Дом радио
Позже, когда мы с семьей приезжали в Берлин, я отметил про себя, насколько похожи между собой две столицы – Берлин и Петербург. Нева и Шпрее одеты в одинаковый серо-розовый гранит. Решетки набережных и мостов словно сделаны по одному эскизу. Клотовские кони украшают крышу музея немецкого искусства, а грандиозный собор Deutsche Dom так похож на Исаакиевский собор в Петербурге. На фотографиях Питер и Берлин, потчас, различимы только по цвету неба над ними: над Исакием низко лежит тяжелое скандинавское небо, такое же, как в Стокгольме и Хельсинки. Даже в ясную погоду над нами – влажная дымка, от этого цвет неба на горизонте у нас не светлее, а точно такой же, как и в зените – нет ощущения пространства, взору тесно и сердцу душно. Над Берлином – высокое лазоревое небо, ясное до самого своего дна. Даже отдельные районы в Петербурге и в Берлине похожи. В Берлине мы жили в Крёйцберге – что на юго-западе – совсем как наше Автово. По улицам, как и у нас, ходят желтые немецкие двухэтажные автобусы фирмы MAN. Сидя на второй палубе, откуда не видно немецких вывесок, положительно невозможно понять, по какому из двух городов-братьев ты едешь.
У каждого дома в Берлине есть свой образ в Петербурге и наоборот. Есть он и у страшного питерского «Большого дома» - местного управления госбезопасности, что на Литейном проспекте. Я имею в виду знаменитый гитлеровский Дом радио. Я был в нем – и это дает мне возможность судить о внутренней планировке гэбэшной берлоги. Из небольших, по современным представлениям, студий Дома радио вещал доктор Геббельс,
выступал для англоязычной аудитории английский поэт – ренегат Эзра Паунд, пропагандировавший идею объединенной Европы.
Перед самой войной здесь пела свою знаменитую песню (Lili Marlen) Марлен Дитрих (с началом войны она не вернулась из турне по США).
Советские войска рвались к этому зданию больше, чем к Рейхстагу, поскольку отсюда велось и контролировалось все немецкое радио и связь. Немцы первыми изобрели телевидение, однако до самого конца войны у них в стране работало ровно 452 телеприемника (в США – 2,5 миллиона) – столько, сколько было местных отделений гестапо, где они и стояли, обеспечивая оперативную видеосвязь. Площадь рядом с Домом радио, бывшую площадь Рейхсканцлера (Гитлера), советские сразу переименовали в площадь Сталина. Таковой она, впрочем, пробыла недолго. Через два месяца весь район Темпльхоф был передан в Западный сектор оккупации. Однако, советские войска не покинули Дом радио, располагавшийся в самом центре американской части.
Закончилась горячая война, началась холодная. В 1946 году Сталин начал полную блокаду Западного Берлина, прекратив пропуск техники и продовольствия на его территорию. Блокада прекратилась только со смертью тирана в 1953 году. Восемь лет советские солдаты, оказавшиеся в развалинах Дома радио, жили внутри, в самом сердце Западного Берлина, находящегося в советской блокаде. Продовольствие им сбрасывали на самолете. Восемь лет солдаты ждали демобилизации, и только смерть Сталина освободила их. За это время город отстроился и восстановился. В развалинах оставался только Дом радио, в котором упорно сидели изрядно постаревшие советские солдаты. Американские грузовые самолеты приземлялись у них на виду на аэродроме Темпльхоф каждые десять минут, днем и ночью, в любую погоду.
По воздуху перевозили все – еду, кирпичи, доски, стекло, цемент, медикаменты. Блокада Западного Берлина провалилась – идеология бессильна перед конвейером. В 1953 году, когда советских солдат, наконец, вывезли в парк Потсдама и передали на советскую сторону, немцы получили возможность восстановить здание. Большего всего их удивило, что за все время «дежурства» советские даже не попытались ничего построить, чтобы улучшить свои условия – так и жили в разбомбленном доме, без канализации, без отопления и воды. Как они смогли выжить?! В одном из залов, в котором пол имел уклон, русские оборудовали туалет. Выгребать его содержимое было некуда – все годами стекало вниз, к бывшей сцене.
Я слушал экскурсию в Доме радио, замешавшись в многоязыкой толпе. Время от времени, я бросал по сторонам беглый взгляд – вдруг кто поймет, что я русский. Нет, нет – быть того не может, меня не могут узнать - успокаивал я себя, - ведь, я одет как француз. Я сам слышал, как кто-то сказал мне вслед «У, францозиш..».
Десять лет я был санитаром холодной войны, стремясь залечить ее раны. Я стучался во все двери и словно бы говорил: «Вспомните нас!» Нас вспомнили. Когда распался Советский Союз, на одно мгновение блеснула наивная надежда на возможность трансформации тоталитарного государства. Но сразу затем началась война в Чечне (1993), и я понял, что беды и страдания, которые Россия несет людям, не связаны ни с каким конкретным режимом – ни с православными, ни с коммунистами, ни с гебешниками – а являются неотъемлемым свойством, присущим самой России, какую бы маску она на себя не надевала. С тех самых пор, с 1993 года, я не печатаю статей по-русски. Я не вел в России никакой научной работы – только преподал, если меня желали слушать.
Да, россиян вспомнили за рубежом и отнеслись к нам вполне дружелюбно. Но сознание России, пробудившись только на миг, снова покинуло ее. Моя мама умерла от разрушения головного мозга. Это самый страшный конец, какой можно себе представить. Человек еще жив, а личность его – утекает, словно вода сквозь песок. Глаза широко открыты, но ничего не видят. Когда я жаловался маминым подругам на свои психологические проблемы, они «утешали» меня, что человек, лежащий на постели в соседней комнате – «уже не она», моя мама уже ушла. Вот, так и Россия тоже уже «ушла» из-под наших ног.