Он мчится как ветер, стуча сотней ног.
Он сильный и смелый. Он единорог.
И ветви как плети в лесистой тени –
Чешуйчатой коже безвредны они.

Огонь выдыхая, расчистит свой путь,
Как пони, но больше и ловче чуть-чуть,
Да с гривой из сотни отравленных жал,
Чтоб в страхе постыдном противник бежал.

Весь бел и лучист, словно адов огонь,
Копыта когтистые сжаты в ладонь,
Точнее, в кулак, просто рифма не та,
Чтоб выразить то, что в количестве ста.

Ни копья, ни пули его не берут.
Скакун пожирает за раз целый пруд,
Амбары, комбайны в полях, кирпичи,
О прочем тактично с намёком молчим.

Коню в хелицеры негоже глядеть,
И как на параде торжественно смерть
Идёт попятам, чтоб остатки доесть,
Считая подобную пищу за честь.

Так помни: однажды к тебе он придёт
(Неважно, кто ты, нищий или урод),
Чтоб боли безмерной дать важный урок.
Час близок, не спи – скоро единорог.

Земля у нас богата,
И каждый депутатом,
Наверно, может стать.
Особенно хороший,
Хотя, плохие тоже –
Всем равные права.
И сделать это просто –
Предел карьерный роста
Хоть с чистого листа
Начни – и вскоре мэром,
Министром, лордом, пэром
Взойдёшь на срока два.

Но, впрочем, аккуратней
Будь с нашей демократьей –
Обильна ведь страна
Не только на мандаты
Для разных кандидатов:
Есть много всяких мест,
Где заседать возможно,
И важно осторожно,
Чтоб не касаться дна,
Плыть по теченью массы
Вдоль чьей-то теплотрассы,
И вот он – твой прогресс.

Там, у трубы обрыва,
Сольют совсем строптивых
И даже не совсем.
Но стоит ли так мучать
Себя, ведь, в целом, случай
Решит в один момент,
Что лучше или прежде –
Слив или смерть с надеждой,
Чтоб чёрной полосе
Не длиться вечно: мудро,
Для тех, кто встанет утром
Как новый президент.

На левом берегу песочек,
На правом – лес и тьма коряг.
Они останутся, дружочек,
Как есть. А мы сожжём Рейхстаг.

И будут соловьи как прежде
Петь гимны лету и любви,
Пока, оставшись без надежды,
Мандатники горят внутри.

Предсмертный выкрик бюрократов
Заполнит улицы на миг,
Но в чаще вряд ли медвежата
Средь игр своих услышат их.

Политик сдохнет от инфаркта,
Не дав огню себя сожрать.
В пруду же плещутся утята –
Их учит жизни утка-мать.

Они вершили наши судьбы
(Тут речь идёт о мотыльках),
Для них и депутаты – люди,
Но манит их теперь Рейхстаг,

Раз пламя обуяло стены,
Раз кто-то прыгает в окно.
Стоит олень, жуя растенье –
Ему, конечно, всё равно.

Семья ежей из палых листьев
Подстилку делает в норе.
Приходит смерть капиталистам
На к небу взвившемся костре.

Бобр, словно радуясь погоде,
В придонных возится кустах.
Стих получился о природе.
Чего ж мы ждём? Сожжём Рейхстаг!

Толстяки между нами.
Я к тебе протянул ноги,
Потому что руками
Не коснуться твоей тоги.
Ты опять недоступен,
Став, как встарь, на ступень выше.
Лидер в собственной группе.
Я кричу – но меня не слышишь.

Говорят, ты душитель.
Говорят, говорят так из зависти.
Говорят, уж простите,
Говорящие куплены. С жалостью
Наблюдаю такое:
Кто же станет завидовать третий срок?
Отстоим правду с боем –
Нажимай срочно на спусковой крючок.

Чем мы хуже арабов?
Негры тоже уже по пятам идут.
Мы в России, и дабы
Сохранить исторический весь уют,
И тебя слишком мало,
А уйдёшь – так вообще конец:
Без тебя б распластало
Нас успехом по всей Земле.

