они сидят в каком-нибудь макдональдсе у большого окна, где немножко даже виден золотой закат, самое частое, что говорят они друг другу: "Вы отвратительны!" - "Вы тоже!", хотя нет, чаще они повторяют имя друг друга, потому что не бывает ничего лучше, правильней, да боже мой, просто ничего не бывает кроме того, чтобы ткнуться в шею и выдохнуть такое короткое и в то же время такое большое-большое слово.
Посмотри на этих двоих, они смешные и сумасшедшие, как подростки, когда счастливы. Хотя чего уж там, они и есть всего лишь подростки, с такими-то характерами и такими странными нелогичными жизнями. В этом городе им дали место, где жить, и больше ничего, только они и там не появляются.
Хотя куда им до подростков - подростки не дерутся за большого плюшевого медведя, а они могут.
Они такие взрослые уже, у них универ-учёба-обязательства, они почти что год живут без родителей и ничего, даже периодически едят и спят. Спят, правда, где угодно, но не в собственных кроватях, но кого это здесь волнует, это же так весело.
Они такие разные, это двое. Они такие одинаковые, что хочется улыбаться.
И вообще, смотри на них, когда они упоённо роются в футболках в магазине и радостно орут, увидев ту самую, за которой охотятся уже месяц, и покупают две - и ему, и ей. Она вообще в восторге от перспективы ходить в универ в мужской футболке. Смотри на них, когда они бегут по эскалатору в метро, когда хохочут над какой-нибудь полнейшей чушью, когда он едет через весь город, чтобы поймать её на десять минут в перерыве между парами.
А самое смешное, что они - это мы, и мы уже вписали себя в этот город, и наши призраки уже болтаются где-то на этих улицах.
...
и ещё.
Если идти от главного здания МГУ в сторону смотровой площадки по левой боковой аллейке, то обязательно наткнёшься на надпись, сделанную на асфальте жёлтой краской. Там написано совершенно следующее:

ЭТО ЧУВСТВО СИЛЬНЕЕ
МЕДВЕДЯ И ВЫШЕ
ПОДЪЁМНОГО КРАНА

по-моему, к этому больше нечего добавить.

Ты смеёшься, как бес, приручил свечу, научился спускать курок. Эти шрамы идут твоему плечу, как отметины ста дорог. Ты бежишь, как собака, вперёд и прочь (был бы кто-то, кто мог позвать!), но тебя обожает любая дочь и боится любая мать.
И, куда б ни пошёл, узнают давно залихватский бездомный свист.
Это всё так заманчиво, так смешно, но бессмысленно – да, флейтист?

А в садах её вечно лежит роса, и в чертогах её – хрусталь, она ходит по травам и небесам и рисует водой печаль. Ровен голос её и спокоен сон, и не рвётся послушный стих. Она знает сто тысяч чужих имён, но, конечно, не помнит чьих. Нерушим и прекрасен её покой, пуст и светел уютный дом, словно боги создали её такой и оставили под стеклом.

Так куда тебе, смертный, её хватать, на неё и смотреть нельзя, разве что излохматив морскую гладь и пустыни избороздя, чтобы там, где шагнул, колосилась рожь, чтоб был жемчуг в твоей сети. Только шёл бы ты лучше куда идёшь, не пытаясь её найти. Ты её не приманишь своей свечой и дешёвым своим вином.
В горле сухо, колюче и горячо, а вокруг, как всегда, Содом. И ты шепчешь сквозь дым и хмельной туман: может, я не настолько глуп, может, ей тоже хочется дальних стран, так, как мне – её глаз и губ? И я даже, наверное, буду жив, если пламя пройду и лёд, но мне точно не выжить, о ней забыв…
Только кто ж её разберёт.
И вот, в пьяном угаре, в слепой тоске ты вдруг флейту берёшь, как меч, и она поначалу дрожит в руке, но себя ведь нельзя беречь. И сначала ты трелью пронзаешь дым, а потом отступает явь. Всё становится сразу таким простым, и ты знаешь, что точно – прав. Будут ветры меняться, срываться дни, все забудут их звук и вкус. Но останется небо, огни, дожди и твой хриплый бездомный блюз. И никто не узнает потом, кому посвящаешь ты этот бой.
И однажды, пробившись сквозь пыль и тьму, ты увидишь её живой. И тогда ты узнаешь, как ты крылат, и насколько ничтожен страх.
У неё вдруг окажется грустный взгляд и загар на худых плечах, лебединая шея и тонкий нос, удивлённый изгиб бровей. Будет запах костра у её волос.
Глупый мальчик, беги за ней.
От тебя до неё – бесконечный круг, как от марта до ноября.
Но пока твои пальцы рождают звук, это значит, что всё не зря.

