А ты не спрашивай, зачем,
Не жди в тоске, что скажут люди,
Вердикты всех предвзятых судей
Один в один, как пазлы Че.
И ты не думай – не гадай,
За что нам это, и на это
Из всех ответов ни ответа
Бог ни тебе, ни мне не дай.
Не дай нам Бог в конце пути
Понять по следствию причину,
Изъяв из женщины мужчину,
В мужчине женщину найти.
Ты не молись и не божись –
Мы и хотели, и могли бы,
Но в этом деле – либо-либо,
И первый-лишний – «либо жизнь».
Она пройдет, настанет май,
Растает в нас изнанка смерти.
Обратный адрес на конверте
Не до конца. Не вспоминай.
******
А вы не задумывались над тем,
как много о воздух разбилось строчек,
шагнувших из окон запретных тем,
распахнутых поздней осенней ночью,
ведь тот, кто зачал пару строк в себе,
фиксацию их отложив на завтра,
сегодня молчит, и глядят с небес
и строчки, скончавшиеся внезапно.
Латентный родитель крылатых фраз,
убитых в зародыше в самом чреве,
ушел поздней ночью, но каждый раз
и снова, и снова включая реверс,
шагнув из окна и попав в окно
соседнего дома в соседнем небе,
он пишет, он пишет – ему дано –
фиксирует мысль, что придет последней…
Но утром он снова уходит с ней,
и голо на полуживых и блеклых
страницах. И вот уже сорок дней
зима, тишина и узор на стеклах.
****
И мы любовью болели – боль же
Была такою, как мы любили,
Когда не только деревья – больше –
Когда и чувства большими были.
И было время – летали ветры,
И мы не медлили, не спешили,
Роняя тени, сплетали ветви,
И в нас деревья росли большие.
И в небо счастья тянулись кроны,
И мы корнями рыхлили время,
И чувство было таким огромным,
Что мы не знали… что мы деревья.
Друзей теряют только раз,
И, след теряя, не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит.
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернем,
Пока он площадь переходит.
Eго немедленно вернем,
Поговорим и стол накроем,
Весь дом вверх дном перевернем
И праздник для него устроим.
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернем,
Пока он площадь переходит.
"... естественней каменеть в профиль, утратив речь ..."
И.А. Бродский
Смешно… Ты много писал о Боге,
а жил – ни кола, ни двора, ни сына…
Мальчик-чертёнок – ещё безрогий,
едва отсохший от пуповины
земли, которая крепко держит,
земли, что всех терпеливо носит
так, будто шар – это лучший стержень…
Ну, здравствуй, маленький бес Иосиф!
Вот ты к какому прибился клану –
ты теперь гений со знаком минус?
Лоточный торговец небесной манной
и райско-посадской мукой навынос?
Покайся, пока не запали в души
слова твои – сотням – и сотням тысяч,
пока не стал им, как воздух, нужен
ты – и тебя ещё можно выжечь,
выжить из ритма, вырвать из слога,
вытеснить за игровое поле…
Не буди, Иосиф, в поэте бога –
на всё, Иосиф, Господня воля:
он стар и болен, он спит и видит
сон об утративших речь уродцах –
о нас… Иосиф, молю – изыди!..
Постой, Иосиф, не плюй в колодцы –
не отравляй наши жизни жаждой
править словес селевым потоком…
Желать – безнаказанно может каждый,
но сколько каждых умрёт под током –
сгорит, не стерпев профсоюзных тягот
И.О. архангела Метатрона?..
Не корми нас ересью волчьих ягод.
Не одаривай нас белизной вороны.
Крест гениальности слишком хрупок,
чтоб всякий волок его на Голгофу –
туда, где умелый ходок по трупам
его расчленит на столбцы да строфы
и по-гусарски швырнёт под ноги
им вожделенной бездарной деве…
Не буди, Иосиф, Поэта в Боге –
Вдруг они оба проснутся в гневе?..
Это хочется перечитывать!
Генри Миллер
МУДРОСТЬ СЕРДЦА
Перевод c английского В. Минушина
Никогда не забуду тот вечер, когда мне в руки попал «Воинственный танец». Я сидел в кафе («Букет Алезии»), когда вошел мой хороший приятель Дэйвид Эдгар и навязал мне эту книгу. Я тогда жил, можно сказать, по соседству: Вилла Сера на рю Анатоль Франс. Вскоре после этого я отправился в Лондон и там встретился с д-ром Хоу — в его кабинете на Харли-стрит.
