Мэри выходит из дома в полдень: цветы политы, накормлен кот, Мэри одета не по погоде, Мэри не знает, куда идет. Город безлюден: все дети в школах, взрослые в офисах, скоро обед; в карманах Мэри две горстки соли - старинное средство от всяких бед.
Мэри асфальт подметает юбкой, а ветер играет с прядью волос; она себе кажется очень хрупкой, но, впрочем, способной играть всерьёз.
Мэри садится на край скамейки, щелчок зажигалки, затяжка, вздох; привычно пепел смахнув с коленки, она говорит: "Боже, чтоб ты сдох! Зачем, скажи мне, ты создал время? Пространством мог бы и обойтись. Тебе, наверно, смешно в Эдеме смотреть на нашу земную жизнь? У нас настоящего - кот наплакал, и с каждым днем его меньше; мы шагаем в будущее под флагом, похожим сильно на флаг чумы. И чем быстрее бежим мы, боже, чем четче графики, сроки злей, тем мы прочней остаемся в прошлом, в давно ушедшем вчерашнем дне. Взгляни на нас - интернет, айфоны, теория струн и тенофовир; вода на Марсе, синтез генома, восьмой сезон "хауса", третий - "гли", под миллион новых книжек за год и новых жанров - хоть жопой жри, куда смотреть - на восток, на запад? Лепить из глины? Учить санскрит?
Макиавелли в пятнадцатом веке читал Тита Ливия - не для души, а ради действенных, нужных стратегий, чтобы понять современную жизнь. Ну не смешно ли? Тогда настоящее было отрезком в тысячу лет, теперь, к твоей, видно, славе вящей, оно короче, чем мой обед. То, что сегодня модно и ново, завтра положат пылиться в музей; я не могу и представить основы мира, в котором рожу детей. Это безумие, господи, слышишь? Нам не угнаться за завтрашним днем, у человечества съехала крыша; сколько еще мы так проживем?
Ну же, давай, ты так делал однажды, что тебе стоит выйти на бис? Грохни к чертям нашу новую башню, господи, мы уже все заждались".
Мэри бросает окурок в урну, встает со скамейки, идет домой; думает о пространстве культуры; о том, какой бы освоить крой. У Мэри дома - бумажные книги, цветы на окнах и патефон, она на балконе растит клубнику и никогда не берет телефон. Один, конечно, в поле не воин, но Мэри надеется все равно, что новый Ной построит дредноут, который не даст ей пойти на дно.
Купила собрание сочинений Уайльда в оригинале. Такая боль и такая радость!..
Пьеса "Вера". Действие происходит в России. В России Оскар, как я понимаю, никогда не был, и консультировал его по этому поводу большой шутник, потому что:
Scene: Moscow
Time: 1800
Persons in the play:
...Ivan the Czar.
Отсмеявшись, я прочитала список действующих лиц до конца и обнаружила, что помимо царя Ивана там есть prince Petrovich, colonel Kotemkin и professor Marfa. Восторгу моему не было предела.
Пьеса, конечно, слабая и вообще про Засулич, фамилия которой вызывала у всей нашей гуманитарной группы коллективные истерики весь 10-11 класс, но есть милые места. Вот, например:
Colonel: ...Who is this girl?
Peter: My daughter, your highness.
Colonel: Can she read and write?
Peter: Ay, that she can, sir.
Colonel: Then she is a dangerous woman.
А еще на первой же странице пролога присутствует охота на медведей, так-то.
бежит гавейн вслед за оленем
невыносимой белизны
в кустах довольный гарри поттер
он прячет палочку в карман
Эти весна и лето - множество городов, волшебных, гостеприимных, добрых, славных; Баку - огни, фонтаны и карусели, очарование востока, силуэты минаретов в закатном небе, ...
Петербург - километры пешком, солнце над Финским заливом, дома и улицы, бары и кофейни, береза на балконе, белые ночи, солнечные дни, ветер с Невы. Выборг - замки и башни, гроза в полдень, ладья у причала. Конышевка - река и солнце, аисты на водонапорных башнях, кино по ночам, млечный путь в небе. Ростов - ночная набережная, душные переходы, ветер с Дона, пригоршни бусин в руках, четыре вечных проспекта сходятся решеткой. Таганрог - гроза и вино, фонари на набережной, волынка в три ночи, песни под гитару. Новороссийск - предгорья и заброшенные заводы, кофейня без стекол в окнах, фонари и фонтаны, дороги, мощеные плиткой, привкус ягод туи на языке. Геленджик - балконы и плющ, добрые люди, вкусное пиво, яркое солнце, билеты из ниоткуда в никуда.
