Это цитата сообщения no_spring Оригинальное сообщение

Без заголовка

Жила была девушка, веселая такая, жизнь любила, шутки шутила. Потом влюбилась и скисла как говно.

Это цитата сообщения Vsiaco Оригинальное сообщение

Как научится жонглировать

4 причины для  жонглирования:

# Жонглирование поддерживает вас в хорошей физической форме.
# Жонглирование – это замечательное средство для снятия напряжения с глаз.
# Жонглирование – это прекрасный метод преодоления стресса.
# Жонглирование активизирует взаимодействие обоих полушарий головного мозга, что стимулирует творческий процесс.

Для начала прошу запомнить, что если вы умеете делать вот так. Никогда не говорите, что умеете жонглировать двумя мячиками. Это не жонглирование

[показать]

Читать далее...

http://gull-kins.livejournal.com/

Это цитата сообщения И_г_о_л_к_а Оригинальное сообщение

Без заголовка

Однажды мы станцуем все вместе на берегу самой великой реки. Придёт время, и мы станцуем на берегу самой великой реки.
Я знаю, что придёт это время, и знанием этим сыт.

а ещё я считаю, что Асадов - это проза.
а Набоков - безусловно поэзия.

2.
Ученик – один, потому не воин,
Он всегда серьёзен, умён, спокоен,
Ведь чего бояться ученику?

Его дело ясно, хотя непросто,
Ноты держат строй и стоят по росту,
И легко ложатся в его строку.

У него и музыка станет прямо,
Безымянно правильна, будто гамма,
Не запутать нити его пути.
Он прекрасно знает куда идти
и зачем идти.

1.
Если тянет к небу пустой карман,
То уже не выйдет зарыться в землю.
Потому что небо с землёю внемлят,
И с небес на землю падет туман.
И от слов твоих совершится что-то.
Потому что к мастеру в нотный стан
Залетела чертова эта нота.

То, что пишет мастер, ломает альт,
Это будет музыкой, но не сразу,
А сначала – боль, тошнота, проказа,
Так пиши, танцуй, прогибай асфальт.
Это станет ветром и станет сетью.
Потому что если ты правда – скальд,
Ты погибнешь самой ужасной смертью.

Все, что слышит мастер, минует нас,
Голоса и шепоты, мысли, крики
И нестройный хор музыкальных фраз
В шуме моря, запахе земляники.

И когда он умер в конце, дурак,
На его ладонях уснуло солнце.
Потому что мастер смеялся так,
Как никто давно уже не смеётся.

0.
Но все на земле, что тревога и не тревога –
обман.

Музыка бога –
пустой нотный стан.

Добрая традиция писать сюда только из Ставрополя - мол, раз блог начался и осуществился здесь, здесь ему и оставаться.
На самом деле, меня бесит этот блог, а не удаляю потому что не удаляю.
На самом деле, меня бешу я. Например, сейчас.
На самом деле, иногда я себя восхищаю (например, сейчас), и это та самая мания величия, которая есть у всех.
Меня окружают всякие люди. Люди такие всякие вообще.
Есть люди, которых зовут, допустим, Костина или Ксюша, или Лена, которая мне принесла нового Фрая сама, они невсякие, есть ещё всякие невсякие, но не всех же перечислять.
А Ксюша вообще Венеслава, и она крутая. Ксюша, привет))
Если к делу, сегодня я написала три стишка. Вот было время, я длинно и в строчку писала про большую отчаянную любовь, а потом стало так тошно, что ну её в задницу. Унылая тема же.
Теперь я, оказывается, пишу коротко, в столбик и про бога.
Во-первых, это конечно паника. Во-вторых, в вопросах религии я австралопитек и себе на уме.
А под катом - летний стишок, который мне нравится. Короткий и в столбик :)

стишок

А ещё Венеслава говорит, что у неё, меня и Сильвера будет квартирник, но кто ж из вас туда пойдет.