Приблизительно в то же время я познакомился с двумя другими выдающимися психоаналитиками: д-ром Отто Ранком и д-ром Рене Алъенди, чьи работы произвели на меня глубокое впечатление. И примерно тогда же мне попалась первая книга Алана Уоттса «Дух дзэн-буддизма».
И где-то в ту же пору я в поисках места, откуда был бы лучше виден Юпитер, моя счастливая звезда, забрался на крышу своей студии, пришел в неописуемый восторг и, спускаясь по лестнице, оступился и рухнул вниз, вышибив дверь зеркального стекла. На другой день мой друг Морикан, о котором я написал в «Дьяволе в раю»-, принес мне подробное астрологическое объяснение случившегося.
Без преувеличения, интересное было время.
Каждая книга психиатра, в дополнение к философской основе его лечебной методики, в некоторой степени раскрывает суть проблемы, лицом к лицу с которой его ставит жизнь. Действительно, самый факт написания подобной книги есть с его стороны признание ложности ситуации, в которой находятся пациент и психоаналитик. В попытке посредством просвещения публики расширить сферу своего воздействия, психоаналитик косвенно сообщает нам о желании отказаться от ненужной роли целителя, которую ему навязали. Хотя фактически каждый день он повторяет пациентам ту истину, что они сами должны исцелить себя, на практике количество пациентов растет с угрожающей быстротой, так что порой целитель бывает вынужден искать другого целителя — для себя. Некоторые психиатры всего лишь такие же жалкие, такие же измученные страхом человеческие создания, как их пациенты, которые обращаются к ним в поисках облегчения. Многие из них перепутали оправданное принятие на себя роли с самопожертвованием, с напрасным принесением себя в жертву. Вместо того чтобы, к примеру, раскрывать тайну физического и душевного здоровья, они избирают более легкий путь, обычно имеющий разрушительные последствия, оставляя эту тайну своим пациентам. Вместо того чтобы просто оставаться людьми, они пытаются исцелять и обращать в свою веру, стать дарующими жизнь спасителями для того только, чтобы в конце обнаружить, что распяли самих себя. Если Христос умер на кресте, дабы проповедать идею самопожертвования, то это было сделано ради того, чтобы указать на важность этого сущностного закона жизни, а не для того, чтобы люди следовали Его примеру. «Распятие — закон жизни», — говорит Хоу, и так оно и есть, но это должно понимать символически, а не буквально.
Повсюду в своих книгах он обращается к созерцательному, или восточному, образу жизни и, можно также сказать, к подобного рода искусству. Искусство жизни основано на ритме: удача — неудача, прилив — отлив, свет — тьма, жизнь — смерть. С приятием жизни — хорошей и плохой, праведной и неправедной, твоей и моей — во всех ее проявлениях, застывшая оборонительная жизнь, которую клянет большинство людей, превращается в танец, «танец жизни», по выражению Хевлока Эллиса. Истинное назначение танца — метаморфоза. Человек может танцевать с горя и от радости; он может танцевать просто так, безо всякой причины, как это доказала Элба Гуара. Но суть в том, что простой акт танца преображает элементы, его составляющие; танец, точно так же как жизнь, несет в себе свой конец. Приятие этого обстоятельства, любого обстоятельства,
Генри Миллер
Размышления о писательстве.
Перевод c английского А. Зверева
Как-то, отвечая на анкету, Кнут Гамсун заметил, что пишет исключительно с целью убить время. Думаю, даже если он был искренен, все равно заблуждался. Писательство, как сама жизнь, есть странствие с целью что-то постичь. Оно — метафизическое приключение: способ косвенного познания реальности, позволяющий обрести целостный, а не ограниченный взгляд на вселенную. Писатель существует между верхним слоем бытия и нижним и ступает на тропу, связывающую их, с тем чтобы в конце концов самому стать этой тропой.
Я начинал в состоянии абсолютной растерянности и недоумения, увязнув в болоте различных идей, переживаний и житейских наблюдений. Даже и сегодня я попрежнему не считаю себя писателем в принятом значении слова. Я просто человек, рассказывающий историю своей жизни, и чем дальше продвигается этот рассказ, тем более я его чувствую неисчерпаемым.
