Мне стало случайно, будто не прошло тех лет-месяцев забвения, внезапно и до покалывания в пальцах тебя не хватать. Точнее, я в одно мгновение, навалившееся своею непонятно откуда взявшейся тяжестью, вспомнила, что ты где-то есть и я даже, оказывается, помню, где. Удивительно, но именно так и должно происходить с друзьями, хотя никто из нас никогда не признается другому пусть даже в малой капле чувств, а милым другом я именовала тебя разве что из сарказма. Мне отчего-то вдруг стало не хватать твоей способности впитывать мои слова и обличать их в шелковые белые ленты.
Но когда же я потеряла тебя? Мне все стало ненужным, казалось, будто я живу где-то там в неком “сейчас”, а ты – это там, это прошло, выцвело и выстарело. Или же мне просто было нечего сказать тебе? Ни тебе, ни себе, никому, а потому молчание поселилось в горле, сжало его, не позволяя вырваться хоть звуку. Мне нечего было сказать тебе, и потому я позабыла слова, позабыла мысли.
Смогу ли я сказать тебе сейчас что-либо? Ведь знаешь, мне нужно будет заново учиться говорить с тобой. Быть может мне придется сочинять новые слова, складывая их в новый язык, ведь из прежнего я выросла, позабыла его, кусками старых платьев выбросила. Но что самое тяжелое, мне нужно будет выдумать новые весны и осени, новые письма и новые формы твоих пальцев, ведь прежние уже ни на что не годны, как детское платье. А их, кажется, будто бы давно и нет, а может и не было вовсе. Или же именно о новом цвете твоих глаз покалывает пальцы?
Меня нет, отчего-то меня нет. Где же я? Потерялась, расплескалась, волосами запуталась в на нить солнечных лучей нанизанных бусинах дней. Я завернута в то, что однажды назвали жизнью. Замотана, плотно упакована, перевязана лентами – вырваться бы, разорвать бы бумагу спокойствия. Тихая дева с белыми волосами, ее назвали счастьем, а она сплела свой серый кокон, набросила мне на плечи – собралась впрыскивать медовый яд под кожу. Снимает бледные копии, меняет кровь на воду с сахаром, целует в лоб и отпускает в сон.
Нет, отчего-то меня нет. Растворенная, развеянная ветрами. Я не здесь. Не ищи меня здесь, здесь не я.
У мальчика с лицом полумесяцем под косой звезда, на груди галактики, а в глазах солнце. Солнце ослепляет, выжигает на сетчатке счастье; но у меня глаза из земли, полной глубинными водами.
Das Mädchen im Prinzessinnenkleid, es kratzt so furchtbar am Tod.
Es huscht ganz blass in Sumpfes Gezeit und springt in den eigenen Tod.
Das Mädchen im Prinzessinnenkleid vergällt in Teufels Gemach.
Es tränkt sein Kleid in die moderige Luch und stirbt ohne Zank und Gelach`!
[Angizia: “Das Mädchen Im Prinzessinnenkleid”]
Из-под ноздревато-серого снега протягиваешь свои руки — скрюченные, в синеватых потеках холодной крови. В твоих пустых глазницах талая вода и запутались черные волосы, во рту спасли себя от зимы черви — старого кладбищенского ворона ждет сегодня пир. Отдать бы тебя ему, но вешние воды слезами так тебе к лицу. Мне бы тебя закопать, забросать комьями сырой земли, но твои пальцы так прозрачно тонки, что их бы прижимать к губам, тебя к сердцу прижимать и кружить в вальсах и кадрилях. Мне бы сойти с ума от серых ветров с талых полей, мне бы убить тебя, но ты уже мертва.