Это цитата сообщения Neverending_summer Оригинальное сообщение

заметка карандашом

Настроение сейчас - вполне

в тысяча сто неизвестно каких годах (не особенно, впрочем, это осознавая) в старославянском языке, подчиняясь неведомым мне законам, редуцированные гласные ер и ерь сначала писались, читались, произносились, а потом - упали. и их не стало.
и теперь, в двадцать первом столетье, у всех на виду, я сижу на своём неизменно слепом филфаке, и Хитрова Елена Владимировна, простуженная, средних лет, смотрящая больше футбол, нежели сериалы, преподающая тот невозможный, не существовавший на свете язык, произносит такую фразу:
ничего важнее падения редуцированных с двенадцатого века не произошло.
как же, - думаю, - так, ведь все эти долгие годы возносились империи, рушились города, поколения дворников и сторожей уходили в прошлое, поколения революций и контрреволюций с завиднейшей регулярностью повторялись, город Керчь стоял, город Киев тоже, Наполеон и Гитлер пытались пленить Москву, Пётр Первый рубил окно, а товарищ Сталин всё строил стены, - и что ж, ничего-то важнее падения глупых гласных?
однако, вернёмся к филфаку.
я сижу и смотрю на своих однокурсниц.
вот Женя, с ней я училась в школе. всю свою жизнь Женя была отличницей. каждое утро, гораздо раньше, чем надо вставать к институту, просыпается Женя, чтоб отвести младшего брата в школу - младшего брата Андрюшу, который в четвёртом классе, - потому что у Жениной мамы есть множество более важных дел, у неё, например, ещё один сын, Володя, ему скоро будет год. думаю, Женя умеет отлично готовить.
а ещё - я это знаю на сто процентов - она будет прекрасной женой и матерью.
осталось лишь выяснить - для кого.
вот на меня глядит Рита - сияющей рыбою с первой парты, - Рита способна одновременно читать Генри Миллера и Августина Блаженного (с равным к ним чувством нежности), Рита способна, участь на филфаке, быть чуть ли не фотомоделью, поэтессой и девушкой математика, Рита способна часами смотреть мульфильмы и иногда беспричинно рыдать в столовой.
в семье у Риты ни у кого нет высшего образования.
а у неё у самой оно точно будет.
вот Зоя, она знает физику и узбекский, и считает себя царём, богом и грегори хаусом; в самом начале первого курса Зоя нашла научного руководителя, у которого будет писать диплом по творчеству Достоевского; Зою волнует вопрос предательства в космогоническом смысле, и ещё - "почему вокруг всё время такой трындец". иногда ей хочется бросить всё и уйти в медицинский, но в данный момент ей всё абсолютно по барабану, что физика, что узбеки, что медицина - она хочет на улицу, покурить (кстати, у Зои астма, больные суставы и куча прочих весьма неприятных заболеваний).
"Жизнь - дерьмо!" - веско бросает Зоя
и сдаёт сессию на "отлично".
пожалуй, и хватит троих - не самых близких, не самых дальних, - чтоб показать, как жизнь вообще многогранна, чтобы увидеть в каждом рану и радость, или, быть может, даже ростки судьбы, чтоб пожалеть, восхититься, и - чтобы стать равнодушной,
потому что в конце-то концов они все - непременно - оставят меня в покое, и на склоне лет, походя к маразму (я боюсь, что он мне всё же грозит), я пойму наконец то, что знала давно, то, что важнее всех наших любовей, скандалов и песен, а именно - что аж с двенадцатого столетья ничего, ничего, ничегошеньки-то важнее этого чёртового падения редуцированных и в самом деле не происходило.
и, я очень боюсь, никогда не произойдёт.

Сегодня все, что бывает в мире, я отправляю на все четыре,
я — странный гость у тебя в квартире,
давно и без вести приглашен,
я — пешка, вечная потеряшка, ношу твой взгляд и твои рубашки,
просыпан пепел, немыты чашки,
неистолкован вчерашний сон.
Здесь нет терактов и эпидемий, здесь встало время — да к черту время,
мы первым делом порвали с теми, кто ловит время на циферблат.
А мы медлительны, как эстонцы, а мы за руки хватаем солнце,
а кто последний — всегда смеёется,
а кто не спрятался, тот крылат.

***

Мы не спрятались, мама, мы, кажется, снова водим,
Мы такие, как все, но с каким-то кривым прицелом,
Нас, конечно, завербовали печатью «годен»,
Но мы очень неплохо отмазались, если в целом.
Мы успели свернуть наугад перед самым фронтом,
Огневым рубежом получения аттестата,
И бежали, бежали, бежали за горизонтом,
И он лег нам под ноги истерстым куском каната.

