Иван Дементьевич был человеком робким и нелюдимым. В свои тридцать два он не был женат, имел постоянную невосокооплачиваемую работу в офисе и больше всего любил приходить вечерами домой и что-то кропотливо писать в бумажках. Он чертил столбцы, вписывал туда ряд слов, вычеркивал их; вписывал их на другом листе, обводил карандашом и заботливо складывал листы в желтую папочку. Иван Дементьевич жил в общежитии и, несмотря на общую с соседями кухню и ванную комнату, его редко видели, а порой сомневались, что он живет в комнате. Но он в комнате жил; рано уходил и незаметно приходил. Вставал в пять утра, принимал душ пока все спали, затем направлялся в кухню, что-то готовил на скорую руку и возвращался с кастрюлькой теплой еды в свою комнату. В комнате жил он и растение на подоконнике с большими зелеными листьями. Растение Иван Дементьевич любил более людей; оно никогда не ругалось матом, не жаловалось на мигрень, не требовало зарплаты и не ело твои котлеты; всегда было в хорошем расположении духа и понимающе кивало на ветру, когда Иван Дементьевич рассказывал как прошел день.
Сейчас Иван Дементьевич зашел в комнату и закрыл за собой дверь на ключ, думая, как бы его не побеспокоили шумливые соседи вечно просящие соли или масла. Но соседи его уже давно не беспокоили зная, что ни того ни другого у Ивана Дементьевича нет. Вскипел чайник и ароматный листовой чай насытил воздух. Иван Дементьевич наколол на вилку сосиску и отломил большой кусок хлеба. Позавтракав, достал из шкафа костюм, которому было уже лет десять и потому вид его был потрепан, но аккуратно выглажен его хозяином. Надел костюм, шляпу с широкими полями и отправился на работу. Работа у него была скучная и однообразная – с утра он заваривал себе крепкого чаю и печатал на старой машинке какой-нибудь ненужный документ; затем спускался в столовую. Брал всегда одно и тоже: пюре с котлетой, тушеной капустой и морс, всего на сумму рубль двадцать. Ел неторопясь, иногда с кем-то здороваясь. Доев все до конца, возвращался в кабинет, снова печатал и поднимался с места ровно в 17-00. Надевал шляпу и шел домой. Дома первым делом поливал зеленого друга на подоконнике, разогревал ужин на плите с одной комфоркой, стоявшей под столом и вслух рассказывал чем обедал на работе и что писали в газетах, обращаясь к растению. Затем доставал желтую папку, выкладывал оттуда листочки, долго и внимательно читал их. Что-то подчеркивал, что-то дописывал и снова читал.
В день получки Иван Дементьевич покупал бутылочку хорошего коньяка и колбасы и более не позволял себе тратить деньги, кроме как на необходимые продукты. С наступлением зимы он надевал старое пальто и вязаный шарф, а в остальном, все оставалось как и прежде. Покупать одежду он считал делом бесполезным, а дорогие продукты и деликатесы – расточительным. Не покупал ничего ненужного, точнее, вовсе ничего не покупал кроме вещей первой необходимости; а если и возникал такой соблазн, то потом не мог спать всю неделю, высчитывая сколько бумажек можно было отложить в конверт вместо этой покупки.
Впрочем, раньше он, как и все юноши, ходил на свидания, покупал девушкам цветы, посещал с друзьями пивную, но со временем потерял к этому всякий интерес. Женщин он счел глупыми и пустыми, а друзей – слишком занятыми ненужными проблемами. Шли день за днем, жизнь Ивана Дементьевича текла неторопливо и обыденно; соседи за стеной сменяли друг друга; на работе уходили и приходили люди, иногда менялось руководство. И несмотря на бесполезность занимаемой должности, Ивана Дементьевича не сокращали – этот тихий человек, мирно попивавший утренний чай никому не мешал, никогда не жаловался на маленькую зарплату и ни с кем не спорил. И потому, о нем часто забывали или просто решали оставить его как долгожителя своего места.