Пустив кустарником колючим
Венок по острию забора,
Рубильник щедрым взмахом включит,
Сомкнув последние ходы.
Наедине мы, значит, вместе.
Зажалюзим полосок шторы:
Для счастья хватит вольтов двести,
Плюс двадцать на полёт мечты.

Ты светишь – точно не собьёмся.
На всё способные волокна
Зажгут слепительное солнце
В ночи, не выносящей фраз.
Потоки превратятся в реки,
Вливаясь, словно в море, в окна
Бессонных глаз, что при успехе
Деяний скажется на нас.

Они, конечно же, решили,
Что ограждают нас от мира,
Когда воздвигли стены или,
Быть может, просто возвели.
Смешно. Так маленькие дети
Дают преградам ранг кумира,
Чтоб не решать проблемы эти,
Копаясь в прахе и в пыли.

Но пыль – сокровище, ты знаешь,
Ведь видишь в сотню раз острее.
И миллионы микрограней
Тебя приветствуют теперь.
Закрыли дверь? Нам только лучше:
Вибраций меньше, хлад не веет,
Нет посетителей крикучих –
Ешь, пей, гуляй, ангстремы мерь.

И кто же ныне заключённый?
У нас найдётся дел навеки,
Пока ребёнок с миной сонной
Хранит куличик из песка.
И смысл понятен без контакта.
Прикрыв от наслажденья веки,
Жизнь ощущаем многократно,
Со всех сторон и свысока.

Ты не знаешь, зачем тебе нужно всё это,
Потому что, согрета дождливым окном,
Молча смотришь страницы немого паркета,
Потолок полагая обманчивым дном.

В этом ценность главнейшая и человека,
И собаки, и даже янтарных светил –
Выражать что-то чем-то от века до века,
Пригревая убийцу и жертв на груди.

Книга – странный объект, и не сразу понятно,
Кто кого одолеет и даже прочтёт,
Раз под этим углом может время обратно
Уходить сквозь глазниц неприкрытый пролёт.

В ванной тёплая кровь… Погоди, это в прошлом.
В настоящем там холодно, чисто, вода
И не только, имея в виду место тоже:
Тьму осадки смывают, грядёт пустота.

Крекер, нос, руки, рот, ощущенье контакта
Языка и чего-то солёного вдруг,
Хорошо, что сетей нет как средства разврата
И как способа дружбы и ссоры подруг.

Нечто произойдёт, ведь «ничто» всё же действо
Или форма и способ отринуться прочь
От подушек пузатых святого семейства.
Тень похожа на день, ночь похожа на дочь.

Впрочем, тёплое тоже довлеет над внешним.
Сердце бьётся, звенит всенаправленный мозг.
Знала что-то? Зачем быть в никчёмном успешной,
Впрочем, важного нет, если взяться всерьёз.

Скажешь звук – словно крик, ногу в тапок – громадой
Всколыхнёт микромир макросмыслов твоих.
В сентябре дел других нет и даже не надо –
По квартире гуляй и молчи за двоих.

По капельке воды,
Друг с другом, я и ты,
И лето промелькнуло,
И вымокли коты.
И плот, а может мост.
По-детски, а не врозь,
Сидим на спинке стула,
Держа в ладонях ось.

Их три, но хватит двух,
Чтоб вычертить свой круг,
Подобно восприятью,
По слуху и на звук.
Захватывает дух
С намёком на испуг.
Есть кольца на запястье
И сонм друзей-подруг.

Иссякли жилы страд,
Никто не виноват,
Когда приходит осень
И листья вдаль летят.
Я вглядываюсь в чад,
Ты вышла в старый сад
И втягиваешь носом
Три сотни лет подряд.

Мы после пролились,
Решив спуститься вниз,
Хоть наше поведенье
Скорей судьбы каприз.
Но всё же был карниз,
Стекло, осенний бриз,
А после помню тени
И шёпот закулис.

Там дальше был финал,
И кто-то проиграл,
Но, кажется, не ты и,
Наверное, не я.
Промокла пустота
В желудке у кота,
И не найдут святые
Осколков бытия.

Сказала зебра бегемоту:
«Мне бегемотиков охота».
Старался долго бегемот,
Но ничего не вышло, вот.

Сказала зебра кашалоту:
«Мне бегимотиков охота».
Пытался честно кашалот,
Но не родился бегемот.