Скоро в сырое небо запустят змея, скоро апрель сыграет свой первый блюз. Я выхожу из окон, когда умею, и крайне редко завтракаю и сплю. В городе снег, в парке скрипят ворота, здесь, под окном, бьются колокола. Я не люблю видеть себя на фото, я не смотрю в стёкла и зеркала.
Там мой двойник молча подходит ближе, строгий, немой, слишком усталый взгляд. Я тебя вижу, я тебя ненавижу, я тебя скоро выдумаю назад.
Это весна, это трава и слякоть, та, что не любит белых, как снег, плащей.
Ты не апрель, если не можешь плакать, если ты прям, непобедим вообще, если ты так слепо в себе уверен, если ты никогда не бывал смешон. Лучше б война, лучше бы вихрь истерик, старые кеды, выцветший капюшон. Будет закат, будут взлетать качели, там не бывает страха, и смерти нет.
Это весна. Я, как всегда в апреле, буду шептать спутанный нежный бред.
Здесь, под землёй, люди уж слишком рядом, слишком неумолимо сожмут кольцо, но я спущусь – лишь для того, чтоб взглядом выхватить вдруг оттуда твоё лицо.
Правда, мой взгляд слишком глухой и тёмный, но обернись, господи, подожди, этот апрель, этот огонь бездомный, злой, золотой, горячий в моей груди, он же меня выжжет, убьёт, задушит, он же теперь, яростный, не уйдёт. Я же клянусь солнцем, водой и сушей, я разобью грязный весенний лёд, я никогда, я никогда – ты веришь? – я никогда больше не буду лгать, как я хочу выбить все эти двери, как я хочу, чтобы ты мог летать.
Мне хорошо, мне ничего не нужно, только ресниц касаться, касаться рук, сон мой, смотри, ветер седой и вьюжный больше не тронет нас холодком разлук. Будешь со мной? Будешь со мной смеяться? Будешь со мной верить, терпеть, хранить? Помнишь, не шли часы и дрожали пальцы, как я хочу этого не забыть.
Будь же, прошу, целым и невредимым. Я запущу сотню бумажных птиц. Мы создадим небо без тьмы и дыма, мы создадим землю без сонных лиц, без суетливых дней и пустых приветствий. Так что взлетай, бабочка, и – гори!
Это весна.
Мы, как в далёком детстве, рвём на двоих то, что у нас внутри.

Я еду на трамвае и смотрю на люстры, которые видны из окон снаружи. Люстры всегда казались мне самым что ни на есть оплотом домашности. В общаге люстра почему-то не канает. Я смотрю на люстры. В начале осени - с пренебрежительным самодовольством, совсем недавно - с тоской и завистью, сейчас - со спокойным любопытством. В конце концов, хорошо, когда домом становится целый город.
Вчера я ввалилась в комнату вечером с подкашивающимися коленками и огромными глазами и долго повторяла нечленораздельные звуки, потом - членораздельные, но однообразные ("Как там было круто, какие там были люди, как там было круто, аааааа!").
Как там было круто, ааааа!
Трудно дышать, когда в воздухе такая концентрация сказанных слов. Трудно дышать, зато легко смотреть. И слушать. Я училась превращаться в пылинку и вжиматься в шкаф. Пылинка из меня вышла никудышная, а со шкафа на голову свалилась стопка книжек. Трижды или четырежды хотелось плакать, но рассказы и стихотворения вероломно заканчивались. Я не знаю, как об этом сказать, чтобы стало понятно. Я сочиню наверное что-нибудь.
Организаторы, Шалтай, люди с фотоаппаратами, шериф-экзистенциалист, Даня-бармен, бумажные улитки, бумажные журавлики, мешковина, книжки, квартира, распечатки, распечатки, распечатки, автографы, красивые люди, много красивых людей, "А можно украсть у вас распечатку?", сказки, драконы, собака (собака!), подъём по лестнице на одиннадцатый, спуск по лестнице с одиннадцатого, перекуры, растворимый кофе, волшебная-шляпа-которая-всем-идёт...
Я счастлива. А вы?
вот тут и тут лежит чуть-чуть фотографий.
+ и ещё
+ ещё!
+ и даже с текстом, и даже видео "Блюза"

