Ну вот, второй день сижу и пытаюсь объять необъятное. Т.е. хоть как-то выучить все свои долги по языкам. В сущности их не так уж и много, но не лезут стервецы в голову, не лезут. Французская речь не хочет звучать, во всей красоте своего гнусавого прононса. Чувство, как будто рот набит грецкими орехами, слова лениво трутся друг о друга и вырываются отдельными звуками, лишь в отдалении напоминающими la langue francais. Фактически, я могу выдавить из себя только заученные куски текста, да разговорные штампы, которые мне вдолбили ещё в школе. Думать по-французски, свободно в разговоре переходить от темы к теме, хоть убейте, не могу. От этого очень грустно. С учётом 10 лет изучения языка. Хм..,
А история болезни такова. Я учился в лингвистической школе. С первого года английский, с пятого класса второй язык по выбору. Выбор между немецким и французским. Чем я руководствовался, выбирая французский не помню. Помню, очень понравилась учительница, эдакая истинная француженка. Т. е так как я себя их представлял:красивая, чуть надменная, ухоженная фемина, с тонкими чертами лица. Это потом я узнал, что миф о красоте французских женщинах полхлеще медведей на Красной площади.- выглядеть как Денёв в лучшие годы могут лишь кучка аристократок, обитающих в шикарных районах Парижа и бронзовеющие на песках Лазурного побережья.. К тому же мне очень нравилась Софи Марсо. В моей зарождающейся юношеской сексуальности она была кем-то вроде секс-символа (кстати, как она сейчас отвратительно выглядит, когда в том году показали её конфуз с грудью на красной дорожке в Каннах, я вконец разочаровался в кумирах юности). Но, тогда… Ну да ладно, в итоге преподавала у меня совершенно другая женщина, которая ну никак не напоминала мне тот киношно-книжный образ парижанки-француженки-стервы-мужики-у-её –ног-штабелями.
С первых занятий французский ко мне не шёл, да и я к нему особенно не тянулся. Конечно, я был очарован, всеми этими причудливыми звуками. Гэ-Ля-лё- красота, ёптыть(немецкая речь не нравилась мне так, Einsturzende Neubauten я тогда не слышал) . Но должного усердия не проявлял, а язык такого не прощает. В итоге, я был самым натуральным bright looser, с грехом пополам сдавал экзамены и французский у меня ассоциировался с ежемесячным головняком и мольбами «поставьте четыре». Но, несмотря на это за пять лет в меня вдолбили какие-то основы и, поступая в институт какую-то базу я имел.
В институте ситуация с выбором второго языка повторилась. Я смело сказал Ви и с отвагой иностранного легионера ринулся парлеть по франце. И в очередной раз попал. Если у немцев преподавательница – милая фрау, сквозь пальцы, смотрящая на шпрехующих лоботрясов, избрала систему обучения «я делаю вид, что вас учу-вы делаете вид, что учитесь». То у меня тру гОтичная дама, и естественно я встрял. Если раньше моё обучение напоминала милые французкие комедии, то теперь это точно Бодлер. Цветы зла растут в журнале напортив моей фамилии. Я, конечно, люблю готическую эстетику, но не так близко соприкасающуюся с жизнью.
Но, да это не самое важное. Важно, то, что в этом году я сдам экзамен, и мой роман с языком закончится. Это была безответная любовь. Я был пассивным воздыхателем, делающим слишком робкие шаги к своей возлюбленной. Язык не простил мне лени и небрежности. Он упорхнул к более настойчивым и деловитым поклонникам.
Всё таки Quel Dommage!
…Когда в доме нет света, я вспоминаю тебя. Мне страшно, мне кажется, что ты в каждом квадратном метре этой темноты. Ты коптишь свечой на потолок, расплавленным воском заливая мой стол. Ты дышишь, той же темнотой, что и я, и твоё сердце бьётся, наверное, так же, хотя нет моё……честнее. Оно выжимает из себя всё, что может, на, возьми эти 111 ударов, я не думаю, что должен тебе больше. Ты бы улыбнулась моему пафосу, как всегда абсолютно не подходящему к моменту. И я бы смущенно покраснел. Хорошо, что темнота скрывает эти улыбки и краски.
За стеной проснулся сосед. Его кашель напоминает смех клоуна из того мультика. Противный и страшный. Помнишь, как прижавшись ко мне, ты шептала мне об этом. В твоём шёпоте было что-то от сквозняков и коммунальных квартир. Я не мог его разобрать, но игривость слов щекотала мне слух. Я гладил твою ключицу и мой подушечки пальцев плавились, что твой воск. «страш-стрш-cшшш»-шептала ты, и слизывала пепел с моих ладоней.
