Однажды Моруся полола огород и нашла ребенка в капусте. Он был сам похож на маленький кочанчик - закутаный до самого носа, да, вдобавок, перевязаный ярко алой лентой с большущим бантом - как новогодний подарок.
Он ревел...
- Ты чего ревешь? - спросила ребенка Маруся.
- Ревется, вот я и реву, - ответил тот.
- А-а-а... - сказала Мруся и тоже заревела.
Подошел Марусин младший братик: посмотрел на Маруся, потом на ребенка и тоже заревел.
Так они проревели втроем часа два, а потом все как-то само собой уладилось...

Однажды Маруся разбила крынку с молоком: глиняные осколки разметались по полу, а облачно-снежное содержимое растеклось по деревянным плитам, уходя сквозь каждую трещинку. Марусе стало очень грустно: она подумала о том, что когда-нибудь умрет.
И такая тоска ее за сердце взяла - хоть вон беги.
Подумала Маруся - и, вправду, побежала: сначала с крульца по ступенькам, потом через двор, потом все быстрей по тропинке, мимо речки, перелеском - прямо в поле. И, задыхаясь от шального ветра в волосах и звонкого счастья, колотящегося в сердце, упала прямо в ромашки, уткнувшись любопытным носом в их пушистые, снежно ласковые ладони.
Она поняла, что еще слишком молода, чтобы думать о таких глупостях...

Летел мужик над городом...
Летел не просто так, а со смыслом.
Чтобы размять затекшую шею, он стал вертеть головой по сторонам.
Из четвероэтажного окна какого-то дома на него глупо таращила свои зеленые глазища какая-то облезлая кошка.
Огромноя, красная, нахальная луна неотвратимая, как будущее, медлительная, как мысли лентяя, упрямо ползла из-зи горизонта.
Он взлетел выше...
Желтые уличные фонари бесстыже пялились на него уже снизу.
Мимо, разрезая ночной воздух огромными крыльями, пролетел незнакомый ворон.
- Эй, мужик! Ты откуда такой будешь? - спросил он.
- Из города, - ответил мужик.
- И чего ф тогда в одной рубахе? - простудишься... ночь-то вон какя зябкая.
- Да иди ты... - гаркнул мужик. - накаркаешь еще!
- Да ты не кипятись, не кипятись... Я чего хотел-то... тетка у меня там, карга старая, на литейной квартирует... так ты, это, привет ей от меня передай, что ли...
- Много вас там таких шастает, - философски заметил мужик. - Всех не упомнишь... Ну, так и быть - передам, сгинь только.
- Ну, спасибо, Бывай, - уже по-дружески попрощался деловой ворон и, подмигнув на прощанье угольным глазом, полетел дальше.
"Все носятся, - подумал мужик. - Ну, ничего, и наш черед придет".
Он хотел отправиться дальше, но тут понял, что совершенно забыл, куда и зачем он вылетел в эту стылую ночь. Он повисел минут пять в густом, как кисель, и звонком, как капризный крик воздухе... А затем, трязнув лохматой головой и пошевелив замерзшими от ночной свежести пальцами босых ног, полетел домой пить чай...

Певец Юрий Шевчук был кумиром многих. Толпы народа колбасились под его музыку, давы друг друга у сцены. Однажды этот деятель рокового искусства сидел в студии небезизвестного многим радио:
"Привет, друганы, блин... Ха-ха-ха! - голос у певца был не слишком трезвый, ди и приятным из-за, видимо, пожизненного насморка назвать его было нельзя, - Русский язык - это великий... ха-ха-ха.. язык... блин... да... ха-ха".
Позвонила какая-то заумная девица и долго задавала вопрос, смысл которого, казалось не понимала сама. В эфире повисла пауза - видимо Шевчук чесал в репе.
"Ну... блин... да... ха-ха-ха... а можно повторить?" - сказал он наконец.
Девица повторила свой вопрос, слекка его перефразировав, отчего смысл окончательно ускользнул от всех, не оставив даже надежды на свое возвращение. Но певец за это время, видимо, успел собрать в кучку остатки мозгов, и последовал ответ, в которо он обмолвился о своем отношении к жизни, предстоящему концу света, взглядах на смысл бытия и собственное творчество, но так и не сказал, что думает о поставленной теме. Барышня сбливчиво поблагодарила всех и отключилась в спешном порядке.
А Шевчук еще долго поливал грязью своих музыкальных колег, снабжая это маловразумительными аргументами и нецензурной бранью. Он бы наговорил еще много чего, если бы Серфим своей недрогнувшей рукой не выключил радио, положив тем самым конец этому акустическому терроризму.
Да, Юрий Юлианович Шевчук был ярким представителем искусства этого скмасшедшего и пугающего в своей неизвестности двадцадь первого века...