Он бесконечен, как сама эволюция мира. И представляет собой выворачивание всего сокровенного, путешествие в самых немыслимых широтах,— пока в какой-то точке вдруг не начнешь понимать, что рассказываемое далеко не так важно, как сам рассказ.
Это вот свойство, неотделимое от искусства, и сообщает ему метафизический оттенок,— оттого оно поднято над временем, над пространством, оно вплетается в целокупный ритм космоса, может быть даже им одним и определяясь. А «целительность» искусства в том одном и состоит: в его значимости, в его бесцельности, в его незавершимости.
Я почти с первых своих шагов хорошо знал, что никакой цели не существует. Менее всего притязаю я объять целое — стремлюсь только донести мое ощущение целого в каждом фрагменте, в каждой книге, возникающее как память о моих скитаниях, поскольку вспахиваю жизнь все глубже; и прошлое, и будущее. И когда вот так ее вспахиваешь день за днем, появляется убеждение, которое намного существеннее веры или догмы. Я становлюсь все более безразличен к своей участи как писателя, но все увереннее в своем человеческом предназначении.
Поначалу я старательно изучал стилистику и приемы тех, кого почитал, кем восхищался,— Ницше, Достоевского, Гамсуна, даже Томаса Манна, на которого теперь смотрю просто как на уверенного ремесленника, этакого поднаторевшего в своем деле каменщика, ломовую лошадь, а может, и осла, тянущего повозку с неистовым старанием.
Я подражал самым разным манерам в надежде отыскать ключ к изводившей меня тайне — как писать. И кончилось тем, что я уперся в тупик, пережив надрыв и отчаяние, какое дано испытать не столь многим; а вся суть в том, что не мог я отделить в себе писателя от человека, и провал в творчестве значил для меня провал судьбы. А был провал.
Я понял, что представляю собой ничто, хуже того, отрицательную величину. И вот, достигнув этой точки, очутившись как бы среди мертвого Саргассова моря, я начал писать по-настоящему. Начал с нуля, выбросив за борт все свои накопления, даже те, которыми особенно дорожил. Как только я услышал собственный голос, пришел восторг: меня восхищало, что голос этот особенный, ни с чьим другим не схожий, уникальный. Мне было все равно, как оценят написанное мною. «Хорошо», «плохо» — эти слова я исключил из своего лексикона.
Я безраздельно ушел в область художественного, в царство искусства, которое с моралью, этикой, утилитарностью ничего общего не имеет. Сама моя жизнь сделалась творением искусства. Я обрел голос, я снова стал цельным существом.
Вот так...
В 2006 году Анатолию Яковлеву исполнилось бы 36.
В Уфе тиражом 1000 экз вышел сборник его стихов - это небольшая, но... память.
Страницы памяти Анатолия Яковлева:
http://olga-valenciz.narod.ru/vip1/pamyat.htm
http://olga-valenciz.narod.ru/vip1/vremya.htm
О СМЕРТИ
Не смотри на звёздное небо в праздности - смотри с искренним желанием познания его. Звёзды - глаза Богов, стань их достойным отражением, преломи его сквозь призму своей человечности, покажи им многоцветье её радуги и тогда они, улыбнувшись, великодушно замедлят твои часы! Не смотри на чужую женщину, богатство ли с вожделением - смотри, как пчела смотрит на цветок, собирай и копи в своём сердце прелестный нектар: придёт твой последний миг - опрокинуть его одним кубком и уйти с достоинством Вселенной, впитанной тобой! Только ей дано возродиться - и, опьянённый, ты успеешь увидеть свою новую "мгновенную" бесконечность!.. Внимай красоте увядания - цветка ли, растворяющегося ли под ветром облака. Внимать - значит быть внимательным и великодушным к тому, чему суждено уходить рука об руку с тобою. И пусть гармония, радующая сердце, становясь хаосом, рождает боль, и пусть каждый высохший цветок приближает твой уход - не посыпай голову пеплом воспоминаний, посыпай её пурпуром осенней листвы - венцом твоей жизни!.. Смерть - это вечное предощущение жизни. Что может быть слаще предощущения?..
Анатолий Яковлев
Так говорят: умирают -
и меньше одной звездой.
А я отродясь не знаю,
взошла ли звезда со мной...
Скачусь в ковыли, нелепый,
подрубленным Яром я -
и станет светлее небо.
