Тело сообщения не может быть пустым.
[700x525]

Я никогда не мог согласиться с теми, кто ищет критерий добра и зла в сексуальном поведении людей, для меня человеческое достоинство всегда помещалось выше пояса.

В окнах зелёный свет,
Странный, болотный свет…
Я не повешусь, нет,
Не помешаюсь, нет,
Я буду жить сто лет,
И без тебя – сто лет
Сердце не стонет, нет,
Нет! Сто нет!
[700x525]

Если у вас до сих пор не было судимости – это не ваша заслуга, это наша недоработка.
[454x600]

Я оцениваю политические режимы по количеству пищи, которое они дают каждому, и когда они к этому что-нибудь прицепляют, когда ставят условия, я их выблёвываю: люди имеют право есть без всяких условий.

Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки…

Нет, меня не порадует – что ты! –
Одинокая странствий звезда.
Пролетели мои самолёты,
Просвистели мои поезда.

Прогудели мои пароходы,
Проскрипели телеги мои, –
Я пришёл к тебе в дни непогоды,
Так изволь, хоть водой напои!

Не порвать мне житейские цепи,
Не умчаться, глазами горя,
В пугачёвские вольные степи,
Где гуляла душа бунтаря.

Не порвать мне мучительной связи
С долгой осенью нашей земли,
С деревцом у сырой коновязи,
С журавлями в холодной дали…

Но люблю тебя в дни непогоды
И желаю тебе навсегда,
Чтоб гудели твои пароходы,
Чтоб свистели твои поезда!
[700x525]

Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться…
Вольному сердцу на что твоя тьма?

Знала ли что? Или в Бога ты верила?
Что там услышишь из песен твоих?
Чудь начудила, да Меря намерила
Гатей, дорог, да столбов верстовых…

Лодки да грады по рекам рубила ты,
Но Царьградских святынь не дошла…
Соколов, лебедей в степь распустила ты –
Двинулась из степи чёрная мгла…

За море Черноё, за море Белое
В дикие ночи и в белые дни
Дико глядится лицо онемелое,
Очи татарские мечут огни…

Тихое, долгое, красное зарево
Каждую ночь над становьем твоим…
Что же маячишь ты, сонное марево?
Вольным играешься духом моим?
[700x525]

На устном экзамене по химии, когда экзаменатор, г-н Пассак, попросил меня рассказать о гипсе, всё, что я нашёлся ему сказать, было дословно:
– Гипс используют для постройки стен.
Экзаменатор терпеливо ждал. Потом, так ничего и не дождавшись, спросил:
– Это всё?
Я бросил на него надменный взгляд и, обернувшись к публике, призвал её в свидетели:
– Что значит «всё»? А этого разве мало? Уберите стены, господин учитель, и девяносто девять процентов нашей цивилизации рухнет!

Я уеду из этой деревни…
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.

Мать придёт и уснёт без улыбки…
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.

Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладони кормила меня.

Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеётся во сне?
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней…

Не грусти! На знобящем причале
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.

Мы с тобою как разные птицы!
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу.

Ты не знаешь, как ночью по тропам
За спиною, куда ни пойду,
Чей-то злой, настигающий топот
Всё мне слышится, словно в бреду.

Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.

Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
– Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она…

Я бачу навколо каміння і квіти,
Міста і вокзали, і сонце, і сніг.
Я буду чекати, я буду хотіти
Їх бачити знову і знову до них!

Я їду додому, до тебе додому,
Де очі знайомі і завжди нові!
Я їду додому, до тебе додому...
Які ж вони довгі, ті ночі і дні!

А, знаєш, буває, коли я не можу
Піднятися далі в полоні оков,
Але відчуваю, невидима сила
Мене підіймає знову і знов!

Я їду додому, до тебе додому,
Де очі знайомі і завжди нові!
Я їду додому, до тебе додому...
Які ж вони довгі, ті ночі і дні!
[700x525]

Зазимую ещё в этом городе, на берегу
Потемневшего озера. Как-нибудь перекантуюсь.
А пока с драных вязов на лавры себе настригу!
Ничего, не нарвусь, видит Бог, до тепла не взбунтуюсь.

