Даже в самом последнем аду будут жить маленькие котята.
Куда их, иначе, девать?
Мой маленький светловолосый брат-офицер
Расхваливает на досуге мой ум в обществе малолетних дам
И они стоят в ночи как соляные столпы:
Дайсигарету - столп
Давайстобойвыпьем - столп.
Между тем, едва держатся на ногах.
Мой маленький златокудрый брат-офицер
Сидит в темной комнате, сжимая стакан уснул.
Вокруг него вьется бедная женщина, помоги,
Перетащить его на кровать, поднять, привести в себя,
Нет, он не пьян, не пьян, просто устал.
Мой маленький, быстро бегущий, брат-офицер,
Спит мертвым сном, и я отправляюсь в мороз опять
Потому что пока он спит, этому миру чужой,
Кому-то же надо его упитую женщину провожать.
А она отнекивается, пять минут.
Вот, говорю, и посмотрим, где твой редут.
Холодно-холодно, некуда деть лицо,
Разве что спрятать в свою близорукость,
В блестящей перине тьмы.
Золотится фонарь и курево есть и дорога,
Но некуда, некуда, некуда стало идти.
И бредешь по ней, узнавая в тени под собой,
Не то что отца, скорей труп неизвестного старика,
И когда такси вдруг выруливает, с мостовой,
На газон заснеженный прячешься,
Чтобы наверняка.
И у стоп безымянной, уставший царь Соломон,
Снова смотрит слезящимся глазом на расцарапанное кольцо.
И теперь, издеваясь, надпись складывается на нем
Из "и это пройдет" в "ничего не пройдет", словно плевок в лицо.
И тут пора бы умолкнуть.
Мир обманул меня.
Он был и так прекрасен,
Душил опавшею листвой, кошачьей лаской сердце,
Но как красив и обещающ становился
В те вечера.
Я близок был к нему, на верхнюю ступеньку у стремянки встав,
Вдобавок и на цыпочки поднявшись,
Я трогал кончиками пальцев само небо,
И щекотал его, и мы смеялись с ним созвучно.
Но что есть небо, если и за ним,
Гораздо выше есть ступеньки и порталы,
Чудовищные арки города без горя,
Счастливейшие паперти церквей без счастья там?
Парят в невобразимой вышине,
И я, в невобразимой тишине
На лестнице стою-шатаюсь.
Мир обманул меня, и выше не добраться.
Во всяком случае, не так, не со стремянки,
Не трогая белесым от побелки пальцем
Живот небес, не так. Есть способы другие.
Но они, о, разве что-нибудь помимо данного доступно?
Куда ты предлагаешь мне идти, зачем вставать, панове?
И потому в том мира нет вины,
Что я, небес коснувшись, захлебнулся.
Коль виноватых срок придет искать,
Так уж не я ли,
Смотрел на все презрительно и дерзко?
Ах шуточка, скорее так - не я ли,
Оглядываясь битою собакой,
Не смел не то что вверх, но в стороны смотреть,
Хоть мог бы, и имел бы право?
Удушливой, как летний сон, весной
Учительница повторяла "ма-ло-душ-ный".
И я, почти что с колораткой и с портвейном,
Неразговорчивый до третьего стакана,
Бродил, смотрел на рыбин, спрашивал о смерти.
Так разве в праве я винить кого-то,
Помимо собственного страха этой жизни,
Помимо собственной природы сучьей,
Нет, не в праве.
Мир обманул, я рад был обмануться.
На том пожмем друг другу руки, кореш.
Нет ни на ком вины, опричь меня, забудем.
Таких подарков каждый день не дарят,
Привязанный на дыбу может вдруг
Еще надеяться, что правдой открестится.
Но как легка его судьба, когда сомнений нету:
Исчерпаны, испытаны, излиты,
Как волосы ко лбу прилипнет вдруг признанье.
Остался приговор, но что там,
Ведь дальше право, братец, все понятно.
Когда не остается у тебя ни над собою власти,
Ни осознанья, будто бы была бы.
Счастливо отмазался от уродливого корпоратива, хотя мне хотелось бы немножко поговорить с некоторыми, но все будет так жалко и неудобно, что воздержусь. И тем, вероятно, избавлю себя от участи быть единственным мужиком в караоке-клубе. Караоке, блядь, клубе.