Но станет темней земля.
Анатолий Яковлев
КРЫЛЬЯ АЛЁХИНА
Настоящий факт мог бы положить начало фантастической повести или, того хуже, романтического романа. Но на свете происходит всё, чему дозволено происходить в мире броуновского движения молекул и судеб - и потому случилось так, что у инженера Алёхина выросли крылья.
Итак, у Алёхина выросли крылья. Выросли ночью, но только под утро он почувствовал, как что-то твёрдое, как скомканная простынь, упирается в рёбра, попытался сменить бок, глянул на часы, вскочил с постели и...
Крылья! Широкие, с кожаными, как у летучей мыши, перепонками цветов разлитой солярки, отливающие металлом крылья - вот, что увидел Алёхин.
Алёхин не удивился новообретению и, будучи практичным, технически образованным человеком, прежде всего озадачился вопросом: не бутафория ли? Так, помашешь - а там отвалятся, как подмётки после распродажи.
Алёхин расправил крылья, взмахнул ими, так, что по комнате полетели газеты - и, врезавшись теменем в потолок, едва не снеся люстру, рухнул на пол.
В голове и желудке мутило от удара, но Алёхин был удовлетворён. Крылья "функционировали".
Оценил Алёхин и то, что крылья складывались вполне компактно, особо не выделяясь под осенним, видавшим виды, плащом. Может, лопатки такие у человека торчащие? Мало ли что может торчать у свободного человека свободной страны - никто ведь не тычет пальцами в то, что торчит. Торчит - значит, так ему, человеку, надо. А возможно, даже необходимо и достаточно.
Впрочем, это уже философия, а философию Алёхин презирал, как "науку наук", не знающую основ тригонометрии. "Наука наук - масло масляное. А бутерброд склонен падать маслом вниз. С такого "бутерброда" никогда сыт не будешь, " - рассуждал Алёхин.
Алёхин распахнул шифоньер и, выворачивая шею, оглядел спину.
- Теперь в поликлинику носа не сунешь! - вдруг вслух разозлился Алёхин, - только покажись доктору: "рубашечку снимите... артефакт! на опыты!.."
Вообще-то Алёхин слыл душой-человеком и по утрам вставал, что называется, "с той ноги". Но эта злость была какой-то настоящей, тяжёлой, как кожаная ноша за спиной...
На работе Алёхин обозвал пожилую наладчицу "старой грыжей", попутно уведомив начальника ОТК, что тот со своими ГОСТами и ТУ на мозги капает хлеще рукомойника.
"С похмела, - простили работяги зарвавшегося тихоню-инженера, - с похмела человек человеку друг товарищ и брат, но только такому же человеку, который с похмела. Иначе и выпивка и лозунг теряют логику".
Тем не менее, на рабочих Алёхин наорал, запер "обеденное" домино в сейф и, вообще, заявил, что квартальный план летит к Дьяволу, но, усмехнувшись, добавил, что это даже хорошо - значит, квартальный наш, раз летит, ангельской породы, хотя бы и падшей.
Рабочие не поняли, но сообразили, что инженеру, сообразно его словам, правда пора "сообразить" - и даже зашептались, кому бежать "за угол".
Однако Алёхин пнул токарный станок, сплюнул и, энергично шевеля лопатками, отправился домой, "послав" на проходной обалдевшего охранника.
Ночью Алёхин, разоблачившись до трико, сиганул с балкона и совершил облёт городка. Сверху здания казались спичечными коробками, а пустынные улицы неоновыми каньонами.
Алёхин чувствовал в крыльях неимоверную силу - он взмыл в зенит, туда, где уже не хватает дыхания и видна кривизна горизонта; увидел звёздное, не задымленное небо, ровно горящую дорогу Млечного... Потом ему в голову пришла одновременно детская и дурацкая мысль - начинить полую пудовую гирю порохом и сбросить на город - что будет?
- Мысль морально устаревшего бомбардировщика, - рассмеялся Алёхин, паря и снижаясь.
Алёхин приземлился у какого-то моста на окраине, в старом полутёмном районе, так что не разобрать было, что за мост - то ли над речкой, то ли над чёрной гладью автострады.
Он уселся на парапете, болтая ногами и рассуждая, что крылья отросли не зря, а для какой-то пользы. Не додумавшись до пользы, Алёхин ощутил себя одиноким, потянулся было за куревом, но вспомнил, что гол, как сокол.