Таял снег. С крыш капала вода, на тротуарах разлились лужи и слякоть заполнила улицы. Деревья серели голыми ветками, дул промерзлый ветер подгоняя прошлогодние листья и выброшенные газеты. Лучи солнца пробивались сквозь холодный поток воздуха и заглядывали в окна домов. Наступала весна.
Иван Дементьевич в это время подошел к перекрестку улицы неподалеку от дома. Было около половины шестого вечера. Дождавшись зеленый свет, направился вперед по «зебре». Из-за поворота появился автомобиль марки «жигуль» и на всех порах, не сбавляя скорость несся прямо на Ивана Дементьевича. Женщина рядом громко охнула. Иван Дементьевич от сильного удара пролетел несколько метров в сторону и упал на грязный асфальт. Он не шевелился и не подавал признаков жизни, когда вокруг собралась толпа. Приехала скорая и милиция и женщина вздыхая рассказала человеку в форме как все произошло.

В дверном замке повернулся ключ. Дверь отворилась и в комнату вошел мужчина в шляпе и пальто. Все стояло на своих местах: плита под столом, радио на стене, «Рассказы» Чехова на диване и цветок на подоконнике. Растение понурило листья и устало свисало с горшка.
— Дружище, ты скучал?
Иван Дементьевич снял шляпу и потрогал не слетели ли бинты на голове; взял Читать далее...

Маленькая церковь в провинции России. Склонялись к реке покорные ивы; желтела трава, предчувствуя осень. Темнело; сумерки окутывали часовню, вливаясь внутрь сквозь разбитые стекла. Звезды бликами отражались в воде, кидая неровный свет на старые церковные стены. Сверчки затянули знакомую песню и временами раздавалось пронзительное карканье вороны. Сюда иногда кто-то приходит; об этом можно догадаться по могиле на заброшенном кладбище: свежие полевые цветы аккуратно лежат на могильной плите. Сейчас здесь никого нет, но все равно чувствуется чье-то присутствие. Поднимаясь по каменной лестнице, ведущей наверх, за тобой молча следуют тени. Каждый камень, освещенный пламенем свечи провожает тебя взглядом; и в этой тишине, нарушаемой лишь шагами, можно услышать далекие отзвуки голосов. Это голоса местных жителей ближайших деревень. Они говорят полушепотом, немного испуганным голосом о том, что живет в церкви душа священника, которая ждет какого-нибудь заблудшего путника, чтобы забрать его тело и вселиться туда; но другой голос шепчет, что священник святой и хранит от невзгод всю округу; тихо смеется третий, уверяя, что это был вовсе не священник, а переодетый маньяк, который убил всех жителей деревни и теперь живет в часовне, замаливая грехи.
Рассказы этих голосов совсем не кажутся глупыми. Почему-то хочется верить, что все это правда. Ты стоишь перед дубовой дверью. С усилием толкаешь ее и она со скрипом открывается. Входишь в маленькую комнату, там находится только потертый временем письменный стол, табуретка и подсвечник. Аккуратно ставишь свечу на стол и воздух наполняется запахом тающего воска. Достаешь ручку, лист бумаги и кладешь их перед собой. Еще не знаешь, о чем писать, но кто-то рядом шепчет, что расскажет тайну, которую хранят эти стены. Ты наблюдаешь как ветер играет с пламенем, и оно потрескивая, прогибается под его дыханием. Неподалеку бежит река, ты не видишь ее, но из разбитого маленького окна слышишь тихое журчание. Пахнет сеном и немного плесенью, и как будто ладаном. Возможно, запах ладана сохранился в камнях, которые впитали его за много лет шедших здесь богослужений.
Ты начинаешь водить по бумаге, оставляя на ней след синих чернил. И с каждым новым словом ощущаешь, как тени, одна за другой, встают за спиной, наклоняются ближе, смотрят через плечо, чуть не касаясь лица. Ты не пытаешься обернуться, чтобы рассмотреть их, потому что они мгновенно растворятся в густом мраке; и ты превращаешь их шепот в буквы на бумаге.