Ты не прячься, малыш, ведь тебя всё равно отыщут, здесь неважно, насколько ты болен и что ты пил. Ты идёшь по зиме, под конец оставаясь нищим, так вставай же опять и молчи, что не хватит сил. Ты скрывался от мира за маминым старым креслом и на крошечной кухне, где тёплый и ровный свет.
Только
так
не бывает
чтоб старое вдруг воскресло. Ни уютной квартиры, ни запертой двери нет.
Оступаясь на льду, предвесеннем, живом и тонком, не кричи слишком громко, не верь, что бывает брод. Говорили тебе: ты не прячься, не будь ребёнком, и в глаза не заглядывай тем, кто тебя найдёт. Вот тебе в утешение ворох смешных историй, и небесная высь, и чудес золотая нить.
Этот чёртов февраль… Он принёс тебе много горя, и за это его надо вечно благодарить.
Это место, которое ты называешь домом, вдруг завоет оркестром расстроенных хриплых труб, и ты будешь стоять и молчать, поражённый громом, оглушённый бессилием, слизывать солнце с губ.
Но не будет, не будет морозов, снегов, простуды, тишина не убьёт, не замучает допьяна.
Ничего не изменится. Просто свершится чудо.
За метелью и страшными снами придёт весна.

Он такой сумасшедший, как будто тобой придуман, он идёт по земле, и крадётся за ним весна. Ты смеёшься во сне, но дрожишь от любого шума – раз коснулась души губами, так пей до дна. Раз поймала его, раз сумела умчаться следом, раз хотела быть с ним, с этим мальчиком-бредом – будь.
Одного ты убила, другой оказался предан, третий просто забыт, вот такой был нелёгкий путь. Как ты шла по нему, никому в основном нет дела, это только твои незажившие боль и страх.
Почему ты с таким упоеньем к нему летела и теперь, улыбаясь, сгораешь в его руках? Ну зачем ты сожгла все мосты, замела дороги, ведь тебе было так надёжно и так тепло?
Но вы снова вдвоём, вы безумцы, вы дети, боги, вы из касты живых и смеющихся всем назло. Да, он весел, лохмат, и вообще, у него есть крылья и шальная улыбка, глаза, что меняют цвет. Тонкий шрамик на сердце засыпан золой и пылью. Вы бежите сквозь двери с табличкой «Прохода нет».
Поцелуй же его. Никого, никого не слушай. Ты гадаешь – когда же ему с тобой надоест?
Он увидел тебя в магазине смешных игрушек, он отдал за тебя все созвездия этих мест, и огромное солнце, и сонное это небо, и ненавистный город, который нельзя забыть.
У тебя будет много ветра и мало хлеба. Но однажды тебе станет больно идти и плыть, и приснится, что он отвернулся, отдёрнул руку, что опять наступает уютный домашний ад.
Но не бойся – здесь слишком мало весёлых кукол, чтоб так быстро со скуки тебя возвращать назад.

Захочешь – возьму на руки, захочешь – так сам пойдёшь.
Я выловлю в небе звуки, которые бросят в дрожь,
Нашла тебя – там, когда-то, не верила, но нашла
С другой стороны заката, с твоей стороны тепла.