Привязать к пальцам ниточки, сыграть тобой в картонном кукольном театре. Я сошью тебе платьице из белого крепа — будешь невестой пропавшего на чужих войнах рыцаря-гармониста. Утру тебе слезы подолами юбок и заведу любовника. Нам бы быть с тобой балеринами из музыкальных шкатулок, кружить под Рахманинова и ненавидеть в тайне друг друга. Но ты знать про меня не знаешь: спишь мирно в шкатулке под апрельскими небесами, а с тела медленно сползает краска.
Мне бы отдать тебя тому рассыпающемуся скелету, что танцует чечетку на соседней могиле — пусть выжмет из тебя остатки твоей безупречности, пусть искромсает твои узкие лодыжки. Но ты для них прекрасная Офелия, они отнесут тебя на ложе из белых могильных цветов и станут петь псалмы. Мне бы убежать, скрыться от этой пляски смерти, выцарапать себе злаза и зашить в грудную клетку водяные лилии. Но ты продолжишь тянуть ко мне серые руки из-под грязного снега, продолжишь душить меня, по ночам пробираясь сквозь мои окна и двери. Оттереть бы со стен твое дыхание, смыть с потолков твои слезы, похоронить бы раз и навсегда под старым дубом. Не ждать в страхе следующих апрелей, не стискивать в ужасе зубы. Забыть бы тебя, забыть.
kain – im durst der wut
kain – in vaters hand
kain – zu blind zum steh'n
kain – aus schwarzem blut
die totgeweihten grüssen dich
nimm dein schwert
und tanze tanze tanze tanze
tanz den tanz zum tod
kain – und wahn zum wahn
kain – du süsses licht
kain – das gift im wort
kain – wie stahl im wind
kain und abel
abel – kain tanze tanze tanze...
And all of your nothings
All of your everythings
All of your gods
All of your angels
All of your laws
All of your loves
And all of the dead
Have pity for the dead
[Current 93: “Sleep has his house”]
Все твои рассветы, и все твои тени; все твои трупы и призраки тебя – все, расставленное когда-то аккуратно на ленте времени, смешалось, сместилось, съехалось в одну точку. И ты уже мертва, но твои волосы все также черны, и тебя здесь уже не помнят, но твои прозрачные руки все также сжимают мне горло. Все твои горы, и все твои лодки; весь твой кофе и огромные глаза – тебя нет, нет, нет уже давно, но тебе все равно. Ты была идеальна в своем образе, и те мгновения тебя яркими всполохами остались там, на том отрезке ленты времени. И в них ты жива, и они приходят ко мне ночами, апрелями, слезами в горле. Все перепуталось, все вместе и одновременно теперь. Жестокая, пусть даже мир живых тебе закрыт, ты живешь в моих мыслях, в чужой памяти. Все твои слова, и вся твоя пустота, и вся та боль, что во мне от тебя – забирай, забирай и умирай. Полностью, до конца, до последнего волоса, до последнего воспоминания тебя. Тебя никто не помнит более. Уходи. До завтра.
В своих руках ты держишь то, что никогда не будет мне принадлежать. Я могу увидеть, коснуться, вдохнуть и даже захотеть, но оно не станет моим, нет. Оно твое всецело: в нем кроется твоя радость, в нем топилась твоя боль, и потому оно проросло в тебя корнями, сплелось с нитями твоей души. Я же не смогу прожить его так оно не станет моим, нет. Я не смею желать его, как ни желала бы я стать еще ближе к тебе. Есть вещи, есть слова, есть музыки и люди, которые твои и моими им не стать. Есть боли, есть любови, которые мне не пережить, не прочувствовать, не стать в них с тобою ближе. Они твои, и мне их нельзя понять. И пусть их порой уже нет, пусть они ушли и они уже не ты, но я не могу разделить их, расставить на ленте с делениями – времени. И они для меня слились, слились в один полный боли и черноты комок, что ты запер внутри себя. Ты не пустишь меня внутрь, а я не смогу эту боль понять.