Города наслаиваются один на другой, я путаю, что где было, это самая прекрасная и волшебная из всех разновидностей сумасшедствия, вы не находите?.. Я хочу каждое лето - таким, с вокзала на вокзал, из города в город, каждый день влюбляясь в новые мостовые и кофейни. Господи, спасибо тебе за то, что в свои чертовы восемнадцать я получила то, что хочу, я собрала из этих осколков слово "бесконечность", еще немножко - и соберу "любовь", мне теперь все по силам и все по карману, спасибо тебе, что щедрой рукой ссыпал в мой карман горсть этих разноцветных блестящих монет. Воспоминаний.
Господи-господи-господи, я никогда так не любила тебя и этот мир, как сейчас - в пивной возле автовокзала Геленджика, с тяжелым рюкзаком у ноги и билетом непонятно куда в кармане.
Если к вечеру я доберусь туда, куда надо, я полюблю тебя еще больше, а если не доберусь - то меньше любить уж точно не стану.
Господи, я бесстыдно и безнадежно счастлива здесь, в этой гребаной пивной, мне не хватает слов, чтобы выразить, насколько, черт возьми, - спасибо, тысячу раз спасибо.
...Так вот, продолжим. Криница - дурдом и детский сад любого черноморского курорта: батуты, бананы, бассейны, надувные матрасы, разноцветные зонты, жирные краснокожие тетки, караоке, цены выше, чем в центре Москвы; есть у всего этого какое-то неизъяснимое очарование.
Если подняться выше, преодолев лестницу по холму в тридцать пролетов, - то Криница очаровательна без какого-либо сарказма: двухэтажные домики увиты плющом, на дорогах - солнце, пыль, тишина, бесконечные таблички "сдаются комнаты"; в окно под потолком закусочной "Троя" влетают стрижи, маленький рынок очень уютен, с местными торговками я успела обсудить все тонкости литературного процесса, пока ждала приезда продавца коньяка.
Красная щель - каменный пляж (сбитые ноги, синяки на коленках), дорога сквозь турбазу - фонари и заросли ежевики (сладко и кисло, скус солнца и пыли, царапины на предплечьях, порванная юбка), прихотливо изгибающаяся безымянная речка. Лагерь - "проеби-поляна", "паника и паранойя", цыганский табор в четыре палатки, по ночам орут филины, шакалы и дикие коты; жутковато чавкают еноты, когда им удается добраться до нашей еды; если направить на енота фонарь, он замирает и смотрит на тебя с обидой и укоризной: мохнатый, толстозадый, умильный, хочется затискать до смерти.
Одного енота Юра загнал на дерево и полночи не давал слезть, другого посадил в противоенотный ящик, в котором к тому моменту уже не было еды; третьего местный почти-лесничий Коля за пару дней до моего приезда убил и выпотрошил. Мальчики его ели с радостью, Виль - со слезами, но вкусно всем было одинаково. Выпотрошенный енот был первым, что мне показали по приезду, очень гордо, кстати, показали, со словами "А здесь у нас лежит енот наоборот".
Змеиная щель - карабкаться вверх по течению ручья, иногда - по почти отвесным скалам; готовить на троих в крохотном котелке; спать в гамаке, просыпаясь то от воя шакалов, то от того, что лунища светит прямо в лицо; на побережье сидеть на огромном, в четыре моих обхвата, дубе, выброшенном на берег штормом, и сооружать на одной из его веток качели из трехметровой веревки - так, чтобы вылетали прямо в море.
Из Баку я привезла потрясающую юбку, блокнот и рисунок Селенки; из Петербурга - полбутылки метаксы и нежнейшую любовь к "Веселой пружинке", из Выборга - камешек с площадки Часовой башни, из-под Курска - охуеннейший рецепт картошки на углях и раскраску с машиной Рокэ Алвы, из Ростова - шесть толстенных книжек по философии и двадцать листов фандомных шуток, из Таганрога - не похожее ни на что и не сравнимое ни с чем чувство августа, которое следует бережно хранить в самом надежном тайнике до 31 июля следующего года, когда вновь окажешься в Таганроге.
Из Красной я привезла царапины и синяки на руках и ногах, привязавшееся ко мне наркоманское "Да лааааадно!" и
Вы когда-нибудь пробовали одной рукой мешать сало на сковородке (трехметровая кухня, газовая плита, брызги во все стороны, крышки нет), а другой писать в блокноте волшебные и нежные стихи?