С твоей стороны улыбки чуть тише звучат слова,
Пойдём? У меня там скрипки, качели, звенит трава.
Смотри – здесь смеются люди и звёзды летят в ладонь,
И те, кем мы точно будем, в зрачках берегут огонь.

Ведь мы из того же теста, бродяги и трувера,
Как сладко срываться с места, когда говорят «пора»!
Не рай – всё гораздо проще. Разбей, наконец, окно.
Пошли танцевать на площадь и пить до утра вино?

Ловили цветы и пули, по леске – спиной вперёд,
В прозрачных ручьях тонули, моря проходили вброд,
Мы пели за ломтик хлеба, взбирались на самый верх...
Так много людей под небом, и мы проживём за всех.

Осталось спросить у бога – а кто будет жить за нас?
Нам дали судьбу-дорогу, безумную, словно джаз,
Летим к побережью Крыма? А помнишь, твой бедный дом
Поил нас искристым дымом и радугой с молоком?

Захочешь – возьму на руки, захочешь – порву струну,
С твоей стороны разлуки так трудно догнать весну.
Срываются в небо птицы. Мы сможем. Ну что, пошли?
Нам так повезло родиться с одной стороны земли.

Знаете, я хочу песен. Тёплых-тёплых, солнечных, пушистых. Ну, таких, чтобы послушать - и всё хорошо, и жизнь расцветает. Похожие на чашку горячего оранжевого чая. Или разноцветные носки. Или веснушки. Ну вы понимаете.
Я не знаю, где ещё на этом свете есть такая же весна - например.
Город-сказка, город-мечта.
Ещё - не отпускай тепло из сердца своего, холодные ветра стучали в двери, но мы их не впустили.
А я похож на новый икарус! и у меня такая же улыбка!
Или - тот, кого я поцелую, наверно воскреснет.
Или даже флёристое - полон тайн необъятный мир, отраженный в твоих зрачках.
(Она холоднее, конечно, но всё-таки).
И всяких блюзов, джазов, всего в общем.
Помогите пожалуйста, а? Накидайте названий, ведь есть же у каждого такая, тёплая, солнечная...
И русские, если можно. Английские песни я не слушаю по причине полного неврубания в текст.
Заранее спасибо.

В том доме мне варят кофе, и ждут, и зовут остаться,
Но здесь – твой упрямый профиль и нежность течёт сквозь пальцы,
Как воздух, песок в ладони, как дым, и горчит похоже.
Моё отраженье тонет, и мне так тепло – до дрожи.

Молчанье со вкусом стали, нездешнее время года.
Все те, кого мы не ждали, беззвучно стоят у входа.
А мы предаём. Не скрою, по нам не отслужат мессы,
Ведь всё, что спасёт героя – один поцелуй принцессы.

И ты, как всегда, небритый, нестриженый и беспечный,
И нам на двоих открыта весёлая злая вечность.
Но всё-таки, как знакомо – смеяться и ждать ареста.
Давай убежим из дома, оставив кого-то вместо?

Остывшая чашка кофе. Железный вокзальный ветер.
Кто там, на твоей Голгофе, и кто за кого в ответе?
На наших часах и двух нет, и ночь впереди, и выбор...
И значит, наш мир не рухнет. Пока. И на том спасибо.

- Дорогая, смотри, этот город пропитан дождём,
как печальна была полустёртая ветром эпоха!
Никого, никого... Только мы, наше небо и дом.
- Если мы здесь, родной, может, дело не так уж и плохо?
- Этот город уже сотню лет как не знает часов,
шумных улиц, машин, поцелуев и детского смеха.
Дорогая, послушай, о, сколько людских голосов...
- Это эхо всего лишь. Седое, уставшее эхо.
- Дорогая, мне страшно.
– Не бойся.
– Мне страшно дышать.
- Ты боишься ветров?
– Вкуса грусти и запаха дыма.
- Нарисуй тишину. Или смерть. Вот перо и тетрадь.
- Каково это – жить?
- Говорили, что невыносимо,
что живым нужен ключ от придуманных ими оков:
они слишком давно и недолго гуляли по краю.
Что-то грустно сегодня. С утра соберёшь облаков?
- Наловить тебе звёзд?
- Не трудись, всё равно растеряю.
- Завтра будет рассвет...
- И закат.
- Запах мёда и льна,
я поймаю его и вплету тебе в рыжую чёлку.
Расскажи про живых?
- Им открыта любая весна,
и они её ищут, но робко, смешно и без толку,
даже больно смотреть.
- Они очень похожи на нас?
- Они могут любить или плакать, но этого мало
обречённым на жизнь.
- На года, на неделю, на час?
- Навсегда, дорогой. Спи, сейчас принесу одеяло.