А сосед доставал ружьё. Да, я всегда тебе говорил, что по весне он стреляет в луну. Ну, я не знаю зачем, а ты не верила, пока сама не увидела. Он долго его чистил и заряжал, кашляя и сплевывая из открытой форточки на кухне, а мы вжимались в тахту и слушали.ну когда, когда. И порох уносил дробь к небу, и мы плакали от счастья и тахта смущенно тарахтела.
И было всё на своих местах: тахта, твоё тело, сосед с ружьём и луна. Теперь твоё не-тело стреляет глазами в своё не-отображение в зеркале. В темноте не важно, что из этого более нереально.
Утром о твоем присутствии напомнит лишь засохший воск на моём столе. Я ототру его и пойду рассказывать о тебе соседу. Он выслушает, но не поверит, скажет это всё луна. И начнёт свой рассказ, но я не буду в это вслушиваться, я молча выкурю сигарету и уйду .
А ночью сосед всё-таки застрелит луну. Она разлетится на кусочки и осядет серебряной пылью на улицах города. Немножко луны раствориться в моёй чашке чая, стоящей у открытого окна. Я выпью и удивлюсь, что она так неэкзотична на вкус. Соль с привкусом пороха…
Утро было злое. Напротив моего дома стадион, на стадионе вкопаны в землю колёса, большие такие, типа от Камаза. По этим самым колёсам со всей дури лупили кувалдой какие-то качки. Впрочем, лупят они по ним уже последние лет десять моей сознательной жизни. Причём каждую весну, а под конец мая особенно неистово, никак сессия у дурфака. От этого шума меня мутило, наполненная никотином, кофеином кровь гнала мысль к мозгу что надо вставать, собираться и идти в институт, ведь зачОт сегодня. Да именно сегодня, здравствуй сессия, проходи, разувайся.
И первым желанием спросони, помимо -убей-всех-этих-спортсменов, было выскочить из кровати и разодрать модем зубами, расколотить, выскребсти из него душу. Так как этот сучонок не давал мне спать всю ночь. Интернет зависимость, мля. Из-за него мои глаза напоминают спелые помидоры. Жуткое зрелище. А оно еще нагло подмигивает красным глазом. Вот отдам тебя на растерзание качкам будешь знать, как издеваться над больными людьми. Ну да ладно, главным впечатлением утра было вовсе не эти кувалдно-модемные переживания а сон, вернее его сумбурные остатки. Сон был о боге. Да, вот так. Типа говорит мне мудрец (почему-то в раста шапке) новый бог придёт из интернета. И дальше какие-то люди, знакомые лица, все в ожидание нового бога…И приходит бог и говорит превед…Шучу. Не, такого не было. Но было чувство ожидание, того, что-то неизбежно случится. сквозная идея сна – грядущее чудо в цифровой оболочке.
И по дороги в институт я подумал об этом. А ведь и вправду сетевая литература скоро заменит книжную, миллионы юзверей за мониторами, стучат по клаве. Производят текст. А ведь «вначале было слово». Из слов родиться бог, вобрав гигабайты флуда. Новый бог. Без имени и ника. Без паспорта и IP. Метафизическое выражение человеческой мысли, доступное каждому владельцу Opera или IE. Мечта яппи - кликни и исповедуйся. Небесная глобализация.
Всё-таки это очень дорогая и непозволительная роскошь – думать
Думать, пытаясь оправдать своё местоположение в этой жизни.
Всё равно, ничего не получится. Не убудет, не прибудет.
Жизнь пройдёт так быстро, что ты даже не успеешь забыть,
Как читал эти строки.
Поэтому лучше, выйди из интернета, и позвони на вокзал. Может быть, тебе повезёт, и сонный голос телефонистки откашлянет в трубку «слушаю». Спроси, есть ли билеты на трёхчасовой поезд до москвы, хотя какие билеты за два часа до отправления. Но ты не тушуйся, объясни, что это вопрос жизни и смерти, умоляй их найти, трави её угрозами и обвиняй в нарушении своих прав. А лучше скажи, что это нужно ради вселенской любви. Знаешь, сонные телефонистки, такие сентиментальные. Она найдёт билеты. Плацкарт, боковые места. То, что нужно.