А одновременно жарить котлеты, топить баню, рубить дрова и писать триолеты по мотивам арутровского цикла?
А въебывать как распоследняя Белоснежка, ежедневно убирая трехэтажный дом и готовя на троих мужиков с завидным аппетитом?
Короче, на мне нет ни одного неукушенного комаром или оводом места, руки - в ожогах и мозолях от весел и топора, и я, блять, считаю, что за такой отдых полагается медаль "ветерану труда".
Зато... Зато я целых пять минут покаталась на комбайне!
Ладно-ладно, на самом деле это было потрясающе круто. В печную трубу залетают воробьи и ласточки, вокруг дома - бескрайние поля с пшеницей, рожью и полынью, на водонапорных башнях аисты вьют гнезда, вдоль берегов реки растут белоснежные кувшинки, а по самой реке можно мчаться на моторной лодке, рискованно усевшись на самом носу, свесив ноги вниз и поднимая дикий визг на каждом повороте; прекрасный юноша Женя катал нас на внедорожнике по полям (теперь я знаю все о хлебоуборочном процессе в черноземной полосе), выскакивал из машины, чтобы сорвать мне подсолнух или пару початков недозрелой, но все равно сладкой кукурузы, травил байки, подъебывал на чем свет стоит; мы грабили яблочные сады, искали котят на скотном дворе, видели, как курица снесла яйцо (смотрели из дверного проема, потому что такая курица, знаете, не только яйцо, она и голову снести может), валялись на огромном сеновале, держали по очереди в ладонях крохотного пушистого цыпленка, пускали воздушного змея; почти приручили полусобаку-полулисицу, назвали ее Беллатрикс за цвет шерсти и вздорный нрав, кормим колбасой. (Беллатрикс, правда, очень быстро превратилась в "собаку-пожираку", "собаку-упиваку", "собаку-магглов-убиваку" и все в этом духе). Ночами смотрим на чердаке кино, растянув перед проектором мою белую простыню (я перед первым сеансом все бегала вокруг, волновалась, просила не сильно дырявить простыню рыболовными крючками, на которых ее растягивали, но глубоко в душе гордилась и важничала, ощущая себя героиней "человека с бульвара Капуцинов" - еще бы, единственная обладательница белой простыни на этом хуторе!)
Самое лучшее пиво здесь называется "Пикур", и нами перманентно овладевает желание подрисовать первую "Э".
Когда мы с Т. первый раз пошли на речку, я быстро разделась и рванула к воде с криком "кто последний, тот и Окделл", и что бы вы думали, ему потом снилось, что он Ричард.
Минутку, я котлеты переверну, дров подкину и вернусь к вам.
Так вот. Н., красотка, утром в день своего отъезда поняла, что потеряла билет. Мы ржали как суки, ясное дело, ставили громко "остаемся зимовать" и все в этом духе; потом мальчики умудрились за те две минуты, которые поезд стоит в местном оплоте цивилизации, райцентре, обежать половину вагонов и найти таки продажного проводника, согласившегося довезти Н. до Москвы (позже выяснилось, что потом он испугался инспекции и высадил Н. в Орле, правда, к его чести, вернув половину денег; до Москвы она благополучно доехала).
Три липы недалеко от дома словно специально выросли, чтобы на их ветках удобно было развесить гамак, лечь в него и качаться, задевая рукой заросли полуметровой полыни.
В перерывах между уборкой и готовкой я подтянула латынь как минимум до того уровня, который у меня был перед экзаменом. Горжусь собой.
Вчера вечером, поужинав, сидим на балконе втроем, раскуриваем трубки.
С.: - Знаете, мы прямо-таки как... господа на фазенде.
Одобрительное хмыканье.
С.: - А вот из окна видно наши плантации... Было бы славно, если бы там работали обнаженные мулатки.
Я: - Эй, и мулаты.
О.: - И бычки.
Я: - Что-то беседа у нас не шибко светская.
С., помолчав: - Так вот, господа, мне вчера прислали роскошную дуэльную пару...
Я, не выдержав: - ...мулаток?
Пять минут обсуждения дуэли на мулатках, желательно - в бассейне с желе.
Я, меланхолично: - И все-таки, не выходят у нас светские беседы.
О., бесстрастно: - Какая фазенда, такие и беседы.
Пока, в общем-то, все; жизнь на хуторе, она, знаете, не то чтобы очень богата событиями. Так что я ухожу к котлетам, дровам и артуриане, оставайтесь на нашей волне.