Потом павлин прекрасный, кстати,
Участвовать сумел в зачатьи,
Чтоб был крылат гиппопотам –
Итога нет, о, стыд и срам.

Лишившись призрачной надежды,
Сдалась зебруля и, как прежде
Все поколенья до неё,
Решила спариться с конём
Того же, как ни странно, вида,
Что и она. И плодовитой
Попытка оказалась та,
Сбылась заветная мечта.

Конечно, явных бегемотов
В потомстве не случилось что-то:
Лишь жеребят из года в год
Несёт от жеребца приплод.

Но зебра видит через кожу
И сквозь характер конский тоже,
Что где-то глубоко живёт
В её детишках бегемот.

Я проснулся от боли,
Руку сломав во сне,
И лежал долго голый,
Мысля про всё ясней,
Чем возможно бессмертным:
Костью ломает взгляд.
Дотерплю до рассвета,
Строя раздумья в ряд.

Я теперь вполовину,
Даже в бассейн нельзя.
Хорошо, что не спину:
Ползал бы и, ползя,
Мог ломаться и дальше.
В целом, надежда есть.
И взирает без фальши
Фельдшер, неся мне весть.

Я терплю, засыпая.
Сон заменяет боль.
И безмерно простая
Суть делит мир на ноль.
Не умрёт – так срастётся,
Тут лишь одно из двух.
Приходящее солнце
В дрёму вселяет дух.

У тебя есть слон,
У меня есть слон,
Мы втроём с слоном
Будем вчетвером.
Двое – ты и слон,
Вы да мы вдвоём,
Просто дело в нём
Ночью или днём.
Сложно быть слоном,
Сложенном в одном.
Оттого идём
Через бурелом.

На слоне сидишь.
На слоне как мышь.
На слоне молчишь.
На слоне лишь тишь.
На слоне сижу,
В спинах нож к ножу.
Иглы, ёж к ежу
На слоне ужу.
На слоне слоны
На волне волны.
На слоне спина
На спине слона.

У тебя ест слон.
У меня ест слон.
Со слоном втроём
Будем за столом
Есть соломы сноп.
Есть деревьев слом.
Зарывать свой гроб,
Ложкой строить дом.
Колокольный звон.
Слон трубит о том,
Как приходит стон,
Бьётся в землю лбом.

Я дарю слона.
Ты теперь вольна.
Я дарю сполна.
Ты теперь одна
Со слоном, и ком
Вместе впереди.
Ведь в слоне шаром
Хоть бы покати.
Дарит слон тебя.
Дарит он тебя.
Дарит я тебя.
Дарит ты тебя.

Сверху, снизу, вбок,
Задом поперёк,
Слева, справа, бог,
У лица, у ног.
Хобот тоже нос
И к лицу прирос.
Хобот тоже босс
Смеха, чиха, слёз.
У тебя есть слон.
Серый тёплый слон.
Для владельца лон
Так полезен он.

Ангелы, я сожгу ваши крылья,
Крылья из мёда с ванилью,
Из винограда с полынью,
Молотом вбив в вас факелов клинья.

Молодо в вас соцветья глядятся
И ожидают реакций
Химий, терверов и граций,
Демонов и огня сатисфакций.

Дереву нет потребности в перьях,
Пухом набито неверье,
Выправленное по мере
Верного прорастанья на сфере.

Ангелы, так не войте, как псы, вы,
Сливы снедая сопливо,
Делая свод водосливом,
Скрывшему все комплекты красивых.

Вот вам рог, чтоб трубить о победе.
Вот смог как память о лете,
Вот полумёртвые дети –
Стоит ли утруждаться над этим.

Слышу зов проходящих трамваев.
Ангелолов ловит стаи
Глупо летящих вне рая
Девственных и слепых самураев.

Он бросит её,
Она бросит его,
Он первым уйдёт,
Став ей первым врагом,
Он бросит и всё,
Она бросит совсем,
Он будет спасён
От ненужных проблем.
Он бросит его,
Она бросит её,
Он толщу веков
Опрокинет, прольёт.
Он бросит легко,
Она тоже без бед
Откинет ногой
Пепел дней, словно бред.
Он бросит себя.
Она бросит себя.
Он бросит, любя.
Она бросит, любя.
Он бросит, как пить,
Она бросит, как есть,
Он бросит, как жить,
Она бросить, как честь.
Он бросит бросать,
Она бросится вспять,
Он спрячет глаза,
Ей останется ждать,
Он просит простить,
Она просит быть с ней,
И снова в пути
Средь фонарных огней
Он бросит её,
Она бросит его,
Он первым уйдёт,
Став ей первым врагом.