Ну ладно, по крайней мере в этом году начальство решило уделить немного больше денег на корпоративную культуру и сплоченность, нежели в прошлом году, когда нам послали 1500 рупчиков на 5 человек, тем самым дополнительно изолировав салон от салона.
Fliegen Motten in das Licht,
Genau wie du und ich.
Начнем чудесный запой. Что мне чудесные сны, в которых, наконец-то, предаю не я, а меня бросают в чьи-то зубы, и еще, и еще раз. И, предельно серьезный, я отправляюсь курить, и только на холоде осознаю не просто иллюзорность, но фантасмагоричность сна.
Что нам, опять же, до собственного организма, до тревожных изменений в сознании.
Прекрасные четыре дня на чужом песке, опять понапишу и поудаляю. Значимость сообщений падает со временем и с нарастающим пониманием того, как неуклюже они сделаны.
Косноязычное уродство сквозит в них отовсюду, и я буду удалять или блокировать их, потому что я так хочу, и, слава богу, некому возразить.
На на нааа, вас гибст ден хиер шёнес? Приступим, приступим.
Мне, как всегда впрочем, кажется что будет интересно.
Не будет. Будет именно то, что я заслужил. Кривословная пустота, сбивающийся ритм, ночные приливы жара.
Кстати, если вам интересна моя эпопея с лактукарием, то оно не стоит того, если вы пьете. Куда девать стеклянную трубку и оставшиеся граммы -не знаю.
Вспомнили, бляди, категорический императив, да не к тому.
Значит - пока нельзя.
Меня каждый раз бросает в озноб когда такой почти родной Владимирович (на работе одни Андреи, потому мы зовем друг друга по отчеству, как взрослые, как на заводе, как...) предлагает ввести в соседние страны войска, чтобы они там навели порядок за неделю. И я уже даже не напоминаю ему историю, потому что он сразу выключается в лучшем случае, а в худшем - говорит " а чего они? достали!".
Достали!
На каждой советской братской могиле надпись " Sie haben uns verarscht! "
На каждой фашистской братской могиле надпись " Они нас заебали! ".
Даже так не поможет, нет-нет. Человек в своем страдании остается один. Если он несчастен, то
несчастнее всех, если его кто-то достал, то нет причин не воздать сполна.
И даже принуждение наших детей, твоего компьютерно-развитого ребенка, Владимирович, месить грязь и получать окопную стопу и оскольчатые ранения, даже это не убедит отцов.
Потому что отцов кто-то достал.
Мелкий снежок выпал во время третьего караула, и, когда я проснулся, поле боя напомнило вдруг, чем оно было еще год назад - просто поле, с кустами вдоль крест-накрест пересекающих его проселков, с рядком облетевших тополей по краю. В воздухе уже свистело и жужжало, орал радиопередатчик из соседнего блиндажа, вокруг шлепали и чавкали сапоги, едва проснувшиеся торопливо закидывали в рот первую папиросу, слушая где-то спокойные, а где-то срывавшиеся на визг указания сержантов. А потом...Потом раздались свистки. И мы побежали, побежали прямо через бесшумно падающий первый снег.
Потому что тебя, Владимирович, кто-то достал. Вот почему.
Изоляция в соединении с алкоголем невозможна. Социализирующие наркотики фактически принуждают к общению. Даже если нет во вселенной существа, с которым можно и допустимо было бы говорить, единящийся пьяница создаст себе новых. Чаще всего, к сожалению, просто надевая маски на непотребных.
Огромный и чудовищный провал, шикарный и богатый результатами эксперимент, к итогам его, иншалла, мы вернемся позже.
О, позже, позже, позже,
Говорим мы,
Пока не приходит время выбирать надпись
На нашем надгробии.
Но и тогда - предпочтем сделать вид, что нас
Это касается в наименьшей мере.
Вчера неожиданно праздновали завершение ремонта кухни с матерью, и не успели мы допить первый бокал, как праздненство (обычно заключающееся в накидывании и воспоминании) превратилось в религиозно-философический монолог, настолько интенсивный, что и поутру я вспоминал его и думал, как бы поудобнее изложить вам. Только к вечеру я понял секрет своего блистания накануне - маман не перебивала.
Взвешен, и найден легковесным. Рассеян и проклят.
А на улице - ночь морозная, стягивающая белыми пальцами одинокие человеческие фигуры, молотая крупа снегопада, фонари, чей синий свет, проходя через спиртовую призму становится даже уютным!