Мы смешные гимнасты, плохие эквилибристы,
Это так тяжело — научиться держаться прямо.
Но зато начинается утро и небо чисто,
Я нигде не увижу такого рассвета, мама.
Я не знаю, зачем мы, куда, и к кому, и к тем ли,
И иду наугад, одурманенный, звуков полный,
Ведь мы слышали, мама, как рожь раздвигала землю,
Как в засохшие камни с шипеньем впивались волны.

***

Это странное, тихое место — твоя квартира,
Перемешаны марты, апрели и декабри.
Закрывая окно, укрываем себя от мира,
Чтоб спасти этот мир от того, что у нас внутри.

В Москве остался родной бардак, температура минус двадцать, четверочная сессия, суровая сибирская женщина и добрая сотня упущенных сходок, которые все почему-то приходятся на мои каникулы. С собой увезены три свитера, "Бесы", вечный как небеса укуренный ржач, необъяснимое желание напиться, любовное письмо и въедливая привычка ложиться в четыре утра.
Как пишет мой друг: "я провел день с рюкзаком в котором была библия, фотоаппарат, учебник по матанализу и фрак, черт, уже этому можно только порадоваться)".
Я провела день носом в подушку и видела странные пёстрые сны про какую-то коммунистическую сходку в библиотеке МГУ, а после получила по башке от восьмилетнего братика и научила его играть в покер. Играли с ним и с папой, махали руками на мамино напоминание об отбое в десять вечера, придумали друг другу криминальные покерные клички - Малой, Рыжая и Полковник, вот моя семья. Малой через раз собирает стриты и ещё всех нас закопает, я считаю.
Как-то много чего надо бы сделать, пока я здесь.
В поезде с Лешей долго вспоминали юность, про то, как он впервые увидел меня вскрывающей конверт на краевой олимпиаде в девятом классе и конечно же возненавидел эту девочку с первой минуты, потому что она наверняка купила себе все призовые места. А потом решили разойтись спать, выяснили, что моя боковая нижняя никак не складывается и познакомились с подвыпившим дембелем со шрамом над бровью: он сложил полку путем выломать-что-мешает, посоветовал скорее пожениться, огорчился, выяснив, что мы совершенно не, а потом тихо и страшно рассказывал про Чечню, так, что мне пришлось смаргивать, прятаться за челку и украдкой затыкать уши.
Я в который раз обнаружила, что из окна поезда красиво абсолютно все - пейзажи понятно, но как же красивы станции, технические стоянки, провода, железо и дым, боже мой.
Такая жизнь смешная, суетливая, дветысячидевятый год "уже запомнился всем своим количеством смертельных исходов" (БГ велик воистину), этот, первый из ненулеых, несет раз_очарование, облом за обломом, хотя бы потому что стоит вспомнить что было в эти самые дни год тому назад и можно с досадой отбросить все, что имеем сейчас, но будем благоразумны. Скачала наконец альбом Саши Васильева "Черновики", а он мне тут же: это чувство сильнее любого медведя, удалить к чертям что ли.
Итоги всего на свете: я слабая и неблагодарная, от суеты болит голова, в истории больше экономики, чем в экономике, я никогда не научусь играть твою музыку, время года - декорация, города - декорация, есть люди, поезда и творчество, и больше ничего, степень довольства жизнью никак, ну просто никак не зависит от её щедрот и шла бы я лесом с такой самооценкой.
А в прошлом году не было снега, а был старенький пленочный фотоаппарат, фильм про Чарли и шоколадную фабрику, значит-я-никуда-не-вернулся и ёлки, но не будем о таком, прости меня.

Я ловлю тебя ртом и глазами, ветер, мой морозный, прокуренный и сквозной. Заходи в мою душу, побудешь третьим, молчаливым судьёй между ним и мной. Заходи в мою комнату чайных ложек, нерассказанных страхов, прекрасных книг.
Заходи в мои мысли, и боже, боже, унеси наконец-то меня от них.

Знаешь, что я могу, что осталось в силе? Это будет не снег – тополиный пух. Я нашла выключатель зимы и пыли, раздраженных соседей и злых старух. И отныне ничто месяца и числа, я вольна, я меняю и я творю.
Все, что я говорю, не имеет смысла, но важнее: я все-таки говорю.