Когда-то давно, еще в советские времена, в одном провинциальном городе родилась стеклянная девочка. Назвали ее Ильина Александровна Отврощенко. От этом тогда даже в газетах написали под заголовком "Жизнь за стеклом". Но про это уникальное событие как-то быстро забыли - мало ли чудес в России-матушке - не одно жизнь за стеклом родилась в ней.
А Ильина Александровна выросла и стала учителем. Она смотрела стеклянными глазами на своих учеников, и все видели, как в ее стеклянной глове отчаянно стучит и бьется мысль. Мысль вырывалась наружу, охватывала учеников со всех сторон, она пульсировала, то уходила, то вновь возвращалась поразительно невовремя.
Были у Ильины Александровны и неоценимые достоинства: картина окружающего мира попадала в ее стеклянные глаза и не задерживаясь долго в ее стеклянных мозгах, улетела в безбрежные и необозримые просторы космоса. Поэтому у нее на уроке списывали все от мала до велика, даже Серафим, умудряясь делать это под самым ее стеклянным носом.
Вероятно из-зи этого никто ни разу не мог написать ни одной контрольной без ошибки. А Ильина Александровна с ледяным, почти стеклянным спокойствием выводила своими остекленившими от долгого держания мела пальцами одну двойку за другой...

Штольц любил Ольгу Ильинскую. Ольга любила себя. А еще ее любил Обломов, а так же барон. И все они любили ее. А обломов любил вообще всех, потому что был ленивый. А его любили Захар и Агафья Матвеевно. А еще Агафья Матвеевно любила свое хозяйство, которое токже любил ее братец. А кроме того братец любил хорошо покушать и очень любил деньги. И Тарантьев любил деньги, а деньги любили Штольца...
А Серафим смотрел на это все и думал: "Вот уроды! Что им заняться что ли было нечем?" А ведь ему, Серафиму, было чем заняться. У него ведь кроме этих "уродов" еще и английский и химия... Эх!

Димитр Собольевич Алексеев очень любил детей... на завтрак,обед и ужан. Наверное, поэтому он был такой толстый.
Утром в среду он проснулся в своей роскошной берлоге и почувствовал легкое жжение в животе.
"Эх! Не пошел впрок пятый класс - подумал Димитр Собольевич, - с сегодняшнего дня сажусь на диету."
И действительно, он сел не нее. По счастью, диета оказалась довольно прочной и выдержала, поэтому в этот день Алексеев ел очень скромно:
Сначала долго и со смаком жевал сумчатую девицу у которой вечно все болело, потом принялся за длинную барышню, скорбно держащуюся за свое тощее пузо - неторопливо пощупал ее, помял между пальцев, немного пожевал и, наконец, всю измятую, выплюнул, нагрубив напоследок.
За припадошную блондинку он в этот день даже не взялся. Зато успел изрядно обглодать рыжую девицу в кофте цвета влюбленной лягушки, постоянно переминавшуюся с ноги на ногу, да долго рычал на долговязого парня, принесшего в класс аппетитные булочки, вызывающие у Димитра Собольевича обильное слюноотделение...
А серафим сидел все это время как на электрическом стуле и все ждал, когда этот ленивый детогрых нажмет на рубильник. Но он так и не нажал...

lenagold.narod.ru/fon/main.html

Они играли в футбол.
Играли, играли и доигрались...
до первого места!!!
Ура!!!