Собери все деньги в доме, заверни все свои узелки, посмотрись в зеркало, звякни ключами. И пока. Не хлопай громко дверью, все спят.
Не бери такси, иди пешком, ты успеешь. Город очень красив, когда ты его покидаешь. Но ты не думай об этом, лучше вообще ни о чём не думай.
На вокзале, купив билет, долго не стой на перроне и не кури, изображая из себя героя старых итальянских фильмов. Не нагнетай драматизму, и не переводи сигареты, в поезде накуришься.
Отдай проводнице билет и паспорт. Пока она в полутьме сверяет документы, подними голову и посмотри на звёзды. Не ищи в этом аллюзии со стихами или песней. Просто ночное небо красиво.
Зайдя в вагон, сразу убери вещи и сядь у окна. Оглядись. В ночном поезде, люди не вызывают никаких эмоций, но завтра ты на них посмотришь и сложишь своё мнение. Главное, чтоб не было вечно пьяных дембелей и полоумных старух.
Когда поезд тронется, а перрон останется за желтой занавеской, в сердце, что-то разольётся каплями холода. Это адреналин. Немного, но ощутимо.
Вскоре твои глаза устанут от чёрной мути за окном. Несмотря на напряжение, тебе очень захочется спать. Залазай на полку и сворачивайся клубком. Ты быстро заснёшь. А утром тебе будет очень страшно, ты испытаешь типично утренний шок от ощущения, что ты сделал что-то глупое и непоправимое. Но ты выпьешь кофе, и оно пройдёт, но не уйдёт насовсем, а глубоко затаится неведомо где, до следующего подобного утра.
Но это будет потом, а пока спи.
В школе, в классе девятом, я прочитал Генри Миллера. Сначала «Тропик Рака», затем «Чёрную весну». Я просто писал кипятком и навязывал эти книги всем своим знакомым. Я перечитывал отдельные главы раз по десять, наслаждаясь безбашенностью содержания и чертовски обаятельным стилем. Бедная жизнь гения, беззаботная и счастливая. Ну, так-апофеоз свободы, манифест вседозволенности и сладкий стиль потока сознания. ОН и стал главным литературным приёмом, возможностью высказать всё миру, при отсутствии таланта к литературе. Как хорошо писать или говорить длинные красивые фразы, заменив смысл его миражом, который в любом случае тонет в море слов. Миллер взорвал пуританскую Америку. Это были 30-е годы, когда засование фонарика в промежности женщины на страницах романа ещё считалось оскорблением общественной нравственности. Тематика писателя была ещё одной приманкой для меня. Этим он выгодно отличался, к примеру, от Кастанеды, тоже писавшего подобным стилем. Но эзотерика и шаманы меня не интересовали. В нормальном, адекватном состоянии сознания такая философия, кажется притянутой за уши. А у Миллера, вроде всё жизненно, безумие лишь в голове у героя. Но для литературы 20в. безумный герой уже норма.
На деле в то время, вся эта миллеровская «пожрал-потрахался-50 страничный трип в духе п. с.» проза касалась меня очень косвенно. Я не знал и не представлял, что такое истинное обаяние порока (миллеровское эротико-похотливое созерцание действительности) и чтение, соответственно, было чисто эстетическим удовольствием, ознакомлением в духе «их нравы».
Сейчас Миллер не волнует мой разум так сильно. Я готов даже согласиться с теми, кто называет его творчество пошлостью, бульварным чтивом с претензиями на литературу. Но всё - таки Миллер это юношеская влюбленность в книгу.
А вспомнил я о Миллере в связи с другим писателем. Виктором Ерофеевым (который в какой-то степени, продолжатель М). Ерофеев у меня и в кругу моих друзей долго был писателем культовым. Культ был выражен, в первую очередь, в щенячьим восторге от «Страшного суда». Это при том, что к писательскому таланту Е. я всегда относился скептически. Он, прежде всего хороший публицист и эссеист, именно в этих жанрах его слог сочен и сравнения точны. Е. мастер красивых сентенций и сложных речевых конструкций. При том сентенции претенциозны и осознанно глумливы, типа «Россию погубили имена – отчества» или «Восточная Европа - нижнее бельё СССР». Одним словом, он постмодернист, со всем отсюда вытекающим и его проза довольно эпатажна для обывателя. Хотя эпатажность, как известно, лучшая реклама для среднестатистического читателя. Так говорят все знающие лит. критики. Но речь не об этом. К чёрту обывателей и критиков.