Но рядом он приметил девушку. Модно "прикинутая", с баночкой пива в руке, облокотившись о парапет и скрестив ноги, она курила, и Алёхин окликнул её. Вообще-то, Алёхин, как порядочный и, мало того, женатый инженер, игнорировал молодых девушек, но крылья - сегодня крылья давали ему щекочущую мозги свободу.
- Дай закурить, а? - сказал Алёхин почему-то сразу на "ты".
Девушка не оборачиваясь, протянула сигарету, потом искоса взглянула на Алёхина, улыбнулась и добавила зажигалку. Вид ночного полуголого мужчины её совершенно не смутил - да и баночная "Балтика" была, по всему видать, не первой.
Алёхин прикурил и, возвращая зажигалку, сказал:
- Ты рыжая! Рыжие, говорят, стервы - а ты курева не пожалела. Парадокс прямо.
- На себя посмотри, парадокс. Хоть бы трико залатал, женатик, - Рыжая зевнула, - я женатиков сразу узнаю. Холостым хоть есть для кого штопаться... Ты сам чего здесь? Раздели, что ли? На пьяного не похож. Или с моста сигануть затеял?..
- С моста? Ха! Гляди,
Анатолий Яковлев
ЛЕШИЙ
- Леший! Лешего поймали! У, рожа какая! - надрывалась стайка пацанов, обегая вечножующую то ли удила, то ли подхваченную на ходу траву тощую кобылу, волочащую следом "плавающую" на ухабах телегу, на которой, накрепко привязанное, в рост, возлежало нечто.
Путы были надёжные - явно инвентарь, позаимствованный в школьном спортзале - канат толщиной в запястье.
"Нечто" с глубокими следами "вчерашнего", заросшее дремучей бородой, полной хвои, травинок и всякой насекомой твари - и столь же буйной чёрной шевелюрой, с носом-картошкой и большими красными губами, спонтанно билось в путах, интеллигентно выкрикивая:
- Да есть кто живая душа? Есть, сказать кому?!
Окрестные первые петухи, проворонив начало деревенского праздника жизни, раздухарились вдогонку так, что будочные псы на них порыкивали.
- Лешего! Лешего повязали! - компания "охотников за привидениями" была невелика: трое сопляков-малолеток и вожак - дылда-подросток, второгодник Федька Луговой, уже завсегдатай клубных потанцулек и отчаянный курильщик - прозванный Колом, то ли за школьные успехи, то ли за мелкую и островатую какую-то голову на матереющем уже теле. А то ли просто так: каково в деревне без кликухи? Что без паспорта. С кликух, говорят, и фамилии начинались.
- Лешего поймали! - драл глотку Кол.
"Леший" же повторял, как заклинание:
- Да есть кто живая душа? Есть, сказать кому?!
"Живая душа" сыскалась, наконец, в лице местного конюха - худого и длинного - похожего на рыболовный крюк, такого же узкого в скулах и востроносого - нагибающего голову и сшибающего лампочки в бревенчатой деревенской администрации - прозванный за все эти уникальные качества Сутулым. Сутулый, по привычке пригнув голову, оглядел процессию:
- Ну, чего мужика свободы лишаете, шантрапа? Давай, развязывай, пока от физрука за канат не влетело!
- Так леший же...
- Лешие днём не могут! - сказал Сутулый. - Бабка рассказывала.
Кол с неохотой принялся распутывать "лешего", мелкота вокруг примолкла, насупившись: земная слава, как пить дать, их миновала.
- Художник я! - "Леший" уселся на телеге, разминая затёкшие руки-ноги. - С Москвы. Ломанулись с компанией в глушь, от людского глаза, с водочкой, девочками - ну, как оно полагается, а эти... - он по-русски широко помянул "компанию". - сорвались, видать, к утру - пошутили, мол. А меня бросили, одного. А я, сам понимаешь, в состоянии... Ни черта не помню!
- Точно, лежал, хоть навоз им мечи! - подтвердил Кол.
- Я же говорил - не могут лешие днём! - повторил Сутулый.
- Точно, не могут, - согласился Художник, - шланги горят со вчерашнего. Где у вас магазин тут, что ли?
- Лешие ж не пьют? - съехидничал Кол.