В глубинах морских брату должен помочь –
Так требует долг коммуниста, и в ночь
Ушёл бронепоезд драконьим ручьём,
Чтоб с севера впасть в океан и плечо
Подставить нуждающимся вопреки
Всем тем, кто на истину скалит клыки.

Ким видит плавник, имя есть у врага,
И смело в волну наступает нога.
В руках лишь фуражка и пара сапог
(Имущество, потом добытое впрок),
В глазах пламя веры, заветы в устах
И в сердце идея как солнце чиста.

Уродливый монстр, зубы в десять рядов,
Напасть был на всякого рад и готов:
Детей, стариков без разбору глотал,
Но партии центр есть надёжный кристалл,
Блистающий ясностью мыслей и слов –
Вид этот акуле и странен, и нов.

Бросок – и провал: зубы сломаны враз,
Сапог упирается пяткою в глаз,
Фуражка на жабрах мешает дышать,
Сжимается хваткой стальной неспеша
Артерий букет. Твари жизнь не спасти,
Ведь нет в справедливость другого пути.

Ликует, поёт и танцует народ,
И социализм меж людей настаёт.
Буржуйская гниль от бессилья дрожит,
Как будто в Освенцим отправленный жид.
Отныне свободен от ужаса мир!
Так славься в веках, мудрый вождь Ким Чен Ир!

Огонь и черепаха – вихри пламенных желаний,
Как будто феникса за хвост желает укусить.
И движутся друг к другу, с каждым днём всё непрестанней,
Средь ног чужих, колёс машин судьбы манящей нить.

Огонь чреват успехом – это знают черепахи,
Их панцирь отражает солнца яркого лучи.
И пляж белеет, выцветши, и крылья лап при взмахе
Умеют, если нужно, скорость ветра получить.

За черепахой воля, воля к власти и к разврату,
Есть повод всем рискнуть и загореться средь толпы.
Желательно в разгар дебатов или даже в страду,
Чтоб на селе не прекращались пьянки и гробы.

Всё фон, на самом деле три столетья срока жизни
Как раз подходят для подвижных поисков костра.
И пусть она страдает по утраченной отчизне,
Пусть он вознегодует, что безумно небыстра,

Но всё равно однажды будет встреча в ореоле
Беззубых отражений в состояньи вещества,
Чтоб стало их в одном четыре, или даже боле:
Возможно, даже пять, хотя скорее сорок два.

Ах, лишь бы не иссяк: зачахнуть в мире очень просто.
О, только бы не камень, не канава и не лёд,
Намёрзший на шершавость кожи серою коростой.
А тут ещё и время хочет двигаться вперёд.

И пахнет так приятно. Люди бегают в испуге,
Желания не в силах подавить среди себя.
Кишки, мозги, глаза, печёнка, жабры, мышцы, руки,
Трахеи, кариес и юный пыл трёхсот ребят –

Всё это меркнет рядом с… Зрачки бодрей желтеют,
Давая отраженье близким языкам внутри –
Так, говорят, родятся только звёзды и идеи,
Когда всё, что ни попадя, кидают в алтари.