Важно, то, что, прочитав ерофеевский «Страшный суд», наверное, самый противоречивый и скандальный роман, МЫ нашли его очень жизненным. Это звучит нелепо, но именно жизненным. Восприняли как отображение реальности. НАШЕЙ реальности. В книге было не отражение фактической жизни, не её зеркальность, не отождествление кого-то из нас с героем (с чудной фамилией Сисин), а созвучность в восприятии этой жизни. «Страшный суд» хочется читать бесконечно, даже понимая, что книга, в общем-то, довольно скверно написана.
Наверное, это признак дурного вкуса.
Однозначность чувств убивает чувства. Я не знаю, люблю или не люблю свой город. Любовь к родному городу (читай к родине) чувство на грани стыда и безрассудства. Безответная любовь к родине сходна со страстью безусого девственника к дворовой шалаве. Онанисткие грёзы патриотизма сильны и жалки одновременно.
Хорошо обожать свой город, если живёшь в Питере. Ах-эти-дворы-мосты-крыши-питера. Правда, до попсовости актуально.
Сложнее с провинцией. Оренбург это географическое недоразумение. Фактически южный город, но ввиду 40 градусных морозов, сей эпитет звучит злой усмешкой. С одной стороны Казахстан с другой Башкирия, какие-то, блин, спорные территории, окраина империи. Яркие краски истории поблекли от степной пыли. Восстание Пугачёва по горячим следам записывает Пушкин. Солнце русской поэзии закатилось к нам на время.
Под Оренбургом бьют Дутова, но кому это сейчас надо кого, где били. Какие-то революционеры, по табличке на каждой улице, утопичное поднятие целины. Наверное, ещё сотни фактов, о которых я не знаю. И дело даже не в моём безразличии к истории родного края, просто она, эта история вызывает чудовищную скуку. Как степной простор. Я почти месяц жил в степи, бескрайняя тоска голого горизонта намозолила глаза.
Более того, Оренбург город немаленький (более полумиллиона жителей), но какой-то не по размеру неизвестный. Я ехал на поезде из Москвы в СПб и пытался объяснить девушке, где он находится и, что из себя представляет. Типа есть Урал, он Северный, Средний и Южный. На Урале есть Ёбург, а ещё там есть Оренбург. Типа Обург. Плюс вечное провинциальное чувство вины перед питерцами и москвичами( ну не повезло в жизни, родился я там) и зависть к коренным жителям двух столиц. Но эти чувства довольно надуманны и входят в общий комплекс провинциала и со временем проходят.
Однако, если я скажу, что ненавижу свой город или даже просто не люблю, то я совру себе. Я подло обману себя, сделав вид, что не помню, что здесь я был счастлив, несчастен, влюблен, не любим, захлёбывался весельем или думал о суициде. Я здесь жил и живу. Глагол жить включает и переживание всего спектра эмоций. А эмоции неотделимы от города, как спектакль неотделим от декораций и от здания театра. Страшно лишь прожить в родном городе всю жизнь. Но это уже совсем другая истории, вернее, совсем другой пост.
Дима сказал не пиши длинные посты, никто читать не будет.
Я соглашусь с ним и не буду писать пост про ФАКИН_ОРЕНБУРГ.
Длинный пост. Изложу тезисно, ассоциативным рядом на слово оренбург:
1. ФАКИН_ОРЕНБУРГ-город, находящийся на 89% в азиатской жопе, 11% - где бы вы думали, в европейской жопе. Их разделяет ржавый гвоздь, вкопанный хер знает когда, хер знает кем.
2. ОРЕН - главная морфена местного диалекта. Орен-пицца, Орен - тв, Орен - чат,
иди ты в орен - жопу! (Дима "С")
3. Люблю тебя мой Оренбург! (Потрясающая майка с этими прекрасными словами,голубым по белому)
Но написать я хотел что-то длинно-литературно многословное, с кучей сравнений и цитат.
Но послушал Диму.