Но когда перемается почва. И дым фитиля
Тёплой липовой почки почую! Секунда до взрыва!
Этот город - облом! Эти руки на шее – петля!
На сетчатке глазной он и ты – отражаетесь криво.

Неизбежен порыв. И, когда горький ливень внахлёст
Станет хляби сшивать над асфальтом, зонтами, газоном –
Я рвану по стране незнакомой, знакомой до слёз!
Упаду в океан, надышавшись холодным озоном!
[700x525]

Но, в конце концов, подлинная трагедия Фауста не в том, что он продал душу дьяволу. Подлинная трагедия в том, что нет никакого дьявола, чтобы купить вашу душу. Никто на неё не зарится.

Никогда не думал, что в 56-м году в Будапеште погибло так много людей: две с половиной тысячи венгров и 700 советских солдат. А самое интересное, что я не чувствую стыда за произошедшее, словно это не моя страна расстреливала из танков свободу.
[427x284]

(Это отрывок из поэмы "Кадиш",о детдоме в Варшавском гетто)

Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена героев, не забудьте, пожалуйста, я вас очень прошу, не забудьте Петра Залевского, бывшего гренадёра, инвалида войны, служившего сторожем у нас в «Доме сирот» и убитого польскими полицаями во дворе осенью 1942 года.

Он убирал наш бедный двор,
Когда они пришли,
И странен был их разговор –
Как на краю земли,
Как разговор у той черты,
Где только «нет» и «да».
Они ему сказали: «Ты,
А ну, иди сюда!»
Они спросили: «Ты поляк?»
И он сказал: «Поляк».
Они спросили: «Как же так?»
И он сказал: «Вот так».
«Но ты ж, культяпый, хочешь жить,
Зачем же, чёрт возьми,
Ты в гетто возишься, как жид,
С жидовскими детьми?!
К чему, – сказали, – трам-там-там,
К чему такая спесь?!
Пойми, – сказали, – Польша там!»
А он ответил: «Здесь!
И здесь она, и там она,
Она везде одна –
Моя несчастная страна,
Прекрасная страна».
И вновь спросили: «Ты поляк?»
И он сказал: «Поляк».
«Ну что ж, – сказали, – Значит, так?»
И он ответил: «Так».
«Ну что ж, – сказали, – Кончен бал! –
Скомандовали: – Пли!»
И прежде чем он сам упал,
Упали костыли,
И прежде чем пришли покой,
И сон, и тишина,
Он помахать успел рукой
Глядевшим из окна.

Любовь – это унижение. Чувство жалости к себе – самое противное чувство. Любовь порождает ненависть: ненависть к себе, потому что ты беспомощен и беззащитен перед тем, кого любишь; и ненависть к тому, кого любишь, потому что он заставляет тебя унижаться.

Потому что стихи не растут как приличные дети,
А прорастают ночью, между ног,
И только раз рождается в столетье
Поэт-дурак, поэт-отец, поэт-цветок.
1.
Да, вот именно так (а никак по-другому)
Ушла расплевавшись со всеми моя затяжная весна,
И пришла – наконец-то – моя долгожданная зрелость.
Только что ж ты так билось вчера, моё сытое хитрое сердце,
Только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?

…Я стою на апрельской горе – в крепкосшитом военном пальто,
У меня есть четыре жизни (в запасе), у меня есть письмо от Оли:
«Здравствуй, - пишет мне Оля, - я серьёзна больна,
И у меня нет жизни в запасе. Завтра у меня химиотерапия.
Однако я постараюсь выжить, я буду бороться.
Ты же – постарайся быть счастлив.
Живи, по возможности радостно.
И ничего не бойся». – Ну вот я и стараюсь.

2.
Ну так вот и старайся – вспотевший, воскресший, больной
Записать эту линию жизни на рваной бумаге
(Электронной, древесной, зелёной, небесной, любой)
И за это я буду тебе – как и все – благодарен.

Сколько счастья вокруг, сколько сильных людей и зверей! –
…вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл Медведев,
А вот человек (пригревшийся на раскалённом камне)
несколько лет нёсший возле меня свою добровольную гауптвахту,
С переломанной в детстве спиной, сам похожий на солнечную саламандру,
На моё неизменное: «бедный мой мальчик»,
Отвечавший –
«Нет, я счастливый»…

3.
Эти люди стоят у меня в голове,
Кто по пояс в земле, кто по плечи в рыжей траве,
Кто по маковку в смерти, кто в победе своей – без следа.
Эти люди не скоро оставят меня навсегда.

Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву
Кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях под Москвой,
Мы их тоже возьмём – как расстрелянную голубику
На ладонях, на солнечных брюках и юбках, – с собой.

4.
…Мы стоим на апрельской горе – в крепкосшитых дурацких пальто,
Оля, Настя и Рома, и Петя и Саша, и хрен знает кто:
С ноутбуком, с мобильным, в берёзовой роще, небесным столбом,
С запрокинутым у небу прозрачны любимым лицом
(потому что все люди – с любимыми лицами – в небо столбы)
Я вас всех научу – говорить с воробьиной горы.

5.
Здравствуйте, - скажет один. – Я единственный в этой стране
Защищавший поэзию от унижения,
Наконец-то готов подписаться под тем, в чём меня упрекали:
- Да, это всё не стихи,
Это мой живой, столько-то-летний голос,
Обещавший женщине, которую я любил, сделать её бессмертной,
А не сумевший сделать её даже мало-мальски счастливой…

– Здравствуйте, – скажет второй, – если когда-нибудь в дымный апрель
Выпив полбутылки мартини (или чего вы там пьёте?)
Вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своей несбывшейся жизни, –
НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ,
НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС
НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ.

– Потому что я любил вас гораздо больше, чем вы меня, – скажет четвёртый, –
Да и нужны вы мне были, гораздо больше, чем я был вам нужен,
И поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя.
(Да и какой из меня теперь победитель?)

6.
… Однако,
Так как на роль на роль человека с рудной мужской судьбой претендую всё-таки я,
То всё, что остаётся мне – это выйти вперёд,
Наклониться к людям (ближе других) и сказать:
– Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые…
Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы.
Так что постарайтесь жить – по возможности – радостно,
Будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь
(Кроме унижения, дряхлости и собачей смерти,
Но и этого тоже не бойтесь.)

7.
Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
Кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
Всё равно соберут, как рассыпанную землянику,
А потом унесут – на зелёных ладонях – домой.

На холодной земле
Стоит город большой.
Там горят фонари,
И машины гудят.
А над городом ночь,
А над ночью луна,
И сегодня луна
Каплей крови красна.
[700x525]

Не пройти мне ответа
Там где пули вопрос,
Где каждый шаг-сантиметр,
Время - пять папирос.
Мертвый город хоронит
Свои голоса.
Потерялись и бродят
Между стен небеса.

Рождество наступило,
В подвале темно.
Сколько душ погубило
Напротив окно?
Я забыл, что в природе
Еще что-то есть.
Шестого приняли роды
Без шести минут шесть.

А наутро выпал снег
После долгого огня
Этот снег убил меня
Погасил двадцатый век
Я набрал его в ладонь
Сплюнул (в) белый грязь и пыль
То ли небыль, то ли быль,
То ли вечность, то ли вонь...

Этот город разбился,
Но не стал крестом,
Павший город напился
Жизни перед постом.
Здесь контуженные звезды
Новый ждут Вифлеем,
На пеленке березы
Руки ноги не всем.

С рождеством вас, железо,
Повязки венцом.
Медсестра - Мать Тереза
С симпатичным лицом.
Прошлой ночью, как шорох,
Вспоминались дни:
Как Вы задернули шторы,
Как Вы были одни.

А наутро выпал снег
После долгого огня
Этот снег убил меня
Погасил двадцатый век
Я набрал его в ладонь
Сплюнул белый грязь и пыль
То ли небыль, то ли быль,
То ли вечность, то ли вонь...


Не пройти мне ответа
Там где пули вопрос,
Где каждый взгляд-миллиметр,
Время- пять папирос.
Мертвый город с пустыми
Глазами со мной.
Я стрелял холостыми,
Я вчера был живой...
[232x141]

Тридцать пять лет тому назад, во время студенческих волнений в Париже я увидел надпись на стене: «Бог умер» и подпись – Ницше. На следующий день эта надпись была перечёркнута, и под ней появилась новая: «Ницше умер» и подпись – Бог.

Любовь - это когда твой друг ест конфету, а тебе вкусно.