Да, в этом мире никто и никогда не умирал, а если и умирал, то тех держали за сухие руки кошки, простыни, родственники.
Смотрите какая игрушечка! Это Дмитрий Быков, 1914 оратория.
Ну вот оно все и кончилось, царившее в мире зло.
Ну вот оно все и скорчилось, накрылось и уползло.
Отныне не будет ближнего боя, и злобы, и суеты —
А только небо сплошь голубое, и бабочки, и цветы!
Нам больше не будут сниться фосгенные облака.
Француз обнимет австрийца, австриец — сибиряка,
Бельгиец обнимет немца, с Парижем споет Потсдам,
Голодный скажет: «Наемся!», богатый скажет: «Раздам!»,
Для пуль отныне — только тир, уже никто не дезертир, ликуют солнце, воздух и вода,
Поскольку мир-мир-мир, отныне мир-мир-мир,
и больше сроду,
сроду никогда!
Закончились все прощания, разлука упразднена.
Виновна во всем Германия, и платит пускай она.
Но мы простим Германию, Боже, и наш порыв объясним,
Поскольку немцы ведь люди тоже,
пусть платят,
а мы простим!
Нет-нет, никакой обиды, а только светлая даль!
Остались лишь инвалиды, которых, конечно, жаль,
И пусть бы они не очень обрубками тут трясли,
Напоминая прочим, что боги не всех спасли!
Бегите все на братский пир, заполним хохотом эфир!
Пусть минет двадцать лет и даже сто —
Навеки мир-мир-мир, всеобщий мир-мир-мир,
и больше сроду,
сроду ни за что!
Пусть Англия в вальсе кружится, Италия пиццу ест!
Ведь после такого ужаса на войнах поставлен крест.
Не может быть повторения безумных всемирных драк,
Хоть русские тем не менее бунтуют, но это — так…
Да здравствует Лига наций, большой мировой конвент!
Как говорил Гораций, лови, так сказать, момент!
Пускай зарастут окопы, пускай затянутся рвы,
На старых костях Европы — волна молодой травы!
Пора домой, в уют квартир,
где спальня, ванна и сортир,
а если повезет, и телефон!
Навеки мир-мир-мир,
желанный мир-мир-мир,
и дальше только,
только,
только он!
А дальше только Сталинград,
а дальше только Ленинград,
Судеты,
Варшава,
Триест,
Катынь, Хатынь, Тулон, Берлин,
Одесса, Ржев, Орел и Клин,
Освенцим,
Майданек
и Брест!
Ни Бога, ни черта, ни жалость, ни милость,
ни веры,
ни сил,
ни добра,
А дальше такое, что вам и не снилось;
спасибо,
прощайте,
ура.
Человек, плодотворно занятый созерцанием себя, имеет право на все блага мира, но не нуждается в них, поскольку они либо достижимы (а сорванный плод слаще принесенного), либо не нужны (поскольку создание предмета важнее и наркотически притягательнее самого предмета). Человек же, глядящийся в себя неплодотворно - кататоник мира, не заслуживающий даже смерти, потому как для него всегда остается шанс перейти в категорию плодотворных. Покуда мир и человечество нуждается в таковых, а нужда эта будет длиться не одно столетие, уделом неплодотворных наблюдателей будет чудовищнейшее пожизненное заключение в камерах собственного сознания, подчас обрекающих своих узников на муки куда более чудовищные, чем все черные дельфины и белые лебеди вместе собранные. Это поражение в правах есть ни что иное как диктат мира, вечно надеющегося перетерпеть и победить, радикально милостливого.
Потому страдание всегда (для апологетиков прогресса скажу что долго) будет превалировать над свободой, и мир будет казаться бесконечно утюжащим разум колесом. Все это - ради надежды в первую очередь, и ради субъективного милосердия (а иным любая, хоть кого-то объединяющая формация, не может обладать де-юре),во вторую.
Беглецы же из этой тюрьмы заслуживают отдельного высказывания.
Разница между обычной тьмой и пьяной- вспышки.
Стробоскопически тьма показывает мне чудесные образы вечерами.
Утром я перехожу вброд гнилую реку.
Все на своих местах за кулисой, повешенный король, все готово.
Все эти калечные афоризмы и дзенские загадки, зачем они, зачем