На стыке альтернативы и репа, хотя какой это в сущности реп. Ни похожий не на англоязычные варианты в виду отсутствия соответствующего пафоса и идейности и по тем же причинам на русские клоны – худшие экземпляры типа Влада Валова и т. д. Дельфин был далёк и от настоящего русского хип-хопа (как бы смешно это не звучало), представленного Кастой, смешавшей всю эту пацанскую романтику с западными битами и добавив туда немного поэзии, разговоров за жизнь, самоиронии, в общем, полученное блюдо было адоптировано для нашей аудитории и не вызывало отвращения. Но Дельфин был вне этой культуры. К последним своим альбомом он и вовсе запел и репером его считали только отстающие от времени муз. критики и стремящиеся срубить бабло звукозаписывающие компании, по инерции включающие Дельфина в хип-хоп сборники. К альтернативе его отнесли по тем причинам, что альтернативой у нас в музыке долгое время считалось всё, что не пело про то, что ветер с моря дул или не бренчало под гитару про последнюю осень. Иными словами, была попса и рок, остальное – альтернатива, туда как в чёрную дыру, скидывали всё – от поп-панка до готики; разделять и навешивать ярлычки было занятием элитарным и уделом узкого круга лиц. А Дельфин в пост-Мальчишниковой период мутил эпатирующий и прогрессивный по тем временам проект, черпая семплы из Sonic Youth и My Bloody Valentine, мягко говоря, не самые известные у нас в стране группы, и не было бы ничего удивительного, если бы он так и остался певцом не для всех, клубным исполнителем в пределах двух столиц.
Но Дельфин нравится всем.
Я ещё не встречал сверстника, которому не нравился бы Дельфин. Конечно, есть люди, которые его не слышали, которым нравится один этап творчества и не нравится другой, которым нравится только несколько песен и т. д. Но чтобы, кто-то прямо говорил о том, что он «терпеть ненавидит» не было. Гопники тащутся от Мальчишника, от всей этой «секс-секс –без-перерыва» тематики, которая хоть и является пошлостью в чистом виде, но всё равно звучит стёбно и для того времени даже скандально. А скандал это уже что-то.
Вся субкультурная среда в прямой или косвенной форме признавалась ему в любви. Дельфин никогда не входил в круг исполнителей, слушать которых было признаком дурного тона. Он не был подвластен изменчивой моде на героев. Шевчук и Кинчев застряли в середине 90-х, не пройдя face-control глянцевых журналов и клубной индустрии, Лагутенко был по изящнее, да по свежее, но слишком далёк от социальных проблем, к тому же его изысканный экзистенционализм был не каждому по зубам, Летов чересчур маргинален и грязен, панки и интеллектуалы повесили его каждый в свой иконостас. А Дельфин навечно остался голосом поколения. Его первые альбомы, наполнены суицидо-депрессивно-наркотическими композициями, что вполне отражало реальность 90-х. Героиновый бум + вечная подростковая мания к саморазрушению. Песни протеста, но уже не для пения хором на баррикадах (как у Цоя), а для выражения собственной боли в отдельном окопе. В его песнях всё слишком знакомо, система образов общая для миллионов тинэйджеров. Голос поколения мог быть выражен только так: вкрадчивым грустным голосом, шепчущим понятные тексты и громким ором под аналоговый скрежет. В «Не в Фокусе» и «Глубине резкости» появляются народные хиты, более мейнстримовые композиции, но герой не сдулся, просто подача материала стала более качественной. Страхи, любовь (без Мальчишнековской пошлости), одиночество, «вкусные» подростковые темы, завернутые в грусть стихов. Просто без жлобства, умно, без позёрства.
На последних альбомах Дельфин поёт. Спорный вопрос плохо или хорошо.Вообщем-то, он никогда не скрывал, что голоса у него нет.
Главное, что всё так же честно.
Дорогая, спасибо за боль,
Нет, пойми это искренне,
Возвращаясь, сейчас даже мысленно,
Не возникает желанья исправить,
Лишь так же уйти не прощаясь,
По-английски. Выстрелить
Всем алфавитом разом,
Колючими, мелкими, фразами,
Зацепить тебя
или скорее зацепиться,
Но в колеса не вставить спицы,
И где-то на уровне интуиции,
Светофору легче, у него три цвета,
У меня лишь злость как уголёк сигареты,
Алая, словно кровь матадора под цвет тряпки,
Но сейчас в оглядки,
Этот опыт ценнее, вывернутых суставов,
Зубов отбивающих не меньше октавы,
Хоровода мыслей, кружившихся в связки,
Случайных знакомств ненужных и вязких.
Во мне победила эволюция,
Чувств, честных как поллюция,
Но уже прирученных, мерных,
Расчистивших место для новой веры,
Что, суммируя былое и новый опыт,
Родится костёр поглощающий копоть.
[699x414]
Я сидел у окна, я курил и молчал,
Как у синий воды одинокий причал,
Что врезался в песок цвета кожи,
С монгольской скулой оттенками схожий.