Серфим крутил болт. А зачем он это делал, он и сам не знал. Крутил он его, крутил и выкрутил. А куда этот болт применить - непонятно... Посмотрел на него Серафим и выбросил в окошко. Что с ним было еще делать-то?
Прозвенел звонок... и пошел Серафим из класса. Погулял-погулял... и снова учиться пошел.
Учится себе Серафим, а тут пришла физичка. Раскричалась, раскудахталась: "Кто - говорит, - болт в кабинете физики выкрутил?"
Все молчат. И Серафим толчит. Что он самый умный что ли? А она опять свое: "Кто-говорит, - болт в кабинете физики выкрутил?"
Народ безмолвствует...
А физичка того пуще разоралась: "Я - говорит, - к директору пойду! Пусть - говорит, - разберутся, кто у нас туту болты выкручивает! Путь - говорит, - отчислят этого шалопая!!!"
Физичка пошумела еще немного и ушмякала обратно, так ничего и не добившись. А чего приходила - кто ее знает?
"Ну и дура!" - подумали все. И Серафим так подумал. А потом подумал еще и решил: "Форменная дура".
Тут опять заголосил звонок, и Серафим пошел домой - дальше учиться!!!

На него смотрит ночь звездами.
На него дует ветер крыльями.
Он идет переулками поздними.
Он идет временами пыльными.

Он охотник по крови и совести.
Он не ищет себе оправдания.
В глубине своей жизненной повести
Не находит места раскаянью.

Он "на ты" был с луною бледною,
Посылая ей песнь одиночества.
И идет он дорогой победною,
Не считая угрозой пророчества.

Он в сраженьи отмечен проклятием.
Он не знал над собою властителей.
Не имеет о мире понятия,
Не найдя для себя в нем обители.

И, сверкая глазами волчьими,
Он уйдет в эту жизнь недлинную,
Между всеми путями прочими,
Выбирая дорогу звериную...

Господин Фигаро,
Вы опять оказались выше.
Вы смогли постоять за себя
И отбить невесту.
В каждом вашем поступке
И разум и сердце дышат.
Доказали опять -
Вы из лучшего в мире теста.

В этой битве с судьбой
Небоялись ни черта ни бога.
Никогда не пытались искать
Для обиды причину.
Ах, Сюзанна,
Я завидую Вам немного -
Вы любимы были тогда
Настоящим мужчиной.

Но большая любовь
Не бывает, увы, нетленной.
Разжигает большая любовь
Роковые страсти.
Как красиво, но слишком глупо
Быть центром вселенной.
Лучше маленький замок избрать
Для мещанского счастья.

Поступая так смело,
Хоть, может быть, и не ново,
Осмеяв их любовный разврат
И дворянские нравы,
Вы, наверное, тоже
Хотели иного...
Дорогой, господин Фигаро,
Как Вы были правы...

Не слыхал такого Аллах,
Не слыхать и Будде -
Эту песны о славных делах,
О великих людях.
О том, как продавали в долг
Мертвую воду.
Как в Ершалаиме Бог
Дал людям свободу.
Не сумели сдержать любовь
Золотые латы...
Паутину плетет Каяфа
На зло Пилату...

Отпустили они на Голгофе
Больную душу,
Чтоб правдивого голоса совести
Больше не слушать.
И разбили навеки
Безвольную жизнь пророка...
И закрыли веки
Тревожно горящих окон...
И карающим белым огнем,
Как руками чужими,
Записили на стенах времен
Святое имя...

И длинны и красны будут зори
Веры нетленной.
И чем дальше, тем медленней горе
Бежит по венам.
Но, чтоб счастье поймать,
Сколько надо разбить посуды,
Сколь осин насажать,
Чтоб не стало на свете Иуды...
Не сманить благосклонность муз
Даже этой песней...
И Булгаков был Иисус,
Но не столь известный...

оглянуться в прошлое, не значит отвернуться от будущего...