С ранних лет, он готовился стать священником, учился в духовной семинарии и был молчаливым, покорным юношей. Не было ничего иного, кроме его деревни, церкви и молитв; кроме зеленой травы, маминых теплых рук и запаха блинов, которые он любил больше всего. Иногда он выезжал в ближайший город, иногда покупал себе ботинки из дорогих красивых магазинов, но по приезду в деревню, ботинки становились не нужны. Он понимал почему все едут в город, понимал, что многим жить здесь скучно. У него был компьютер и телефон, как у всех ребят и красивое одеяло, купленное им в Амстердаме, но и это его не интересовало. Он всегда возвращался, с радостью ступая по раскаленным солнцем камням, по скошенной мягкой траве, направляясь в родной дом, открывая старую калитку.
Однажды, уехав в город, он не вернулся к вечеру. Видимо, не успел на автобус, думала мать, закрывая дверь на засов. Но и к обеду следующего дня он не вернулся. Она выходила к дороге, в надежде увидеть вдали силуэт сына; не закрывала дверь, чтобы он смог придти в дом, когда она спит и каждый день готовила его любимые блины, чтобы знал — она не будет его ругать.
Прошел месяц. Она стояла у дороги и смотрела вдаль. Желтые листья вереницей кружились у ног, небо немного хмурилось, бросая тень на землю. Она ждала, стоя у склона, откуда было хорошо видно дорогу. Глаза ее теперь покраснели от слез и в их холодной голубизне таился маленький огонек надежды.
Местные ее жалели и пытались подбодрить разговорами, но она ни с кем не говорила, лишь слегка кивала в ответ, когда с ней здоровались.
Однажды она не вышла к дороге. И все, кто шел с утра работать на поля, ловили себя на одной мысли и испуганно переглядывались: «Умерла?».
Ее похоронили на церковном кладбище. О матери и сыне с каждым разом вспоминали все реже. Кто-то говорил, что тот юноша встретил в городе девушку. Кто-то слышал, как она сказала, что если он поедет сейчас с ней в Москву, она станет его женой; кто-то видел, как он бежал за ней следом, садясь в автобус, кто-то узнал, что в Москве он так и не женился, устроился на работу и не вернулся в свою деревню, не в силах вынести осуждения и боли в глазах матери. Говорят, он не знает, что она умерла...
Постепенно, деревня пустела. Люди уезжали кто в город, кто в деревни побольше. Дома почти все снесли и о прошлой здесь жизни напоминало лишь старое кладбище и молчаливые церковные Читать далее...

[250x198]
(Один из способов совершенствования слога)

Есенин:
23, 50, 45,
32,37,19.
42,43,3 и 5…
36,18,17.

46, 47, 42,
18,16,15.
38,13 и 2,
23. 19, 12.


Шекспир:
147, 148, 115, 50.
14, 160, 12, 20…
182, 137, 105 и 5,
182… 17, 25!

* оттачивай выражения (лат).

"Раньше писатели писали, а читатели читали. Теперь читатели пишут и не читает никто". Оскар Уайльд.