Я сидел и молчал, делил всё на сто,
На плите, поджигая, что в остатке сухом,
Копоть веером вниз - то работа метле,
Не нашёл я ответов в остывшей золе.
Я сидел и хотел поменяться местами,
С домом соседним. Его бы глазами,
Увидеть себя сквозь карнизы-ресницы,
Чётким овалом в геометрии лиц.
Я сидел и курил, умножая окурки,
На пустынность кухни, молчанье в трубке,
Вот бы взять и уплыть, отстегнув якоря,
Только парус – труха, да иссохли моря.
Спасибо за симпу, интересно узнать, кто сей герой
Всех, заблудших на мой дневник с Днём победы
Всем слушать новый альбом Пласибо, по двум скаченным песням, чую архирулёзная вещь.
[700x525]
Очень осторожно идти по льду собственной мысли. Неверный шаг и скользнёшь вниз, посыпятся банальности мелочью из кармана.
Потом не соберёшь в потёмках.
Стыдливо выглянет депрессия из слов "плохо", "пусто", "одиноко".
НезачОт за маскировку и никого ниибёт.
Ключевое слово всё таки НИКОГО.
Уж 3 мая на дворе, а мы ещё трезвые. Уж май а мы ещё, как стеклышко. Уже третий раз весна, а мы не в образе. Май для меня вообще самый синий месяц, не по количеству выпитого (тут в топе январь, спасибо Думе от всего советского народа), а по настроению.
Вальпургиева ночь преходит в первомай, апофеоз советской мистики, и понеслось. Толстые тётки, той ещё закалки, прям с ленинского субботничка на тех же мётлах летят на шабаш, а утречком стройными рядами подтягиваются на шествие трудового народа с транспарантами под руководством местного Ильича пикетировать местный Зимний. Зачем, почему, не знает никто, но традиция. Наверное это уже на генном уровне, потребность в первомай куда-то идти и что-то там кричать.
Прочий люд просто бухает. Без пафоса так, по-простому. Даже безобидное «чуть-чуть за обедом» переходит в чисто русскую пьянку, с мордой в салате, мордобоем, участковым и выносом тела. Русская пьянка – вся состоит из стереотипов и штампов, тем и замечательна. Уж кажется, да не может такого быть, уж слишком как-то надуманно, ан нет, миф о русском пьянстве реальнее самой жизни. «Толик-местный-алкоголик» типаж абсолютно одинаковый на всей территории РФ. Судьбы разные, но типаж один, как орёл на рубле.
Но круче первомая, только День Победы. У меня было два абсолютно синих ДП, когда я был пьян ещё до полудня. Воттку до 12.00 продавать было нельзя, но ведь праздник, ё-мое, иль ты скатина, полицаем в 43 на полставки шабашил, гадина недобитая. Продавцы уступали. А для гопоты такие праздники, вообще, как Хеллуин, такой своеобразный «гоповской антифа патруль», ты не с нами - ты фашист.
Во общем, выходишь на улице и такое ощущение, что бухают все: дети, подростки, пенсионеры, женщины, менты, депутаты, пожарные, кошки, собаки, деревья, улицы, город, страна. Теоретики русского апокалипсиса видят в этом знамение, славянофилы (или кто они щас-евразийцы) – русскую коллективную душу, в алкогольной нирване.
А я просто в мае испытываю тягу к романтическому удовольствию быть немного нетрезвым.
…Она жила в аду. Для неё адом было то место, где не существует памяти.
К примеру, куда-то уезжая, на неделю на две покидая <ад>, она не вспоминала о нём. Ни потому что не хотела или воспоминания причиняли ей боль, просто помнить было нечего.
Белые страницы.
Она так однажды сказала. И прожив в <аду> четыре года, она уехала. Я верю, что она действительно никогда не вспоминает тот город. Так, какие-то истории к слову. Но те <четыре года> - белые страницы. Этому городу суждено было быть промежуточной станцией в её жизни. Конечно, за те четыре года, она не раз покидала его, и это была совсем другая жизнь, настоящая. И отображалась она на страницах книги, которую она писала с самого детства. А та книга с белыми листами была выброшена или оставлена в её большой квартире или… ну в любом случаи она исчезла, растворилась, удалилась как спам.
Насколько хорошо ты её знаешь, если ты не был там.
В её аду
Ведь там помнили о тебе. А ты там не был. А мог бы. Но нет, географически промахнулся, а сознательно даже и не целился.