- Лешие до самогона ловкие, - констатировал Сутулый, - бабка рассказывала. Она старая, знает... А магазин с вечера открывается, чтоб уборку не срывать.
Художник обречённо повесил голову.
- Ничего, у меня есть, - сказал Сутулый и выкопал из неимоверно великих штанов едва початую чекушку.
- На, художник, поправься!
Тот жадно глотнул - просительно глянул на Сутулого.
- Пей до дна! Как новый гость. Деньги есть, рассчитаешься.
- Найдутся, если эти не обчистили... конокрады...
- Мы в России не воруем! - оскорбился Кол, видимо, твёрдо уверенный, что его затерянная в калужских перелесках деревенька, его "малая родина" - и есть Россия, где за спёртую подкову могут и "торец свинтить".
- Да, вот... - Художник обхлопал карманы помятой до модного вельветовой куртки. - Держи, добрая душа. Здесь на две, с лихвой! Как величать-то?
- Вовою, - сказал сутулый, - так мамаша надумала.
- Хорошая, наверное, мамаша, долгих ей лет!
- Померла прошлым годом, с бабкой кантуюсь. - Как-то равнодушно сказал Сутулый. - Ты, художник, возьми, закуси, тут бабка на день собрала. - Он развязал по старинке устроенный узелок. - Бабка говорит, в пакете нельзя, полиэтилен там, химия. И еда преет... Ты солёные огурчики выбирай, наши, огородные - они с похмела самая божеская пища.
Художник благодарно захрумкал. От выпитого стало весело, он огляделся.
- Хороший ты человек, Вова. И места у вас хорошие. На пленэр можно.
- Куда?
- Ну, природу писать, этюды. И девок могу посвежей прихватить. Свои-то, небось, уработались...
- Не, я лучше Лебедя приведу - знатный жеребец, серебристый такой, в холке - два метра. Нарисуешь?
- Нарисую, Вова. И тебя могу.
- Так портрет получится! - Вова-Сутулый расплылся детской улыбкой.
Минуту спустя захмелевший Художник, болтая ногами на телеге и смоля халявную Вовину "Приму", посвящал Сутулого в тайны импрессионизма, тонкости пастозы и лессировки, засыпая того терминами, разбавленными ядрёным матом.
Сутулый серьёзно кивал, изредка сокрушённо качая головой:
- Вот оно как! Как только держишься у себя в городе, с такими нюансами?
Прохожая толстоногая баба, услыхав незнакомые словца, навострила ухо, оглядела в упор Художника - с так и не прибранными бородищей и шевелюрой дыбом - и сплюнула,
Всегда приятно -- даже если это не со мной...
У друга Витьки наконец-то выходит книга. Нашелся некий столичный шмидрик при лавэ -- и дай Бог, вторая книга "Анахрона" увидит свет.
Витюха, держись! Не раскисай!
"И начинается игра!
Где флаги с символами веры?
Под ними с криками "Барра!"
Пойдут на смерть легионеры."
[400x293]
Это цитата сообщения Odessa_by_Xana Оригинальное сообщение
я - девочка по имени ПИЗДЕЦ.
и со мною мир еще прекрасней.
СНЕГУРОЧКА
Что так Снегурочку тянуло
к тому высокому огню?
Уж лучше б в речке утонула,
попала под ноги коню.
Но голубым своим подолом
вспорхнула - ноженьки видны -
и нет ее. Она подобна
глотку оттаявшей воды.
Как чисто с воздухом смешалась,
и кончилась ее пора.
Играть с огнем - вот наша шалость
вот наша древняя игра.
Нас цвет оранжевый так тянет,
так нам проходу не дает.
Ему поддавшись, тело тает
и телом быть перестает.
Но пуще мы огонь раскурим
и вовлечем его в игру,
и снова мы собой рискуем
и доверяемся костру.
Вот наш удел еще невидим,
в дыму еще неразличим.
То ль из него живыми выйдем,
то ль навсегда сольемся с ним.
Глянул на список "ПЧ".
La susya mona!
Отец Паисий -- с непреложной поперечиной вдоль нагрудного кармана. Сделал заполошный "Клик!" -- и лизнул ёжика...
ДНЕВНИК УДАЛЕН.
Искренне жаль! Так удивительно было читать посты Монаха на ленте друзей.
Или правильно? Решил больше не искать вторую пару тапочек на этом Пути?
Храни его Господь!