Господи, как мокро. Уезжала из Москвы - был мороз и гололёд, приехала в Ставрополь - дождь. И на следующий день - натуральная такая весна. Солнышко. Пахнет. Хо-ро-шо.
У меня теперь есть личный город вечной весны. Город-гавань. Город-когда-плохо. Давай, что ли, руку, пойдём, как раньше ходили.
Нет, понимаешь, там моё место. Там у меня универ, это нечто невероятно прекрасное. И общага, это тоже невероятное. Общагу нашу вообще натурально показывают в "Иронии судьбы" - вот таким вот крупным планом. Не веришь? Я и сама не верю, до сих пор, а поди ж ты.
Живу в доме, где ходил Лукашин. Застрелите, господа!
...В поезде в купе ехала маленькая девочка, которая называла меня "тётя Фея". Потому что Света - это сложно, Фета - просто, но скучно, а Фея, видимо, самое то. Тётя Фея я, короче,не хухры.
Стриженые волосы щекочут плечи. На столе - Стругацкие, яблоки и конфеты.
...А ещё у меня, город, теперь нет комнаты. Мама осуществила давнюю мечту и переставила диван. Папа осуществил давнюю мечту и переделал шкаф. Комната изменилась до неузнаваемости и стала не той моей, которая всегда была. Поэтому из двоих составляющих вечного тыла-убежища - комнаты и города за окном - остался только ты. Веди себя, пожалуйста, хорошо.
Всё может кончиться в любую минуту, сказала сегодня моя подруга. Всё-может-кончиться, повторяю я и, как старые письма, перебираю то, что уже кончилось.
...А сессию, если что, я сдала с одной четвёркой. Последнюю пятёрку по истории получила за наглость и красивые глаза.
- Вы, Светлана, лучше скажите мне, - отмахнулся преподаватель Ломкин от какой-то общей фразы в ответе на вопрос про возвышение Москвы, - на каких трёх реках стоит Москва?
Трёх?!
- Москва-река, - с радостной улыбкой возвестила я.
- Прекрасно, Светлана, - порадовался преподаватель Ломкин. - Ещё две, понимаете?
Громкий суфлёрский шёпот со стороны сочувствующих одногруппников дал понять, что Яуза.
- Яуза? - осведомилась я, ошалев от осознания собственной крутости.
- Замечательно, Светлана. И-и-и?..
Светлана приуныла. Преподаватель Ломкин славится уникальным количеством пересдач и щедрой рукой раздаёт по одной пятёрке на группу. Или по две. Терять, собственно, было абсолютно нечего.
- Простите, я здесь недавно, я не знаю, какая тут у вас третья река, - сообщила студентка МГУ доценту исторических наук.
Ломкин дрогнул. Ломкин, видимо, решил, что мозгов у этого существа не появится уже никогда, а посему совершенно неважно, что будет у него в зачётке.
...Студенческая жизнь - нечто настолько качественно другое, что невозможно. И когда всё содержимое холодильника (в комнате девушек, заметьте) - пара банок энергетика и трогательно маленькая бутылочка водки, это заставляет задуматься о смысле бытия. Жрать всё равно нечего, а чем ты ещё в таких условиях будешь заниматься.
Кто из нас и в какие тяжёлые времена принёс водку, хоть убей, не помню.
...На Новый год подарили Очень Много Классных Вещей. Среди них: рыжие перчатки, рыжий шарф, рыжая бандана, браслет со смайлами, мячик-смайл для сокса, музыкальная шкатулка, оранжевые подтяжки, девочка-подсолнух, игрушечный апельсин и безумно прекрасный театральный бинокль. Каждый из этих подарков был честно отпрыган и отвизжан, потому что чистый восторг, а не подарки.
...И те шестеро, что провожали на вокзал - родные мои, я вас очень люблю.
...Принимай меня заново, город-который-не-снится.
Как хорошо возвращаться.