Вот смотри: я все время учусь отваге в этом мире, похожем на вечный тир, и теперь я могу под любой присягой утверждать: это очень нечестный мир. Ибо ты научился быть безупречным, ты умеешь любому сказать «держись»,
чтоб потом обнаружить – ничто не вечно, и твердить этот чертов урок всю жизнь.

И куда б ты ни шел, о тебе ведь вспомнят и швырнут в эту правду, как на асфальт. Привыкаешь к теплу полусветлых комнат – просыпайся на улице мордой в сталь. Не останется запаха, цвета, звука, и не ходят часы, и уходит год.
А когда ты кого-то берешь за руку, то на что ты надеешься, идиот.

И поэтому – будь для меня не ставшим, это будет попроще и без потерь. Слышишь, время? и что? ну и что же дальше? ну и что ты отнимешь у нас теперь? Сердце бьется на паузы и на такты. Не смотри на меня, не смеши, не зли
и останься ненайденным артефактом где-то в спутанных травах чужой земли.

Это все остается со мной навеки, что бы там ни решили на небесах. Это наши с тобой города и реки. Это утро в метро, города в снегах. Это имя твое на пустом конверте. Эти рваные клочья гадальных карт.
Я нашла выключатель зимы и смерти.
Распахнула все двери.
И грянул март.

потому что свет от звезды идет до нас тысячу лет в_не_зависимости от того, существует ли ещё эта звезда.
выходишь, а звезды начинают гаснуть одна за одной.
то есть погасли-то они тысячу лет назад, а до нас наконец дошло.

или так - маленький принц смотрит вверх и говорит: "вот она, моя звезда, а на ней моя роза".
а звезды уже нет, и розы нет, и вулканов твоих нет, твою звезду уже порвали баобабы или съела страшная космическая жаба, или мелкие черные хорьки сорвали твою капризную прекрасную розу и взорвали твою маленькую планету.
глупый маленький принц. никаких больше закатов.

славно было бы это зарифмовать, но смысл.

смысла вообще не бывает, а мне, придурку, нужен, а мне бы обнимать кого-нибудь, одевать в одеяло, целовать в ресницы, бормотать всякое. на все мои говнорассказы об этой говноосени только один сказал "бедная" и задумчиво погладил по голове, другие говорят "счастливая", ну дык.
побываешь дома, становишься слабый.

пора убираться из этих мест

Второй год уже живём в Москве, оказывается. Большие какие.
Я не хочу заниматься экономикой.
Я зачитываюсь биографией Цветаевой и четвёртый день уже обитаю в начале двадцатого века, где Коктебель, революция, эмиграция и много разлуки.
Сегодня жгли свечки, слушали Земфиру и смотрели в окно часа два подряд.
Я напеваю Москве Рахманинова и Флёр. Москва слушает внимательно и равнодушно.
Я скучаю по каждому, кто не рядом.

***

мне восемнадцать, и всё, что я заслужила –
это сладчайшее право не возвращаться.
брызги оконные,
город, бегущий в жилах,
дым, замирающий в небе,
мне восемнадцать.

я не желаю ни вырасти, ни окрепнуть,
я не хочу ни в цепи, ни в толпе, ни рядом.
господи, господи, господи, как не слепнуть,
раз мироздание вспыхивает под взглядом!

с каждой победой уверенно сатанея,
с каждой бедой становиться чуть-чуть бессонней.
мне восемнадцать – и нет ничего больнее,
нет ничего веселее и невесомей.

нежный мой, нежный, мой клавишный и домашний,
я уведу тебя ночью, открой мне двери,
там, где мы будем, там радостно, странно, страшно,
с этого дня ты не будешь ни в чём уверен.

с этого дня ты не сможешь нигде согреться –
в тёмных зрачках поселился бессонный ветер.
я растреплю тебе волосы, выжгу сердце,
это, хороший мой, лучшая ночь на свете.

скоро зима, и уже не отступишь – поздно.
лета не будет. не смей говорить о лете.
кто-то нас видит, всезнающий, вечный, грозный,
но – завороженный
нашим
хмельным
бессмертьем.