Кто-то поставил "пальчик вверх"...
На местном диалекте -- СИМПА. Почти Симба, но это было бы уже чересчарр.
Порылся в трассовых показателях -- ни одной маршрутного следочка.
Ты хто? Отзовись! Неужто гладиаторов еще жалеют...
"ЛЮДЯМ ХОЧЕТСЯ ЗРЕЛИЩ..." (БИ)
Пролистывая дневники Лирушникофф, к совему огорчению отмечаю -- как МНОГО МАТА... отборного, неприкрытого, циничного. И что самое отвратительное -- на страничках весьма юных созданий конфигурации "Ева".
Что это?
Буду думать!
[500x461]
* * *
Чтоб анафемой сладкая пахла убоинка,
Проведи меня мимо кричащей толпы
И домов, чье нутро, как у сбитого "Боинга".
Посмотри: никого, кто б и вправду там был.
Говорят, очевидцы, чья жизнь заэкранная
Может, спасской звезды над полями важней,
Стали вежливы. Грошик согрею для храма я -
Лучше нищему, чем ненасытной казне.
Разве мы не остались живыми за танками?
Что ни царь на Руси - то кровавая дань...
Ну, теперь ты, октябрьский боец, у Останкино,
Грянув оземь, как в сказке, омоновцем стань!
Я скажу одному тебе слово заветное,
Небеса потемневшие словно грубей
Сделав костью слоновой, - а стены-то медные! -
И прохожие стайкой вспорхнут голубей.
КУЗНЕЧИК
Когда в ладонях пойманный кузнечик
Развалится на сотни шестеренок,
Еще боясь, что, бросившись навстречу,
Его устройства не поймет ребенок, -
Услышу песнь, что рвется из потемок,
Хотя без слов, но обещаньем речи...
И может боль его очеловечит,
Порвав узлы привычек и пеленок?
И скачет он в своем х/б зеленом,
Выстреливая медленной картечью,
И замолкает в гуле отдаленном
Разноязыкой жизнью Междуречья.
* * *
Подобен город высохшему морю.
Его покинув, унесла волна
Ленивый шелк. А небеса - из льна,
Где строчка птиц и дуб на косогоре.
Но, Амфитрита, наша ли вина,
Что солона вода, как вдовье горе?
И стоит только прошептать: доколе... -
Как уголек очертит имена.
А мне, сойдя с холма, не утонуть,
Пусть, как вода, осенний воздух плотен.
...Идут с работы, забывая путь,
В чешуйках сна горит девичья плоть им.
И тот, кто в окна по ночам колотит,
Вернув волну, со дна поднимет муть.
ПРИСТУПАЯ К РАССКАЗУ
Теперь забудем и мы на время,
Как надо верно писати песни,
Как там Парис прошептал Елене:
Люблю... Но было бы интересней
Глядеть, как к окнам летает голубь
Клевать и важно на воду дуться,
И кто скуластым идет монголом,
Встречая ветер в пальтишке куцем.
А ветер перышко тащит птичье,
Чтоб написалось легко и просто,
Но сводит тени, что, сняв обличья,
Любя, тугую поделят простынь.
Но потуши цвета, моя радость.
Пускай не будет судьбы напротив:
И столбик ртути поднимет градус,
Согрев, толкает его к работе.
В СУМЕРКАХ
Хлеб, что ладонью греется, преломи.
Будем сумерничать в комнате, где шаги
Кажутся гулкими - стекла дрожат. На миг
Слышно, как бьются бабочки и жуки...
Только в собачий лай, чтоб Гекате он
Мало сказал, миску выставим за порог.
Гениев гипсовых в комнате - пантеон;
Знал имена, но давно позабыл урок.
Ты говорила: сумерки к стеклам льнут,
Как любопытные бабы... У самых плеч
Тень, притворясь служанкою тех минут,
Что нарезались стрелками, точит меч,
Ляжет меж нами, стены соединя,
Чтобы обжечь, если я потянусь рукой.
С первого раза промазав, задул в другой
Свечку, и ты прошептала: - Люби меня...
* * *
С какою жесткой прямотой в глаза
Весна глядит, но ты уже сказал.
За словом не к кому залезть в карман.
Обнявшись, спят Ормузд и Ариман.
В руках у нас лишь несколько монет...
Забыв, что нем, с вопросами ко мне
Ты обратился, я понять сумел.