...хочу вам что-нибудь рассказать, но расскажу, наверное, попозже, потому что не формулируется.
Пока просто покажу.
Раз
Два
Три
Этому человеку хорошо в Москве, правда-правда.
(на последней фотке, если что, в шоколаде. А то подумаете тут, я вас знаю)

Мы той зимой говорили мало, нам больше нравилось вместе слушать и падать вниз, в суету вокзала – ловить бессмертие нашим душам, искать в пыли придорожной сказки про горизонт и изнанку мира.
Скажи, где делают эти краски, что плещут в окна моей квартиры?
Мы той зимой говорили тихо и очень редко встречались взглядом. Но мы – есть мы, и не чья-то прихоть, не чей-то окрик нас держит рядом. А просто мне без тебя не спится, и мир сужается постепенно. Брожу, боясь превращаться в птицу, в снегу, похожем на клочья пены.
А этот город легко разрушить. Он открывается только детям и тем безумцам, кто продал душу, за твой, Москва, разноцветный ветер, твои мосты, мостовые, парки, твой вечный праздник и волчий голод. Он шлёт бессонницы, как подарки для тех, кто смел и для тех, кто молод. Да здесь никто и не ждёт покоя, но каждый верит, что он вернётся. И всё, что мы заберём с собою – кусочек неба и крошку солнца.
Нас с детства учат, как думать дважды, но мы смеёмся безумным смехом.
И я горжусь тем, что ты однажды, сломав все цепи, рванулся кверху, в пресветлый купол из синих перьев... Ты никогда не любил столицу.
Я не рыдаю, не бьюсь об двери,
но и не сплю.
Без тебя не спится.

Посмотри наверх, там плывёт мой дом,
Он сверкает сталью и серебром,
Как светло тому, кто бывает в нём,
Только одиноко.

Потому легко, захватив фонарь,
Изорвав ненавистный календарь,
Серебро менять на живой янтарь.
А внизу – осока

И прозрачный плеск золотой воды.
На песке нельзя оставлять следы.
Я лежу на дне и, вдыхая дым,
Расплетаю нити.

Под водой нет правды и нет вины,
У воды вкус солнца и тишины.
Я ловлю, как бусины, чьи-то сны,
И шепчу: храните.

И потом – в земле или на лету –
Я спою про горечь и красоту
И из бус и ниток судьбу сплету,
Или нот и строчек.

Не узнать, чьи сны и кому пою.
Только видишь – кто-то на том краю
Тоже, глядя в небо, плетёт мою.
Дай нам бог закончить.

Мне бы петь о тебе желтоглазой степи
И взъерошивать снег под погасшим балконом.
Кто-то в небе сковал нас обрывком цепи,
Я живу для тебя – каждым сном, каждым стоном.

Рисовать бы тебя равнодушным дождём,
Тонкой линией дня на обочине ночи.
Только мы слишком поздно и мало живём,
Чтобы что-то уметь друг для друга пророчить.

И хочу утаить хоть какую-то часть,
Сохранить, умолчать, и в конце – запятую.
Мне сказали: ты должен навеки пропасть,
Когда я наконец-то тебя дорисую.

Но закончился дождь. Твой огонь впереди,
Я б тебя довела, но туда не проводишь.
Так чего же ты ждёшь? Уходи, уходи…
Не уходишь?

У тебя на руке девять родинок и цветок –
Золотое клеймо в виде лилии – как залог,
Что когда-нибудь в это небо вернётся солнце.
Здравствуй, горькая пыль, здравствуй, тающий шум дорог.
Стисни зубы, ты жив. Если жив, то учись бороться.