Часы пробили два ночи. Сквозь задернутые занавески пробивался лунный свет. В комнате стоял диван, на котором сейчас спал мужчина, письменный стол заваленный бумагами, старый деревянный стул и книжная полка. Вместо книг на полку были свалены какие-то вещи; тут же стояла миска со вчерашним супом и куриными костями; посреди комнаты мирно посапывала небольших размеров дворняжка.
Викси, так звали собаку, время от времени поднимала мордашку и поглядывала на человека. Убедившись, что он спит, она укладывалась обратно и продолжала моргать своими большими глазами.
Часы пробили 6 раз. Человек зашевелился, громко зевнул, потянулся и немного привстал. Викси, увидев что хозяин проснулся, подбежала к нему, поставив передние лапы на диван и преданно заглянула в глаза.
— Викси, я вижу ты меня очень любишь, особенно когда хочешь есть, — сказал человек, почесывая собаке ухо.
Мужчина поднялся, одел махровый халат и пошел на кухню. Поставил на газовую плиту чайник, налил в миску для собаки бульона и положил туда кусочек "докторской" колбаски, надел на нос очки и принялся читать. Он читал исписанные неровным почерком бумаги, время от времени хмурясь, иногда удивленно вглядываясь, порой почесывая лоб. Порывшись среди бумаг, салфеток, кухонного полотенца, заглянув под невымытую тарелку и отодвинув с засохим на дне кофе кружку, он наконец нашел шариковую ручку и начал что-то дописывать. Так он просидел час, потом неожиданно поднялся со стула, осмотрелся по сторонам и позвал собаку. Скользя лапами по линолеуму, Викси неслась на всех порах из комнаты, радостно лая и виляя хвостом.
— Прости, дорогая, совсем забыл что ты хочешь гулять… Работы много, понимаешь? Мне надо много работать. Еще больше чем сейчас. Иначе мы с тобой никогда не закончим.
Собака понимающе посмотрела на него и побежала к двери, скуля от радости.

Выдался солнечный день. Было уже начало ноября, а зима все не шла. Листья пожелтели, но еще не опали. Во дворе играли дети разных возрастов: малыши возились в песочнице, мальчишки-школьники гоняли мяч, девочки расчесывали кукол. На лавочке у подъезда примостилось несколько бабушек, и время от времени был слышен их старушечий голос: «Славик, не бегай, упадешь!» а временами, протяжное: «Ой, батюшки!».
Мужчина поздоровался со старушками и пошел по дороге ведущей в парк.
— Писателя нашего женить давно пора, — сказала одна из старушек.
— Да, он бедный, все пишет и пишет… а чего пишет-то? Никто не знает, — подхватила другая.
— Да, видно-то что-то хорошее, человек он добрый, только стеснительный очень. Вот и жены никогда не было, — вступила в разговор третья.
— Да когда ж ему? Он все в работе, поди вот-вот закончит писать и будем мы читать его книги про любовь… — вздохнула первая старушка.
— Так кто ж тебе сказал, что про любовь? Может он про войну пишет, про нас стариков…

Все во дворе знали этого тихого человека с собакой и звали его «наш писатель». Но кроме того, что он жил с собакой и что-то писал, ничего более не знали. Вот уже несколько лет он работал над одним произведением, которое на днях должен был закончить. И никто не сомневался, что это будет что-то хорошее и простое — может роман о большой любви, или мемуары…
Час спустя, мужчина с собакой шел домой по той же тропинке, держа Викси за поводок.
— Хороший сегодня день, бабушки, — сказал писатель.
— Хороший, сынок, хороший… — залепетали бабушки.
Мужчина поднялся на пятый этаж, открыл дверь квартиры, снял с собаки ошейник, разулся и прошел в кухню. Там он вскипятил чайник, налил себе большую кружку чаю, достал с полки булку с маком и принялся дальше что-то неразборчиво писать. Викси улеглась у него под ногами, засунула свой нос в передние лапы и засопела.
За окном начинало темнеть, а наш писатель все так же сидел, склонившись над бумагами. Чай в кружке давно остыл, а булочка лежала на прежнем месте.
Мужчина, сняв очки, устало потер глаза и зевнул. Встал, посмотрел на собачью миску, и, убедившись, что там еще есть еда, направился в комнату. Викси пошла за ним. Мужчина поискал в вещах на книжной полке шерстяной платок, закутался в него и уселся на диван. Придвинув поближе настольную лампу, он нащупал под подушкой книгу Антона Павловича Чехова и принялся читать.
Часы пробили два ночи. Мужчина дочитал последний лист книги и отложил ее в сторону. Он посмотрел на Викси, собака спала на полу посреди комнаты. Он подумал, что нет у него никого роднее вот этой дворняжки. И еще, что когда он закончит свою книгу, Викси больше не придется есть бесвкусный говяжий суп. Он получит так много денег, что сможет каждый день покупать ей настоящую еду, которая сейчас продается в магазине в цветных упаковках. Да, они с Викси никогда не растанутся, им больше никто не нужен… Думая о своем будущем, писатель все не мог уснуть. Он нащупал в темноте баночку со снатворным и высыпал несколько таблеток в ладонь. Во сне он что-то говорил кому-то невидимому, иногда Читать далее...