Легче не будет, ты что, ты что. Здесь не бывает легче. Зрение лучше зато потом, вот – фонари как свечи, снег в волосах, на ресницах снег, разве не счастье, боже. Мы обойдёмся без клятв навек и не навеки тоже. Может, когда-нибудь повторим, станем ещё раз ближе. Чувствуешь – стало болеть внутри? Значит, ты снова выжил. Значит, держи меня на руках. Знаешь, давно когда-то жил далеко-далеко в веках сказочный император, в светлом заоблачном терему, в царстве хмельного лета. Двух дочерей принесли ему боги огня и света.

Время проходит, шумит волна, ветер несёт удачу.
Младшая любит гулять одна, старшая чаще плачет.
Птицы из сада почти всегда к младшей садятся ближе.
Старшая дочка ворчит: ну да, всё достаётся рыжим.

Праздники с вечера до утра – девочки любят танцы,
Старшая – платья и веера, маски и иностранцев.
Младшая – слушать обрывки фраз или смотреть на свечи.
Звали и замуж с десяток раз кряду за этот вечер,
Но, когда падает кто-то ниц, рыжая лишь смеётся.
Старшей сестре достаётся принц, младшей – цветы и солнце.
Время проходит. Вода бежит. Старшая плачет чаще.

Город вокруг начинает жить, тихий и настоящий. Выйдем на улицу, в синий свет с искрами снежной пыли. Видишь, над городом неба нет, видно не заслужили. Вон под гитару за грош поёт ангел, наверно, падший. Знаешь, бывает, что нам везёт, так же, как этой, младшей: с неба на нас не течёт вода, августом пахнет ветер – люди тогда говорят: ну да, всё достаётся этим.

Сколько ни жалуйся, как ни вой, так же всё будет дальше:
Нам
не достанется
ничего,
здесь ничего не наше.
Да, пусть под нами не треснет лёд – нам не откроют двери.
Нас ничего, ничего не ждёт, в этом мне можно верить.

Если к нам даже спешит гонец – только послать на пламя,
Нам не достанутся ни дворец, ни паруса с гербами,
Ни королевский дармовый пир, ни золотая дверца.

Только больной и безумный мир, бьющийся вместо сердца.

Я вообще не хотела к тебе или не к тебе, я едва отошла от сентябрьских колких дней. Я тебя не ждала в кривобокой моей судьбе, но тому, кто нас сводит, конечно, всегда видней. Ты смешной и язвительный, ты мне едва знаком, почему же ноябрь всецело достался нам? Но когда я с тобой, я не думаю ни о ком, что немыслимо странно по нынешним временам.
Я не верю тебе, я не вижу тебя нигде, ты вообще не звонишь, так зачем мне тебя искать? Мне тебя не пророчит ни воск в голубой воде, ни дожди за окном, ни стальная морская гладь. Даже ждать тебя трудно, в усталости, в тишине, бесконечный туман, утомительный перевал. Я бегу от тебя, ты мне нравишься, но я не…
Но потом ты касаешься клавиш, и я – жива.
Это чувство похоже на плавный табачный дым и спокойную святость усталой речной воды. Как когда ты решил, что останешься молодым, как когда ты уверен, что незачем ждать беды. Это очень похоже на мягкую синеву предвесеннего неба и танцы латинских стран, на мороз в Новый Год и полуночную Москву, на которую смотришь с балкона, когда ты пьян. Это чувство, как будто ты вытащил тот билет, это чувство, когда только-только прошла гроза, как когда собираешь каре на тузах, как свет заходящего солнца щекочет тебе глаза.
Ты меня удержал силой ветра, воды, огня, чем-то так удержал, что ведь я не смогла бы без.
И звучать заставляешь не клавиши, а меня, и играешь не Баха, а грозы моих небес.
Так держи меня дальше на странной своей волне, я хочу в тебя верить, хочу тебя понимать. И, конечно, конечно, я вижу тебя во сне, но никто из живущих не должен об этом знать.
Да, потом будет страшно, потом будет нелегко, будут сонная морось и дикие холода. Да, и как ни стреляй, будешь целиться в молоко, и ещё – уходить в бесприютное никуда. Да, никто никого не сумеет тогда сберечь, да, нам грудь разорвут, что попробуй потом зашей.
Но такая игра, без сомнения, стоит свеч. Так играй же, играй, так играй по моей душе.

