Повествование Андрея Левкина "Дискотека, чёуж" из сб. "Проводки оборвались, ну и что", "НЛО", 2023
lj_paslen
/ lj_paslen
:
29-01-2023 04:56
Сборники новых опусов (жанровая природа их сложно определяема и не всегда важна) Андрея Левкина выходят редко, раз в несколько лет, но регулярно – совсем как альбомы рок-музыкантов, пластинки или же диски, кто как любит, обобщающие тот или иной этап творческого развития.
Причем, не только внутреннего (зафиксировать его торный путь бесплодных пыток и озарений будет сложно, но интересно – Левкин умеет, как раз), но и внешнего – со всеми его мамками-няньками, конями-людями, болезнями-переездами и особенностями каждого, любого гастрольного тура.
Нынешний релиз «Проводки оборвались, ну и что» состоит из трех странных, промежуточных во всех смыслах (ни рыба, ни мясо) кусков «горячей, дымящейся совести», демонстрирующих веерное раскрытие самых разных тем, но, если искать в них общие закономерности, озадаченных проблемой «места».
Буквального – как в «Сансуси inside», открывающего сборник и более всего схожего с структурой травелога (посещение знаменитого потсдамского парка, заселенного статуями: «…я не очень знал, где и что такое Потсдам, так что полдня на незнакомый город (есть же там город) но – путешествие, длительность не так и важна…») или в «Sprenkstrasse + хвост кота G.», посвященным исследованию закоулков родной автору Риги.
«Нет спокойного места, где все бы лежало, поэтому всякий раз восстанавливает себя, насколько сумеет, из ниоткуда. Разместить негде, пусть лежит хотя бы в этих словах. Может, они как-нибудь за что-то зацепятся, чтобы крутилось и нарастало. Может, тогда оно само собой начнет крутиться…» (83)
Впрочем, там-та-ра-рам, рояль в кустах, рояль – в студию, есть такое место – и это интернет, ютьюбчик, способный однажды сложиться в фигуру подлинно экзистенциального места, умозрительного острова, возникающего в финальном «Дискотека, чёуж» из рок-музыки, прослушиваемой в ютьюбе. Раз уж «твое место становится не совсем уже твоим…» (158)
Барочный прусский парк, знаете ли, тоже не особенно обжитое, но, скорее всего, проходное место, тогда как музыка, с которой пережита большая часть жизни становится чем-то вроде дополнительного органа или выносного диска, формируемого на голубом глазу извне привнесенными обстоятельствами.
«Будто поколение (и по половинке с краев от него) выделяет один запах; в его людях есть общее вещество, разделяемая фактура…» (153)
Нечто схожее волнует его и в проходах по Риге, которая вся перед ним, но, в то же время и не принадлежит никому.
«Здесь нет местного канона с героями, не прикрепленными к определенному времени и государству. Нет длящейся жизни города, она нарезана кусками: все, что связано с предыдущим, исчезает – потому что не принадлежит уже никому. Да и какая это, собственно, история, то есть – чья? Чужая не нужна, лучше бы ее не было. Следующим как бы хозяевам она не то что не интересна, а и невыносима: как это так, что до них тут кто-то жил? Они, получается, тогда не совсем и хозяева? Не нужно, чтобы история до них, о других. А какая тогда своя? Да что-нибудь придумается, не обязательно ж, чтоб взаправду. У них свой контекст, короткий…» (76)
Описывая родимый (музыка и есть родина, покуда не осваиваешь письмо) рок-репертуар, Левкин постоянно ссылается на правую колонку ютьюбовского интерфейса.
Ту самую, что осуществляет раздачу роликов под воздействием неясного и неявного (просчитать невозможно) алгоритма, который, с одной стороны, строит заочный остров из знакомых звучаний («…не музыка, но социально-исторические звуки…», 184) , а, с другой, разрушает (деконструирует) его.
Автор любит вторжение в свои повествования случайных элементов, «шумов», 104 (без них и проза-то уже не проза, но гипс и вата: «…ничто не сплошь, всегда высунется что-нибудь немотивированное…» 118), осуществляющих сюжетные и интонационные разрывы, раз уж на кону – реализм, в каком-то высшем смысле, разумеется.
Это когда текст из жизни выходит, ради жизни пишется – и с нее, родную, возвращается, дабы событием жизни стать, причем, на этот раз, не только авторской, но и любого человека, каждого, кто прочтет.
Но ведь правда цельной не случатся, складываясь из того, что в лицо и в голову нанесло: обрывки фраз, мелькнувший силуэт…
…вот поэтому так и важна прерывистость, путаница порядка, шумы, опять же: «…вылезают прежние фразы и мысли, утерявшие имя мыслей, мослы, связки, которым почему-то надо все сцепить, хотя можно же и порознь. Эта хняЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Сборники новых опусов (жанровая природа их сложно определяема и не всегда важна) Андрея Левкина выходят редко, раз в несколько лет, но регулярно – совсем как альбомы рок-музыкантов, пластинки или же диски, кто как любит, обобщающие тот или иной этап творческого развития.