Когда Франция прогибалась под гнетом налогов, а доблестная королевская гвардия безнаказанно убивала и грабила, на трон взошел Филипп Красивый.
Казалось, власть и народ заключили временное перемирие. Ропот возмущения сменился чередой празднеств, Сена, всегда утопающая в крови, налилась вином, а жители окунулись в водоворот беспорядочной любви. Страна подошла к рубежу войны и мира: в воздухе витал запах пороха, а в лучших домах Парижа давали балы.
Филипп сидел в высоком кресле у камина и задумчиво смотрел перед собой. Огромные молчаливые своды зала обступали его со всех сторон, и, казалось, эти молчаливые гиганты вот-вот заключат тебя в смертельные объятия. В зале находились еще несколько десятков человек, но король как будто совсем забыл об их существовании.

Они зовут тебя красивым, Филипп. Не доблестным, не храбрым, а красивым… Это, скорее подходит королеве, нежели королю. Прошли времена рыцарей, которые были опорой государства. Что стало с тобой, Франция?... Канули в никуда и великие короли. Что стало с тобой, Филипп?...
Франция предвкушает войну, войну завоевания, страна ждет покорения новых земель, а вместо этого тебе приходится сидеть в Париже и усмирять горстку тамплиеров, которые повинны лишь в том, что смогли создать многочисленную храбрую армию. Через двенадцать часов ты дашь своему народу то, чего он жаждит. Народ требовал хлеба, ты дал ему хлеба, народ требует зрелищ, ты дашь ему и это… Двенадцать часов… И ты казнишь последнего тамплиера в стране. Того, кто качал тебя на коленях у этого камина, того, кто склонялся перед тобой в знак преданности. Ты казнишь его за то, что ты не смог побороть собственный страх. Твой отец боялся, и ты боишься, что армия тамплиеров выйдет из-под контроля и завоюет трон. Они повинны только в своей преданности, безоговорочной, безропотной преданности, переносящие все невзгоды без звука возмущения, выполняющие все пожелания без единого промедления. И они стали непобедимы. А ты, Филипп, ты непобедим?

Собравшиеся смотрели на короля. Он молчал. В пламени бесчисленных свеч, его голубые глаза казались ледяными. Совет ждал одного: имени короля на бумаге. «Давай же, подпиши!»,— молили глаза Папы, сидящего рядом с Филиппом. Воцарившаяся тишина тянулась уже минут 15. Но никто не смел ее нарушить.

Разве, я, Филипп, король великой державы, не могу отказаться?... Будь же благородным! Люди назовут тебя милостивым королем. А Совет… Папа вцепится мне в глотку, это будет забавное зрелище, видеть негодующие глаза Папы, который выйдя из зала возмущенно забубнит под нос: «Ваш отец был более умен в делах политики…» Филипп внутренне заулыбался. Ради этого уже стоит не подписать. Разочаруется и графа Валуа, жаждущий восседать у трона и ехидно улыбаться, глядя на предсмертные конвульсии повешенного; его любовь к пыткам и мучениям других дюдей известна не только во Франции.

Ты не можешь, Филипп, только не этот старик, Филипп! Если ты подпишешь ему смертный приговор, ты никогда себя за это не простишь. Здесь собралось более 20 человек, считающих себя великими политиками, и этих больших здоровых мужчин запугал несчастный старик… В прошлую пятницу, передо мной открылась дверь Бастилии, и я увидел этого старика, сидящего на каменном полу. Ему не принесли даже соломы, он спал в дальнем углу от окна, чтобы не так сильно чувствовать ночной ветер. На полу стояла свечка, видимо принесенная стражником незадолго до моего прихода. Неужели он здесь совсем один,один в своем безумии, наедине со своими страхами?...