No prey from understanding vats of men... The victims bite their tails and find no flesh to witness! Teeth and claws all seeketh out the one to neutralize their standing underneath the promenade where horse and man all bleed the first course... Understanding... Flesh to witness... Bleed the first course...
I cannot fall when the vats are full! My eyes are rolling back, the lives that stole themselves shall look for me... Their fingers neutralized, aroused, know the way to serve the first course. They bite their tails no longer! And I fall down...
I walk alone, I've walked alone! To tread as lightly, bring forth detection... This serial mind, replay the scene... I'm loath to witness! No end for me! All alone... Bring forth detection... Loath to witness...
Зимой озерная дева спит, и неопознанное чудовище, поеживаясь от стыда и холода, ходит по озеру и ковыряет лед, надеясь увидеть хотя бы то, как вода качает волосы девы. Вода в лунках кажется сонной, девы не видно, и неопознанное чудовище, свернувшись клубком, дует в воду. Слышишь? - спрашивает оно. - Я тебе снюсь?
Вода возле берега не замерзает, чтобы дева под ледяным одеялом могла дышать; маленькое чудовище собирает для девы ягоды, заталкивает под лед ветки, перья, маленьких снежных рыб и только потом думает: она, наверное, не любит есть в постели. Озеро выталкивает на берег слабые бесконечные волны, одну за другой.
Тень расчесывает золотистые волосы колдуньи, мягко проводит гребнем от корней к концам, говорит – все дело в том, что ты еще хуже, чем Снежная Королева, твоему колдуну просто стало холодно. Колдунья прячет холодные руки в рукавах платья и изо всех сил сжимает кулаки – пусть пальцы у нее холодные, но сердце ведь – горячее-горячее. Тень дергает ее за волосы – и из глаз колдуньи текут слезы, теплые, алые – кровь.
***
Колдунья засыпает перед зеркалом, и холод обнимает ее обнаженные плечи. Снится мрачноватый юноша в потертом плаще – грудь его залита кровью. Она сидит перед колдуном на коленях и вынимает из его груди битое стекло и шпильки.
***
Утром колдунья зла и угрюма – хмурится, ищет лисью шкуру по дому, шуршит подолом черного платья по доскам, думает, что съела бы сердце колдуна, если бы тот сам не был оборотнем. Колдун наблюдает за ней из большого зеркала и тихо смеется.
Маленький Скерцо остается один, уже третий раз остается дома один.
Рыжему Скерцо не страшно: уже третий раз он дома совсем один.
Скерцо ждет, не дыша, полуночного боя старинных часов,
Открывает тяжелые двери, что прям за камином, открывает и ждет.
Маленький Скерцо видит как из огня выходят капризные леди,
Рыжий Скерцо не видит их лиц, только видит - капризные леди.
Скерцо руку подаст каждой, помогая спуститься на гладкий пол,
Улыбается нежно, говорит комплименты, скучает, скучает и ждет.
Маленький Скерцо смеется от счастья, он видит ее - прекрасную Розмари,
Рыжий Скерцо через удары сердца приглашает на танец прекрасную Розмари.
Скерцо нервно считает шаги, чтоб не сбиться: раз-два-три, раз-два-три..
На старинных часах скоро утро, и Скерцо боится, боится и ждет.
Маленький Скерцо прекрасно знает, что однажды приходит рассвет.
Рыжий Скерцо не раз уже видел как в окна к нему приходит рассвет.
Скерцо ждет предрассветной прохлады и тянет тяжелые темные шторы,
Пряча залы от солнца, надеется на продолженье, надеется и неизменно ждет.
Маленький Скерцо чувствует как растворяется в воздухе Розмари.
Рыжему Скерцо больше не страшно, он держит так крепко свою Розмари..
Скерцо чувствует, как пропадает дыхание, как все превращается в пыль, и
Все мечтает о том, что окажется там, за камином, мечтает и ждет.
Маленький Скерцо безумно влюблен, безнадежно, смертельно болен.