Осень ходит за нами, сонными, влажно дышит в затылок тьмой. Тополя золотеют кронами, ветер крепче – пора домой. Если страшно, то прячься, деточка, приручая свою печаль, за любимой рубашкой в клеточку, за заваренный мятный чай. Осень просит взлетать и падать с ней, смотрит долго, роняет грусть.
На тебя она смотрит тягостней. Я опять за тебя боюсь.
Осень ходит за нами медленно, осень видит тебя насквозь. И глаза поднимать не велено, вспоминай же, что не сбылось, всё бессильное, неудачное, весь безрадостный непокой.
Или в небо смотри прозрачное с этой вечной людской тоской.
А ты думаешь, небу легче-то, небу незачем ждать зимы? У него нет рубашек клетчатых, чая с мятой, и книг взаймы. Нам закатами и высотами не даёт превращаться в прах, мы – изранили самолётами и запутали в проводах. Нам-то можно одеться в панцири, а ему –
ничего совсем.
Ни к тебе прикасаться пальцами, ни пытаться понять зачем эта нежность так долго мучает, обещая в ответ – лети. Называй хоть судьбой, хоть случаем, но не бросить и не уйти.
Если страшно себя растрачивать, так, что ходишь, боясь дышать - ты скажи мне, скажи, я спрячу ведь и попробую не мешать. Пусть твой взгляд засверкает просинью, пусть ломается старый лёд, заклинаю – не бойся осени, ведь она всё равно уйдёт.
Ты останешься.
Выжжен город, но бесконечно прозрачен снег.
Ты очнёшься, и будет холодно, и опять улыбнёшься мне.
…
Эта вечная глупость, шёпот мой, сто истерик на десять строк. Я хотела бы быть безропотной и, чуть что, не взводить курок. Не держу в себе крика – страшно ведь, не стою за твоим плечом, не могу перестать расспрашивать и рассказывать ни о чём.
Осень схлынет, и что-то включится. Ночью градус идёт к нулю.
Ты ведь знаешь, что всё получится.
Я люблю тебя.
Я – люблю.

Она почему-то уходит в вагон, зачем? Постой же, не надо, зачем закрывают двери?
Ещё один миг, и она пропадёт, совсем, в ту самую небыль, в которую я не верю.
Я буду бороться, и я её сберегу, она будет прежней, весёлой, живой и шумной. И я не хочу отпустить её, не могу, и вот, я бегу за вагонами, как безумный. И вот, спотыкаясь, кричу, но не слышу что, швыряю на ветер проклятья и камни в окна. Мелькают квадраты задёрнутых белых штор, и я догоню, я смогу, я почти что смог, но…
Куда же ты. Не получается вровень с ним. Пожалуйста, стой. Умоляю тебя, не надо.
А поезд не слушает, поезд неумолим, а поезд не знает поломок и неполадок. И тот, кто ведёт его, невозмутим и строг, он знает, зачем и куда уезжают люди. И поезд дойдёт, разумеется, точно в срок. Она будет жить там. Меня там совсем не будет.
Да, небо не рухнет и солнце не станет стыть, я знаю, что всё это правильно, так бывает, что надо принять, надо с этим учиться жить, и будут другие, она не одна такая. Что люди уходят, и в том, что она ушла, нет чьей-то вины, ни твоей, ни её, ни бога. У вас был костёр, а сейчас прогорел дотла, и поезд гремит, и петляет в лесу дорога, и надо не плакать про горечь людских разлук, а что-то всевышнее благодарить за встречу.
Но ты, машинист, кукловод, ну зачем ты вдруг?
Ты сделал нас целым, за что нас теперь калечить?!
Мы слабые, господи, нам не хватает сил, спокойствия, времени, нам, беспокойным, страшно – нам хочется просто, чтоб кто-нибудь нас любил, и всё. Оказалось, другое не так уж важно.
И этих, моих осмелевших, моих живых, похожих на солнце в траве или хохот клавиш,
моих неотрывных,
зачем ты уносишь их?
И что ты оставишь мне, что же ты мне оставишь?
…
Так шепчешь ты яростно, после молчишь, молчишь, сидишь на обочине, колешь о гравий пальцы. И поезд ушёл, в лунном небе остыла тишь, и ещё раз взрослеешь и хочется возвращаться. Посмотришь на тучи, на лес и идёшь домой, сказав небесам: может, слишком кричу, прости, но
слова не беру назад.
…
Поезд сегодня твой. И кто-то, молчащий и сломленный, смотрит в спину.
Когда ты войдёшь и поймёшь, что уже привык, когда вдруг разгонится поезд и гравий брызнет, не надо смотреть. Это кто-то, срываясь в крик,
бежит за тобой, уходящим из чьей-то жизни.