Снег - будто с сажею смешали мел.
Весна настойчиво глядит нам в рот,
И вряд ли кто-нибудь из нас соврет,
Поскольку мир и без того нелеп.
А мы "Кагором" заедаем хлеб.
* * *
Словно детство, лишенное запаха, - то есть мы.
Вспоминая, думаем: именно так и пах
Тот цветок, что временно всплыл из тьмы,
Ты еще носила его в губах, -
Наступает грядущее. Я никак
Не подлажусь и все продолжаю вить
Гнезда вольной птицей на берегах,
Пить речную воду меж них, и нить
Для письма на лапке своей ношу.
Попадет ли только оно к кому?
Там где низко облака парашют,
В тех краях и почерка не поймут.
* * *
Растает снег - и что мы без следов?
Ведь мы живем, пока для нас воочью
Крошатся стены вечных городов,
И ходят волки улицами ночью.
Растает снег, и черная земля,
Как лик убитой горем Ниобеи,
Попросит ласки, всходы нам суля,
И разве ветер что-нибудь посеет...
Растает снег. Свидетельствуя так,
Мы не солжем, ведь выгоды нам нету -
Лишь солнца светит чищенный пятак,
Но кто отдаст последнюю монету?
Растает снег, а мы, прозрачны хоть,
Еще следим пространство в оба глаза,
И, сморщив нос, отыщет нас Господь
Над сладким тленом бабочками газа.
* * *
Здесь поэзия - где ночевал,
Из надтреснутой чашки отпил.
Среди сбитых в комок одеял -
Ледяное касание. Сил
Не хватило, чтоб вызвать из сна,
Мотыльку. А в подушках щека
Вдруг уже холодела, узнав
До малейшего все пустяка.
Так, объятий бежав, говорю,
Что луна подглядела хитро,
А разбойничий требовал люд
Отплатить за спасенье ребром.
Здесь, где врали мне учителя,
И травой зарастающий след
Пес, бегущий за мной, потерял
И сверялся по списку примет.
Я ПРАВ
Я прав, потому - зима,
И всякому следу жить.
Как раньше не понимал,
Что слово едва скажи,
Уже понесут туда,
Где тополь в пуху, как вор,
Запутался в проводах,
Но выслушал приговор.
Я прав, потому что прям
И в тенях ни с кем не слит,
По снежным иду полям.
Чудесный оттуда вид
На
Полина БАРСКОВА
ПАМЯТИ БРОДСКОГО
Погиб поэт. Точнее – он подох.
Каким на вкус его последний вдох
Был, мы не знаем. И гадать постыдно.
Возможно – как брусничное повидло.
Возможно – как распаренный горох.
Он так хотел – ни жизни, ни конца.
Он сам хотел – ни деток, ни отца.
Всё – повторенье, продолженье, масса.
И мы, ему курившие гашиш, –
Небытие, какой-то супершиш,
На смену золоту пришедшая пластмасса.
Его на Остров Мертвых повезут.
В волнах мерцают сперма и мазут.
Вокруг агонизируют палаццо.
Дрожит в гондоле юная вдова,
На ней дрожат шелка и кружева,
И гондольер смекает: вот так цаца!
Он так хотел – ни слякоти, ни слов,
Ни равнодушной Родины послов,
Но главное – рифмованных истерик.
Его желанья... что они для нас.
И мы чего-то захотим в свой час,
Когда покинем свой песчаный берег.
Но дело в том, что мы уйдем навек,
А он ушел, как прошлогодний снег,
Который жив и летом, и весною:
В реке и в луже, в молнии, в грозе
И в утренней прозрачной стрекозе
Он горькою вернется новизною.
Он так хотел. Так все-таки – хотел!
Пока еще в изгибах наших тел
Живут высокомерные желанья,
Он жив, он жизнь, он суета и хлам.
А значит, он – смирение, и Храм,
Цветущий на обломках мирозданья.
Что смерть ему? Всего лишь новый взлет!
Кому теперь и что теперь поет
Его крикливый смех, гортанный голос?
Такие ведь не умирают, нет.
Они выходят, выключая свет.
А в темноте расти не может колос.
Он остается, белый и слепой,
Раздавлен непонятною судьбой,
В свое молчанье погружен до срока.
И что ему какие-то слова,
И что ему прелестная вдова,
И что ему бессмертие пророка?