Если страх побеждён, что приходит ему взамен?
Здесь шум ветра похож на прерывистый вой гиен,
И легко позабыть, что такое еда и отдых.
Но ты ходишь по рельсам вдоль пасмурных сонных стен,
Задыхаясь от музыки, льющейся с неба в воздух.

И пускай погибали цветы, и звенела медь,
И пришлось забывать, убивать и идти под плеть,
И на поезд домой разобрали давно билеты.
Ты восстанешь из грязной пены и будешь петь,
Разбивая тяжёлые тучи снопами света.

И никто на земле не заткнёт тебе рот ничем.
Каждый ходит в свой храм, ворожит на своей свече,
И не слышит симфонии, рвущей тебя на части.
У тебя девять жизней и лилия на плече,
И весь мир за окном.
Понимаешь, что это счастье?

Студенческое общежитие.
Общага.
Как много сейчас сказано, на самом деле.
Я, для не знающих ещё, живу в Доме Аспиранта и Стажёра МГУ. ДАС, короче, просто ДАС.
Home, sweet home.
Первое, что торкнуло меня в нём - надпись на крыше. Ну, не на крыше, а на стене прямо под крышей, как бы это объяснить... Такая надпись, которую можно сделать, если перегнуться через заборчик, призванный помогать людям с крыши не падать. Ну вы поняли, в общем.
"УРА! Я ЖИВ", - написано там вот такими вот буквами.
Я не знаю, кто автор и при каких обстоятельствах оно там появилось, но оно того стоит. Если тебе плохо - читай и повторяй про себя, и вдумывайся в смысл. Если тебе хорошо, улыбаешься: до чего же правильно, чёрт возьми. Даже когда идёшь после семи жёстких пар (было у нас однажды и такое), читаешь, осознаёшь и вздыхаешь: слава богу, и правда! Ура, я жив. Я жив, ура.
ДАС - это люди. Есть люди, с которыми хорошо говорить, есть - с которыми хорошо смеяться, иногда это одни и те же, и тогда вообще хорошо. Есть люди, которые вообще не ходят на пары, есть такие, которые не пропустили ещё ни одной. Есть те, кто умеет готовить, есть те, кто не умеет готовить, есть люди, которые читают Форбс для лёгкого чтения. В общаге живёт шесть старост из тринадцати возможных. Живут люди, охренительнопотрясающевеликолепно играющие на гитаре и аналогичные, но на фортепиано.
Кстати, фортепиано. Оно у нас есть.
Просто спускаюсь однажды в магазин на лифте, лифт тормозит на восьмом или девятом этаже, открывает двери, а там, на лестничной площадке, где обычно беседуют о высоком и невысоком, курят и делят вселенную, стоит здоровая чёрная пианина и издаёт божественные звуки. Божественные звуки извлекает из неё мой однокурсник, а ещё трое, во главе со старостой курса, слушают и примериваются, как нести пианину дальше наверх. Её, оказывается, спёрли с седьмого этажа, а уж как она туда попала - одному Ему известно.
И вот теперь выходишь ты как-нибудь в коридор, готовить, в магазин, к мусоропроводу или просто на балкон - а из другого крыла льётся Мелодия. И вот приваливаешься ты к стене, прижимая к груди кастрюлю/кошелёк/пакет с мусором и слушаешь, слушаешь, слушаешь, потому что слышно - великолепно. На три этажа слышно.
Ещё в тему: внизу, у подножия ДАСа стоит маленькая красивая церковь. Иногда (без пятнадцати шесть утра и без пятнадцати пять вечера, а по воскресеньям - целую кучу раз) в ней очень красиво звонят колокола. Один раз (в самый первый день) я под них проснулась, потом просыпаться перестала, но факт остатётся фактом. Вот так делаешь-делаешь что-нибудь, а тебе прямо в сердце р-раз - и колокола. И думаешь: чёрт побери, это сон, сказка или что вообще происходит в этой жизни?
А Москву я почти не вижу. Смотрю на себя с тревогой: вроде никуда и не подевалось желание её всю обтрогать, обнюхать и обсмотреть, а почему-то я этого до сих пор не делаю, шо за нах? Покидайте мне пожалуйста, дорогие мои московские френды, ваших любимых мест, где можно этим безнаказанно заниматься, заранее спасибо!
А сейчас я дома. Я дома, я в Ставрополе, я тащусь от каждого шага, потому что столько связано, что невозможно. Идти и плакать. Плакать, но всё равно идти.
Где я?
Кто я?
Молчишь?
...
P.S. А ещё в ДАСе на лестнице, соединяющей балконы четырнадцатого и пятнадцатого этажей левого крыла первого корпуса, белой краской написано: "ДАС - ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ". И мне, знаете ли, нечего больше добавить.

