Заполняя огромные паузы всеми средствами выражения,
Оголенные нервы и некуда деться
Я б ухватился, мне бы только край, да здесь таких понятий нет
Ходил актер по улицам, говорил людям в лицо «Вы говно».
Лишь один адекватно ответил. Оказался актером.
/Вступление/ Ток.
Мимо столбы. Стало быть было.
Когда-то давным-давно, когда на сцену в моей голове первый раз вышел Сергей Николаевич Бабкин, он занял ее целиком. Как был — босиком, налысо, в серой тибетской какой-то хламиде. Пахло только-только прошедшим дождем, огурцами и подступающей ночью. Играл Ефим, нежный и точный, похожий лицом на апостола, а аккордами (режьте меня) на Сильвиана. А Серега стоял и пел свои Столбы, и венчик из встрепанных нервов щекотал изнутри по векам, и струна из макушки вытягивалась в поднебесье и дрожала там еле слышно, и только одно последнее внятное билось «только удержи ее, пожалуйста, удержи, не сфальшивь, не дай оборваться, не перетяни».
Вечность — лишь резонанс двух струн
Удержал. Не сфальшивил, не перетянул, не ослабил, не сдал. И самым подлым образом спетое на презентации совсем второго (ну хорошо, второй части первого) альбома — чуть ли не за год до выхода третьего — не протухло, не выбыло, не отпустило. И потом, в полутемном и полупустом зале Апельсина, он стоял за (не угадали) правым моим плечом в полутора метрах. И через этот воздух тянулись струны. И через зал свивались воронки, рвались облака и молнии били кольцом — вокруг всего одного человека, все в той же хламиде, в клоунском гриме, с потертой гитарой, со срывающимся голосом.
Сталкер не верит, он знает, что обязан верить.
Каждый концерт — пари с собой на неопределенную ставку. «Я все сделаю так, как должен был, только пусть будет так, как должно быть». И каждый раз удается. Напряжение в нервной сети совпадает с сопротивлением проводника, и вселенную сверху вниз прошивает разряд.
/Куплет/ Зал.
То, что делает один, для другого является правдой
ровно настолько, насколько второй верит в это.
На сцене вповалку тюки с вещами, пачки бумаги, чистой и недоисписанной, средства связи, карты с пометками, сломанные часы, по углам кучки сметенной когда-то откуда-то пыли, обрывки планов и обломки хрупких подарков…
Посреди всего этого босой человек с гитарой просто щелкает пальцами в воздухе. И мозг заливает светом.
Есть три состояния воина.
Первое — когда воин слит со своим мечом в единое целое.
Второе — когда меч в голове у воина, но не в его руке.
И третье, самое совершенно, — когда меча нет ни в голове,
ни в сердце воина. Тогда он неуязвим.
Двенадцать колков, два десятка боев и переборов, тридцать три буквы, пара сотен гармоний, несколько тысяч семплов — всё ложится в руки надежно и плотно, с радостью ухоженного оружия. Оружия, которое держат не имиджа ради и не развлечения для. Оружия, из которого поражают даже цели, лежащие, как в Дорогой Венди, далеко за линией горизонта и полем обзора.
Щелкать по носу вас, завороженных, удовольствие одно, наслаждение…
Дать покушать вам сладких пирожных и отобрать все права на вождение…
Память. Умения тела, наработанность практик (и тактик), способность держать. Себя. Сцену. Струну. Зал. Мир. Это возможность выбирать из предзаданного и брать под сомнение то, что кажется аксиомой. Это способность раскачивать собственный маятник до полного круга — не срываясь с петель. Не выпуская из виду — ни солнца, ни пропасти, ни циферблата, ни тех, которые бегают, там, во ржи.
/Припев/ Сны.
Последний вагон, самогон, нас таких миллион в О-О-О-ОН
Первые два альбома — как спектакль с антрактом. Реквизит, мезансцены, характерные персонажи, выход из-за печки во всесоюзных масштабах, на который респектабельная Афиша отозвалась дребезжащим «зву-ко-по-дра-жа-тель-но-е КСП» — примерно как липкой лентой заклеила крест-накрест обнаруженный сквозняк во времени и пространстве, самоощущении и смыслосоздании.
А потом третий — собранный и состыкованный, по ноте подобранный и буква к букве подогнанный. Мама, Молодость, Сердце — и в морг, черт побери, Серега сказал «В морг!», значит, в морг! И третью, самую, может быть, (вы)стра(да)нную из всех десяти — он никогда не поет. Может, потому, что не может. А может потому, что играть колокольню из сэмпла — кощунство.
Танцуй под звуки своей колокольни
Первый альбом — спектакль, комедия и трагедия положений. Второй — месса. Любви, круговоротов, завершения и воскрешения жизни. Теперь третий, который все равно не Мотор, к черту раскрутку, ожидания и дистрибуторов, а Сны.
Сны, которых не стало меньше. И легче в них не стало. В первом — выхватывал только кусочки мозаики, кусочки зеркал крупным планом, лица и позы, тонкие нитки сплетал в неразрывный канат. Вторым — разворачивал личный космос до беспредельности, до далеких как снег колоколен, «лодка отчалит и опять все сначала». В третьем — остался один на один с собою. Там, где ласкает и признается, там, где зовет,
Читать далее...