Рубашка старика, сшитая из мешковины была проедена крысами. Его лучшими друзьями, все три года заключения были лишь крысы. Они разгуливали возле него, совсем не боясь что их прогонят; ели с ним из одной тарелки и спали, свернувшись клубочком у его лица. С трудом верилось, что этот старик еще живет – он сидел, опираясь на стену спиной, тяжело опустив руки на пол. Казалось, что его внутренности высохли, а кровь давно уже перестала циркулировать. Он смотрел на короля своими большими неподвижными глазами и, не осознавал, что происходит вокруг. Филипп смотрел на старца, которого называл своим крестным отцом и молчал; он боялся говорить, боялся, что его голос дрогнет, боялся потерять над собой контроль и зарыдать, бросившись обнимать умирающего. Филипп опустился перед ним на колени и коснулся рукой его щеки. Старик молчал и продолжал смотреть перед собой большими неподвижными глазами.

Король окинул взглядом голые стены и ему послышалось, как кто-то невидимый забивает в них цепь. Филиппу показалось, что он чувствует, как холодный металл обрамляет его кисти, крепко сжимая их в мертвой хватке. Эта цепь для него. Однажды, так закуют здесь его руки, а он будет сидеть на холодном полу, глядя на эти молчаливо нависшие стены… Король неожиданно резко отпрянул, пытаясь прогнать эти мысли, но страх не отпускал его. Он испугался, что эта запертая дверь больше никогда не откроется, что он останется здесь навсегда, и будет ждать своего приговора… Филипп позвал стражника так громко, что, Читать далее...

Такой зимы город еще не знал. Градусник показал -38.Было около десяти вечера. На остановке ждали люди: мама с девочкой лет семи, мужчина с дипломатом, молодой человек (видимо студент) и старушка.
Девочка дергала маму за рукав шубы и спрашивала долго ли еще. Мама с надеждой вглядывалась вдаль. Мужчина с дипломатом ходил взад-вперед и время от времени громко сообщал, что он думает о такой погоде и куда он отправит муниципальное управление транспорта. Студент стоял чуть поодаль дороги и не шевелился. Можно было подумать, что он уже замерз и превратился в манекен, если бы не беспрестанно бегающие глаза. Старушка сидела в дальнем углу остановки и кутавшись в платок согревала дыханием руки. Порой, она громко по-старчески вздыхала и что-то говорила себе под нос.

— Мама! — плакала девочка, — я больше не могу!
Мама не найдя, что ответить, вздохнула.
— Иди, деточка, на ручки, я тебя погрею, — сказала старушка.
— Ой, большая уже, потерпит, — сказала мама девочки.

И старушка, тяжело вздохнув, подумала о своей маме. И о внуках. И вообще, о жизни... как и тысячи других старушек, которые думают об одном и том же и всегда по-разному.

Мужчина с дипломатом думал как было бы хорошо поесть сейчас горячего борща со сметаной. А еще у него в шкафу стоит бутылочка хорошего коньяка. Как же приятно рюмочка жидкости пройдет по его жилам... Он даже стал причмокивать губами и посмотрел на часы — через 30 минут я точно буду дома... должен быть!

Молодой человек покрылся инеем и теперь стал похож на какого-то белого пушистого зверька. А когда кто-нибудь шел по скрипучему снегу, вздрагивал, думая что так скрипят его промерзшие кости.

Прошла вечность. Ожидание измерялось килограммами снега.

Вдалеке замаячили два огонька. Всем вдруг очень захотелось не верить в то, что едет автобус. Потому что когда очень ждешь, тогда работает закон подлости.
К остановке действительно подъехал автобус и приветливо распахнул двери. Оттуда полился теплый, долгожданный свет. Свет, ворвавшийся в темное царство улицы. Молодой человек, неожиданно перестав изображать статую, приблизился к дверям автобуса. Он слышал тяжелое кряхтение старушки, видел поседевшие от снега волосы мужчины и не верил... Они все не верили. Домой! Домой, домой...