Слишком холодно нынче, здесь не было так давно. Я смотрю на него, и с испугом хватаю руки. Опускается небо на крышу, звенит окно. Я пытаюсь держаться за запахи и за звуки. За случившийся сон, разговор о любых вещах, за малейшую радость, за каждую неудачу. Я хватаю его за рукав и за край плаща. Я цепляюсь за тень его, след, силуэт,
и плачу.
И стою, дверь скрипит, стылый ветер бежит под кров, я хватаюсь за воздух, в тумане глазами роясь. Потому что да мало ли в мире таких дворов, кораблей и дорог, и красавиц с косой по пояс. Потому что не говорила бы так тогда, и не спорила долго, не мерила этим взглядом, то глядишь – обошлось бы. А видишь, идёт туда, и уже не вернёшь, не догонишь, не встанешь рядом. Тень срывается с пальцев, и ты не держи – держись. Ты твердила, что так не бывает, что не отдашь, но приходится, видишь, такая уж эта жизнь, и сейчас тебя учат тому, как бывает страшно.

Я трясусь на пороге, а с неба летит вода. Он вот-вот подойдёт, удивлённо возьмёт за плечи: ну куда же ты рвёшься, я вовсе не пропадал, это просто такой неуютный промозглый вечер.
Скажет: что же ты, глупая, маленькая моя, это просто сентябрь, всего лишь не видно солнца, да не манит меня ни корабль, ни колея…
И вернётся.

Если не знаешь, о чём писать - пиши о том, что знаешь. О том, как пахнет ночной московский ветер, если в два ночи высунуться до пояса из окна на тринадцатом этаже, или какой был позавчера закат, и как же ты счастлив жить так высоко. Или о том, как неуклюже переступаешь по непослушному асфальту новыми роликами и висишь на дереве, пытаясь перелезть через бордюр, как, отчаянно вереща, летишь, разогнавшись, на стоянку и тормозишь пузом об капот каких-то жигулей.
Или о том как раз за разом шевелишь ногами всё смелее и как вчера сорвалась в четыре вечера и проехала двадцать три километра вдоль набережной, от парка Горького до Киевского вокзала, а потом назад, от Киевского - мимо Воробьёвых, Лужников, храма Христа Спасителя, вдоль кремлёвской стены и дальше, дальше, к сталинской высотке и зелёному пруду, тому самому - помнишь?
Пиши о том, что знаешь лучше всего - как подпевать плееру песню про шамана, как мерить шагами бесконечную дорогу от метро до общаги, как кататься в метро и разглядывать людей, и, если заметили, резко смотреть в потолок или вбок - как придётся.
Пиши о парне в клетчатой рубашке и очках, они с девушкой зашли в вагон, и у неё в руке была пластиковая бутылка, в которой плескалась вода и гордо торчал розовый гербер. Она села на единственное свободное место, а он - на пол у её ног, примостив гербер в бутылке так, чтобы не упал. А потом он, господибоже, достал шахматы, поставил доску ей на колени, расставил фигуры и они стали играть, и это было так прекрасно, что нельзя отвернуться. И люди в вагоне смотрели на них все, и все по-разному.
А напротив тебя китаец, или кореец, или просто казах, ну в общем из этих обаятельных, узкоглазых, фотографировал их на камеру с большим объективом, а ты в это же время достала телефон и тоже фотографировала, а потом вы посмотрели друг на друга и заулыбались.
И стало легко от того, что - кем бы вы ни были, и что бы ни привело вас на эту станцию метро и в этот вагон, где бы вы ни оказались через час - сейчас вы понимаете друг друга, со-вер-шен-но, спасибо вам, небеса.
А потом идёшь на Арбат, совсем уже твой Арбат, пропускаешь вперёд человека с гитарой, машешь рукой знакомому художнику - однажды вы разговаривали про художественный институт и философа Спинозу, и теперь каждый раз здороваетесь - вдыхаешь пасмурный воздух, смотришь на картины, которые никто не покупает, там есть одна, с клоуном, и ещё одна со странной синей лошадью - вот их ты ужасно почему-то любишь, долго смотришь, как рисует один художник и как смутные жёлтые пятна на бумаге превращаются в лицо девушки, сидящей напротив. И идёшь дальше, подпевая плееру. Музыкантов в это время ещё почти нет.
И приходишь наконец туда, где ждут, утыкаешься в плечо, лохматишь пальцами волосы и засыпаешь, перемешав дыханья.
Это будет хорошее лето. Завтра в Питер, а потом, неожиданно, в Суздаль, только бы ничего не сломалось.
Скрести пальцы и, пожалуй, ничего не пиши.
Разве только о том, что знаешь лучше всего.