***
Библиотека представляла собой высокое куполообразное здание. Всё внутреннее пространство занимал единственный зал, многочисленные ярусы которого были связаны системой лестниц. Этажей было достаточно мало, взгляд вполне мог охватить их все, и даже самые верхние не терялись в высоте. Однако, их было достаточно для того, чтобы лень не позволяла сосчитать точное количество. Полки и шкафы были выстроены вдоль внутренних стен, в центре же была пустота, возмущающая мысль чудовищной неэффективностью использования доступного пространства. На верхних этажах царило запустение. По сути, они и не были кому-либо нужны, но были необходимы для защиты от непогоды и окружающей среды в целом - здешние обитатели терпеть не могли даже упоминаний о ней. Да и забираться на них было банально трудно. Соответственно, наиболее оживлённым местом по праву считался нижний уровень, единственный имеющий связь с внешним миром. Он был предпочтителен ещё и потому, что дым от пожара, в основном, шёл наверх.
Основными обитателями библиотеки являлись монахи, мрачные фигуры, облачённые в коричневые балахоны, закрывающие всё тело. Одеяния не были украшены какими-либо узорами или знаками, не было даже карманов, однако, никого это не волновало. Лица монахов скрывались под капюшонами, поэтому судить о возрасте не представлялось возможным. Очевидно было лишь то, что детей и совсем немощных стариков в библиотеке не было. Несмотря на отсутствие каких-либо существенных физических нагрузок, местные обитатели были далеки от полноты, что вероятно, объяснялось пренебрежением к питанию.
Каждая неделя в библиотеке начиналась, да и заканчивалась, одинаково. Ранним утром понедельника во всём здании не спали лишь два человека - ответственный за еженедельное зажигание факелов, самый счастливый обитатель библиотеки, и звонарь, второй после него.
Ранее должность ответственного за колокольный подъёмный звон считалась довольно тягостной, ещё бы - ведь колокола висели на самом верхнем ярусе. Но недавно звонарь перенёс их в самый низ. Процедура была нетривиальной и заняла пять дней, но, поскольку колоколам полагалось звучать только в воскресенье вечером и в понедельник утром, а других занятий у назначенного монаха не было, привычный уклад жизни не нарушился, а число счастливых людей возросло до двух. Работник очень гордился своей смекалкой, и гордится до сих пор. Единственное, что его беспокоит - не следовало ли получить у кого-нибудь разрешения? Эта мысль занимает его большую часть недели, но, примерно к вечеру четверга, он убеждает себя в том, что раз он назначен ответственным за колокола, то во всех связанных с ними делах никто ему не указ, и обретает частичку простого, доступного счастья от очевидности смысла своего существования. Да и просить разрешения было объективно не у кого. В воскресенье вечером, однако, подлая мысль сомнения восстаёт из небытия.
Ответственный за зажигание факелов, в отличие от своего товарища, был счастлив семь дней в неделю, начиная от зажигания их в понедельник утром, и заканчивая вечерним воскресным обходом по тушению. Его роль предельно ясна, важность собственного труда никогда не ставилась под сомнение, а всякие дурные мысли просто обходят его стороной. В тайне он немного недолюбливает звонаря, но старается относиться к нему с сожалением - факелов ведь чрезвычайно много, а колоколов всего несколько, не мудрено и почувствовать себя бесполезным с ними.
Последний факел довёл освещённость нижнего яруса до привычного уровня. Звонарь поднялся с пола, стряхнул пыль и пепел с балахона и направился в центр зала.
Зазвенели колокола.
Читать далее

Всего по чуть-чуть: ложка свежей сметаны,
Немного черники, клубники, банан
И сахарной пудры буквально два грамма,
Глазури и сливок, и сока стакан,

Штаны из Америки, кеды, футболки,
Японские бренды, германский покрой,
Чтоб как у соседа из кожи кошёлка,
И чтобы машина не хуже любой.

Подставка под кофе: естественно, варят
Его, доставляя в руках негритят.
Шампанское пенится в мраморной ванне,
И лебеди по водной глади скользят.

Не больше пяти папарацци скрывают
Кустарники пышные стройных оград,
И пальмы склоняются в признаках рая,
Когда приближается в ночь маскарад.

Грохочут фанфары, за что - так неважно:
Ведь сбиться легко на десятке втором.
И сверху для пряности тройка сутяжных,
Чтоб вкусы усилить, как с колою ром.

Тут лёд в каждом взгляде и в каждом бокале,
Как острые грани хрустальных часов,
Отсчитывая до конца биеннале
Двоичные коды чужих голосов.

И нет ни намёка на признак печали,
Пусть даже под слоем икры невдомёк
Вкус хлеба, а, может, того, что вначале
Хватало с излишком, хоть было чуток.

Должно веселье продолжаться
На радость рьяных папарацци,
Нас ободряющих гуртом.
Мы можем лаяться, кусаться
И умножать себя на двадцать,
Чтоб спровоцировать дурдом.