Эта осень опять начинается лишь для нас,
Если бросить монету, она упадёт ребром.
Ни звезды, ни луны, и, насколько хватает глаз,
Город-призрак одет позолотой и серебром.

Не скучай обо мне, дай поверить, что я вернусь.
Но, сбываясь, мечта бьёт по горлу, как тонкий хлыст.
Там, на мёртвом огне, догорает живая грусть,
И не пить, и не петь - вырывается хрип и свист.

Никому не узнать, сколько выцвело и ушло,
Никому не понять, как дрожишь ты над каждым днём.
Сидя наедине с небом, режущим, как стекло,
Слушай море огней и безумный бессонный дом.

Так и время пройдёт, пеплом вытечет из руки,
Заживёт первый шрам, изойдётся сырой тоской.
Очень больно, когда обрываешь конец строки
И уходишь в метель,
как потерянный,
за собой.

Молодой растущий организм
Хочет йогурт, кофе и любви...

Это песня такая. Мне её Стас дал на лекции по матану. Картина маслом: заполненная поточная аудитория, на доске пределы функций и трёхэтажные математические шифровки, народ сидит загруженный и два хихикающих раздолбая на седьмом ряду слушают два наушника на двоих и подпевают ещё при этом (шёпотом!). Мо-ло-дой растущий органи-и-изм!..
Я теперь постоянно слушаю Наше Радио, которого в Ставрополе нет.
В веках, памяти людской и истории факультетской потихоньку остаюсь Рыжей.
- Эй, рыжая!
- Чего, кучерявый?
В общежитии весело, чёрт возьми, весело, но утомительно. Вечер, завтра семинары. Учимся? Учимся! Никого не пустим? Никого! Тук-тук, дайте флешку, а можно у вас посижу, спасибо. Тук-тук, привет, а давайте чаю попьём. Тук-тук, а чего вы тут сидите. Тук-тук, давайте под гитару попоём.
В общем и целом режим мы соблюдаем. Мы ложимся рано. То есть в четыре. Кто говорит, что четыре утра - это не рано, тот ничего не понимает в жизни.
В семь, соответственно, хочется всех убить. Слегка.
Мне красиво. Мне ежесекундно, мучительно, убийственно красиво. Листья очень жёлтые, а вечером, когда зажигаются фонари, смотреть на это невозможно совершенно.
При этом я столь же безумно, до воя и расцарапанных рук, тоскую по всему, от чего уехала. В Ставрополе сейчас тоже красиво. Да?
Завтра приедут родители и братик. Аааааа-ааааа-ааа-аа-а!
Учиться экономить деньги - очень забавное занятие.
Сегодня в столовой однокурсник подарил мне каштан. Просто так взял и подарил каштан. Коричневый и недокруглый, как все каштаны. У меня в Ставе была рыжая куртка, там в кармане всегда лежали два каштана, подобранные возле школы.
А в новой белой лежит жёлудь, утащенный с Воробьёвых гор во время клёвой прогулки с абитурским другом.
Город-сказка, город-мечта. Слушая наше дыханье. С тобой проводит ночи тридцать первая весна. Белая гвардия, белый снег. Я пью до дна, за тех, кто в море. Любой, имеющий в доме ружьё, приравнивается к Курту Кобейну. Гори, но не сжигай, иначе скучно жить.
Люби всех нас, Господи, тихо.
Люби всех нас, Господи, громко.