Это цитата сообщения lj_vero4ka Оригинальное сообщение

снова не мы



рыжей


ладно, ладно, давай не о смысле жизни, больше вообще ни о чем таком
лучше вот о том, как в подвальном баре со стробоскопом под потолком пахнет липкой самбукой и табаком
в пятницу народу всегда битком
и красивые, пьяные и не мы выбегают курить, он в ботинках, она на цыпочках, босиком
у нее в руке босоножка со сломанным каблуком
он хохочет так, что едва не давится кадыком

черт с ним, с мироустройством, все это бессилие и гнилье
расскажи мне о том, как красивые и не мы приезжают на юг, снимают себе жилье,
как старухи передают ему миски с фруктами для нее
и какое таксисты бессовестное жулье
и как тетка снимает у них во дворе с веревки свое негнущееся белье,
деревянное от крахмала
как немного им нужно, счастье мое
как мало

расскажи мне о том, как постигший важное – одинок
как у загорелых улыбки белые, как чеснок,
и про то, как первая сигарета сбивает с ног,
если ее выкурить натощак
говори со мной о простых вещах

как пропитывают влюбленных густым мерцающим веществом
и как старики хотят продышать себе пятачок в одиночестве,
как в заиндевевшем стекле автобуса,
протереть его рукавом,
говоря о мертвом как о живом

как красивые и не мы в первый раз целуют друг друга в мочки, несмелы, робки
как они подпевают радио, стоя в пробке
как несут хоронить кота в обувной коробке
как холодную куклу, в тряпке
как на юге у них звонит, а они не снимают трубки,
чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, все в порядке»;
как они называют будущих сыновей всякими идиотскими именами
слишком чудесные и простые,
чтоб оказаться нами

расскажи мне, мой свет, как она забирается прямо в туфлях к нему в кровать
и читает «терезу батисту, уставшую воевать»
и закатывает глаза, чтоб не зареветь
и как люди любят себя по-всякому убивать,
чтобы не мертветь

расскажи мне о том, как он носит очки без диоптрий, чтобы казаться старше,
чтобы нравиться билетёрше,
вахтёрше,
папиной секретарше,
но когда садится обедать с друзьями и предается сплетням,
он снимает их, становясь почти семнадцатилетним

расскажи мне о том, как летние фейерверки над морем вспыхивают, потрескивая
почему та одна фотография, где вы вместе, всегда нерезкая
как одна смс делается эпиграфом
долгих лет унижения; как от злости челюсти стискиваются так, словно ты алмазы в мелкую пыль дробишь ими
почему мы всегда чудовищно переигрываем,
когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
разлюбившими

почему у всех, кто указывает нам место, пальцы вечно в слюне и сале
почему с нами говорят на любые темы,
кроме самых насущных тем
почему никакая боль все равно не оправдывается тем,
как мы точно о ней когда-нибудь написали

расскажи мне, как те, кому нечего сообщить, любят вечеринки, где много прессы
все эти актрисы
метрессы
праздные мудотрясы
жаловаться на стрессы,
решать вопросы,
наблюдать за тем, как твои кумиры обращаются в человеческую труху
расскажи мне как на духу
почему к красивым когда-то нам приросла презрительная гримаса
почему мы куски бессонного злого мяса
или лучше о тех, у мыса

вот они сидят у самого моря в обнимку,
ладони у них в песке,
и они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз
просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас
даже пахнут они – гвоздика или анис –
совершенно не нами
значительно лучше нас





13 июня 2009 года

http://vero4ka.livejournal.com/621069.html