Голосовать начнём за Путин
Так, как и все в народе люди –
Ответит Путин тем же нам.
Неинтересно вплоть до жути,
Но дар есть дар, и точно будет,
Едва лишь к нам придёт весна.

Хотя, наверно, сразу лето,
Как говорят апологеты,
Наступит раз и навсегда.
Повсюду вывесят портреты,
Где до сих пор ещё их нету,
Чтоб не настало ни черта.

Что пустоты страшней найдёте?
Завесьте ширмой тьму в пролёте,
Окно замажьте шумным днём.
Кричат на бирже о дефолте,
Горланят о дурной погоде,
О слитках, скидках, про жильё.

Есть где-то чёрная планета,
Сияющая красным светом –
Кошмар для тех, кто ни при чём.
Её нельзя продать. Там в среду
Всё то же воскресенье. С веток
Слетает пепел на плечо.

И всюду смыслы и идеи.
А на Земле лишь тьма людей. Я
Не вижу сущности в толпе.
Лишь Кеплер прав, хоть он неблизко,
Пускай и на орбите низкой,
Но рядом с чернотой теперь.

Ревность приводит к ещё большему недопониманию
Причин ранения копьём,
Что со временем превращается в определённую манию
Детей его карать огнём
Или грудью вскармливать, впрочем, всегда не досыта,
Пускай побегают потом,
А недоеденное лучше блестя по небу бросить так,
Чтоб не собрали жадным ртом.
Вот так всегда – кому-то струны и шлем с конской гривою,
Хоть им шестнадцати не дашь,
А кому-то хромоногие дети и брат в мужья силою,
К тому же бабник и алкаш.
Постараешься, нарядишься, не бегать же вечно голою,
Суп с потрохами на обед,
Так нет ведь, то война, чтоб ухлестнуть за подолами,
То сам подол как факт побед
Под нос. Ещё ведь и бельё не стирано – где колесница?
Где те быки, что возят груз?
Самое интересное, что все признают как царицу,
Но хоть один где в этом плюс?
Выйдешь воздухом подышать, так ведь нет, пристанет, зараза,
И острой палкою в живот,
Отпрыск даже чужой, ну и что: пыталась убить два три раза,
Так ведь не удалось, и вот
Потом ещё и виноватой будет, мол, провокация,
Припомнят вечной молодости грех.
А толку что в том? У кого её нет? Будто грации
В подругах гарантируют успех.

Воспарил орёл над равниной,
И крестьянин, поев, сеет семя
В семь утра, а ты, как скотина,
Просто жрёшь, хоть встаёшь в то же время.

А ещё не встаёшь порою,
Выходным лень свою называя,
Но, подохнув, полезней втрое
Был бы ты для родимого края.

Плоть и кости многим помогут
И собачек подкормят бездомных.
Люди веруют в единорога
И растопят дворняжками домны.

Небо скроют серые тучи,
Отразят золи в них передачу,
Чтоб эколог меньше канючил,
И не делал вид, что мир стал жарче.

В этом есть заманчивый бонус:
Космос, видя себя в отраженьи,
Встретит смерть без всхлипов и стонов,
Ибо сможет принять положенье

Максимально к месту и сроку
Подходящее. Слава прогрессу!
Впрочем, в этом столько же прока,
Сколько и во всём, что нам известно.

Двенадцать дней вершилось благо,
И войны света жгли костры,
Друг с другом меряясь отвагой,
Увечья исцеляя брагой,
Над рвами наводя мосты.

Купались кони в красных лужах,
Взбиваясь пеной, выбрав курс:
Им словно воздух очень нужен
Был кровоток. И зуб жемчужных
Не пожалели б на укус.

У факелов людских желтели
Глазницы счастьем и теплом,
Которое, разлившись в теле,
До дров в пленительной постели
Могло дойти ненастным днём.

Но, впрочем, были так безбрачны
Серебряные облака,
Что не давали мыслям мрачным,
Да и вообще любым в придачу
Лезть в орган с именем «башка».

И в этот миг ушло сомненье,
Народы сдвинули столы,
По-братски слившись в единеньи:
Так наступило озаренье –
Все стали прыгать со скалы.