Рыжий Скерцо устал от солнца, доктора говорят, он смертельно болен.
Скерцо знает, что если получится вдруг умереть у камина, то там
Ждет его Розмари, и скучает, как он, и любит, любит и ждет.
Маленький Скерцо смеется от боли, доктора говорят - умирает.
Рыжий Скерцо безумен, бесстрашен, он давно уже знает, что умирает.
Скерцо ходит по комнате и считает ритм вальса, стук сердца,
Бой старинных часов, раз-два-три, все считает, считает и ждет.
Маленький Скерцо больше не будет оставаться дома один.
Рыжий Скерцо теперь никогда не останется дома один.
Скерцо спит, наконец-то, навечно, не видя дневного света,
Ждет когда же разбудит его Розмари. Скерцо умер. Умер и ждет.
In your room
Where time stands still
Or moves at your will
Will you let the morning come soon
Or will you leave me lying here
In your room
Where souls disappear
Only you exist here
Will you lead me to your armchair
[Depeche Mode: “In Your Room”]
Ее нет. Она танцевала в твоих снах, а здесь ее нет — серой дымкой рассеялись воспоминания о ней. Растворилось, размешалось черной тушью в воде, и теперь здесь ее нет. Есть лишь запах шелка платья, лишь отблеск глаз в зеркалах на стене. Будто она растворилась в этой комнате, рассеялась по ней серой лунной пылью, вросла в нее корнями волос и ею стала. Ее пальцы видятся тебе в белых костяных клавишах пианино и на резных ручках кресел. Ее звонкий смех слышится в перезвоне хрусталя люстры. А глаза, глаза неотступно следят за тобой из зеркал.
Час настал — и тени на пурпуре солнца он увидал,
Тени истленья на голых ветвях,
В ночь, когда на тёмной ограде запел дрозд,
дух рано умершего в комнате тихо возник.
Золотое облако и время; в одинокую келью
часто ты приглашаешь мёртвого в гости,
доверительно беседуя, бредёшь с ним под вязами,
по теченью зелёной реки.
[Г.Тракль “К рано умершему”]
Я пишу свои мечты на пожелтевших клочках бумаги и прячу в волосах цвета серой пшеницы — найди их, когда будешь целовать мои локоны. Найди их и сожги, а лучше прочти и забудь. Ведь я так сильно хочу, чтобы ты знал, так сильно, что бегу за тобой, шепчу вслед грустные слова, возвращаю тебя и — молчу. Мои мечты такие тонкие, пахнут корицей и дождем — их нельзя тебе рассказывать, как ни проси, - лишь вдыхать и пальцами впитывать. Вдыхать, и вздыхать, и просить тебя тихо догадываться. Ведь в моих волосах запутались желтые листья — поверти их в пальцах и прочти в них мои сказки.
Мои письма не дойдут до тебя – затеряются по дороге, промокнут в почтовых вагонах, рассыплются, холодными ветрами разметаются по полям. Моих писем не получишь ты – туманным утром не найдешь под дверью, дождливым вечером не заберешь из почтового ящика. Мои письма разлетаются осенними листьями по берегам прудов в парках – шуршат под ногами, и так хочется собрать их, прижать к лицу, вдохнуть их пряный аромат. Будто бы пропитаны они осенью, вытканы из ее иссиня-холодного неба, исписаны ее ярко-горькими лучами. Будто записаны в них все ее дожди и листопады, и мокрые ветви кленов запечатали их сургучом своих листьев.
Я писала их мокрыми черными веточками, пропитывала их ароматами антоновских яблок. Я отправляла их тебе с утренними туманами, разливающимися молоком в узких лощинах; я отправляла их с белыми клубами облаков на безмерно синем небе; с порывами ветра, что обнажал ветви деревьев в саду.
Но осень так любит чужие письма – распечатывает и читает за чашкой какао, укутавшись в плед. Мои письма не дойдут до тебя, их нет.