На следующий день, ранним утром, в городской морг №3 поступил труп пожилой женщины скончавшейся от обморожения. Женщина, в возрасте 72 лет, была найдена на остановке улицы Луговой. Смерть наступила в час тридцать ночи от переохлождения организма.

В свежей газете разместили некролог. Мужчина с дипломатом, допивая утром чай, увидел фотографию старушки и вдруг вспомнил... Разве?... Как же так! Но ведь мы все вместе сели в автобус. Да, это она. Ее большие синие глаза невозможно забыть. Он еще подумал: красивая была в молодости! На кухню зашла жена. Мужчина быстро скомкал лист с фотографией и бросил в корзину. Зачем он это сделал? Да, жена не видела эту старушку вчера, не знает кто там был. Но... но он боялся что кто-то скажет: ты был вчера там и она умерла? Не по его вине, нет. Но ведь есть в этом что-то неправильное. Нет, лучше не думать. Никто не знает, кроме тех людей на остановке. Но и они там были, поэтому не покажут на него пальцем... Впрочем, они же ее не убили. Господи, что за бред!
И мужчина скорее засобирался на работу, чтобы не думать.

В новостях передали о случае обморожения с летальным исходом. Разве не на Луговой мы вчера стояли в это время, — подумала женщина. Ах, нет, нет! Это было два часа спустя как они уехали. Но ведь это похоже, она, такой же платочек... Ну что за глупости, в мире тысячи людей также гибнут... Она ведь не села. Нет. И мы совсем о ней забыли. Забыли, что старушка сидела поодаль и очень медленно поднялась со скамейки. Да, припоминаю, что старушка стала идти к автобусу очень медленно, боясь упасть... И тут я взяла дочку за руку.. Что потом? Потом... Не помню. Она не заходила. Автобус закрыл двери и уехал. Не заходила... Правда, это сейчас ни к чему так думать. Почему я должна была вспомнить? Ведь другие тожи хороши!
И пытаясь прогнать эти мысли, женщина пошла будить девочку.
Ей не надо ничего говорить. Зачем?... Старушка все равно умерла...

Молодой человек проснулся к полудню. Включил радио. Послушал новости. Сообщалось о случае обморожения со смертельным исходом. Совпадение. Да, совпадение, подумал он. И заварил себе чашечку кофе, больше никогда не вспомнив о той старушке.

Венеция проснулась еще до восхода солнца. В тесных улочках то и дело раздавались голоса торговцев цветами, тканями и пирожками. Гандольеры зазывали туристов, портной Фабье носил с места на место розовые кусты, расставляя их у входа своей лавки; торговцы рыбой наперебой хвалили свой товар, ругались, грубо толкали друг друга и громко смеялись; дети, поймали белого голубя и сдавили ему гортань так, что птица хрипела и била крыльями; нищие ютились у моста, выклянчивая у прохожих все что угодно: от денег до носовых платков; плакала девочка, потерявшая из виду маму; пекарь вынимал из печи хлеб. И все это мешалось с пылью дорог и протухшими овощами, которые скидывали прямо в каналы. Запах горячего хлеба, свежей рыбы и розовых кустов гармонировал с плесенью домов, людским потом и трупным запахом из подвала (видимо, ночью разбойники снова убили какого-нибудь заблудшего прохожего).

Ярко рыжие локоны спадали по плечам. Она лежала на кровати, прислонив к груди шелковую простынь. Окно было настежь открыто и ветер доносил тысячи запахов улицы. Сквозняк оголил ноги женщины и она снова их прикрыла. Тогда оголилась ее грудь: женщина поспешила прикрыть и ее. Она притворилась, что смущена своей наготе и тихонько засмеялась, поглядывая на мужчину. Мужчина, сидел напротив нее и не сводил взгляда с ее рыжих вьющихся локонов и совсем не заметил ту игру кокетства, которую она пыталась с ним начать. Она поняла бесполезность своей задумки по застывшему выражению его лица и, вздохнув, отвернулась к окну. И что он нашел в ее рыжих волосах?

Ей уже 35. Как же быстро летит время! Время диктует свою игру, которую можешь не замечать ты, но не могут не заметить другие. Печать старости еще не коснулось ее лица, но дотронулась предосенним холодком. В глазах еще не читалась накопленная годами грусть, но и пыл молодости уже отгорел. И все-таки, ее голубые глаза умели улыбаться и порой призывно блестели, обещая нечто яркое и даже яростное. Она умела вести себя в высшем обществе, умела поддержать разговор и загадочно улыбаться мужчинам. И вот сейчас она сидела под сводами дворца, совсем обнаженная, с простынью у груди и с золотой заколкой в волосах, из-под которой выбивались жгучие рыжие волосы. Ее загорелые плечи устало опустились на белые подушки. Она отвела руку в сторону, и, не сводя глаз с мужчины, потянулась к вазе с фруктами. Отломив ветку белого винограда, она стала отрывать ягоды губами. Мужчина недовольно посмотрел на нее.
— Я есть хочу, — сказала женщина.
— Немного осталось, — ответил он.
Женщина, хмыкнула и, не ответив, продолжала есть.
Тогда мужчина быстро подошел к ней и выхватил из рук виноград.
Женщина тут же потянулась к вазе и поставила ее у себя в ногах.
— Псих — спокойно констатировала она.
Мужчина подошел мольберту и, сняв с него полотно, повернул его к женщине.
— Смотри! Что это? Видишь?! Здесь не было пряди волос! Какого черта она выбилась?! Я же сказал тебе не шевелиться!
— Я уже 10 часов не шевелюсь. — равнодушно сказала она.
Он посмотрел на нее как на умственно отсталую и, взяв со стола нож, стал кромсать портрет как шпагой.
В углу комнаты таких же искромсанных полотен можно было насчитать десятка три.

Женщина молча одела старый пожелтевший от времени корсет, вытащила из волос золотую заколку и положила ее на ночной столик. Она закуталась в грязную шаль, чтобы не так сильно чувствовать ветер сквозь лохмотья платья и надела на ноги башмаки с деревянными каблуками, которые она сняла со своей умершей в прошлом году подруги. А той достались они от матери. Получив причитающиеся деньги, она поспешила в ближайшую таверну. В таверне уж точно нет такого ветра, да и рому она не прочь выпить! Эта мысль грела, пока она шла по ночным улицам Венеции, продуваемая всеми ветрами. Час спустя она будет рассказывать посетителям таверны, что дорогое колье обвивало ее шею, шелковая простынь ласкала кожу, что она ела из позолоченной посуды под сводами дворца… и получила за это несколько золотых! Даже не пришлось ни с кем спать. Хотя она была бы не прочь оказаться на этой постели с таким яростным и пылким художником.
— Только, видимо, ему не женщины нравятся, — сказала рыжая женщина в Таверне. И все ближайшие столы и стулья содрогнулись от всеобщего хохота.
— Ладно, тебе, — горячилась ее соседка, плохо скрывая зависть, — ты ведь падшая девка. Он тебя не захотел такую, так вот и подумал, дай хоть нарисую — что зря деньгам пропадать!
Дикий хохот пьяных мужчин и женщин прокатился яростным взрывом.

Художник смотрел на свою работу и недовольно хмурился.
— Не то, все не то…
Но, немного подумав, все же поставил свою подпись на портрете — Тициан.
Затем, быстро выйдя из комнаты, спустился по ступенькам на улицу. И не замечая ни начавшегося дождя, ни ветра, шел по мосту, напряженно вглядываясь в лица, сидевших здесь нищих. Особенно женщин. И тут его взгляд остановился на нищенке лет 45. Из под грязного серого капюшона выбилась прядь огненных волос…

Он не был галантен с женщинами, он даже не считался с ними, не Читать далее...