Причем, не только внутреннего (зафиксировать его торный путь бесплодных пыток и озарений будет сложно, но интересно – Левкин умеет, как раз), но и внешнего – со всеми его мамками-няньками, конями-людями, болезнями-переездами и особенностями каждого, любого гастрольного тура.
Нынешний релиз «Проводки оборвались, ну и что» состоит из трех странных, промежуточных во всех смыслах (ни рыба, ни мясо) кусков «горячей, дымящейся совести», демонстрирующих веерное раскрытие самых разных тем, но, если искать в них общие закономерности, озадаченных проблемой «места».
Буквального – как в «Сансуси inside», открывающего сборник и более всего схожего с структурой травелога (посещение знаменитого потсдамского парка, заселенного статуями: «…я не очень знал, где и что такое Потсдам, так что полдня на незнакомый город (есть же там город) но – путешествие, длительность не так и важна…») или в «Sprenkstrasse + хвост кота G.», посвященным исследованию закоулков родной автору Риги.
«Нет спокойного места, где все бы лежало, поэтому всякий раз восстанавливает себя, насколько сумеет, из ниоткуда. Разместить негде, пусть лежит хотя бы в этих словах. Может, они как-нибудь за что-то зацепятся, чтобы крутилось и нарастало. Может, тогда оно само собой начнет крутиться…» (83)
Впрочем, там-та-ра-рам, рояль в кустах, рояль – в студию, есть такое место – и это интернет, ютьюбчик, способный однажды сложиться в фигуру подлинно экзистенциального места, умозрительного острова, возникающего в финальном «Дискотека, чёуж» из рок-музыки, прослушиваемой в ютьюбе. Раз уж «твое место становится не совсем уже твоим…» (158)
Барочный прусский парк, знаете ли, тоже не особенно обжитое, но, скорее всего, проходное место, тогда как музыка, с которой пережита большая часть жизни становится чем-то вроде дополнительного органа или выносного диска, формируемого на голубом глазу извне привнесенными обстоятельствами.
«Будто поколение (и по половинке с краев от него) выделяет один запах; в его людях есть общее вещество, разделяемая фактура…» (153)
Нечто схожее волнует его и в проходах по Риге, которая вся перед ним, но, в то же время и не принадлежит никому.
«Здесь нет местного канона с героями, не прикрепленными к определенному времени и государству. Нет длящейся жизни города, она нарезана кусками: все, что связано с предыдущим, исчезает – потому что не принадлежит уже никому. Да и какая это, собственно, история, то есть – чья? Чужая не нужна, лучше бы ее не было. Следующим как бы хозяевам она не то что не интересна, а и невыносима: как это так, что до них тут кто-то жил? Они, получается, тогда не совсем и хозяева? Не нужно, чтобы история до них, о других. А какая тогда своя? Да что-нибудь придумается, не обязательно ж, чтоб взаправду. У них свой контекст, короткий…» (76)
Описывая родимый (музыка и есть родина, покуда не осваиваешь письмо) рок-репертуар, Левкин постоянно ссылается на правую колонку ютьюбовского интерфейса.
Ту самую, что осуществляет раздачу роликов под воздействием неясного и неявного (просчитать невозможно) алгоритма, который, с одной стороны, строит заочный остров из знакомых звучаний («…не музыка, но социально-исторические звуки…», 184) , а, с другой, разрушает (деконструирует) его.
Автор любит вторжение в свои повествования случайных элементов, «шумов», 104 (без них и проза-то уже не проза, но гипс и вата: «…ничто не сплошь, всегда высунется что-нибудь немотивированное…» 118), осуществляющих сюжетные и интонационные разрывы, раз уж на кону – реализм, в каком-то высшем смысле, разумеется.
Это когда текст из жизни выходит, ради жизни пишется – и с нее, родную, возвращается, дабы событием жизни стать, причем, на этот раз, не только авторской, но и любого человека, каждого, кто прочтет.
Но ведь правда цельной не случатся, складываясь из того, что в лицо и в голову нанесло: обрывки фраз, мелькнувший силуэт…
…вот поэтому так и важна прерывистость, путаница порядка, шумы, опять же: «…вылезают прежние фразы и мысли, утерявшие имя мыслей, мослы, связки, которым почему-то надо все сцепить, хотя можно же и порознь. Эта хня
"Сумерки, милый молочник", сборник поэтических текстов Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2018
lj_paslen
/ lj_paslen
:
21-01-2023 22:40
Несмотря на то, что Кокошко стала более известна как поэт, именно проза здесь, в ее творчестве, стоит на первом месте, а стихи – на уточняющем. Делающим понятнее авторский жанр и его особенности. Через разницу агрегатных состояний, осталось лишь понять где пар, а где лед. Или вода.
Тем более, что сборник «Сумерки, милый молочник», куда вошло полсотни пьес, обобщающих стихописание примерно за два года, тоже образует единый повествовательный нарратив, напоминающий «лирический дневник» состояний перехода (из одного положения в другое, из утреннего – в вечернее, из грустного – в совсем уже замедленное меланхолическое, земляничное; из внутреннего – во внешнее, городское), но и это не точно: сюжет сборника складывается не стихийным добавлением нового, но подспудным развитием набора тем и лейтмотивов, раз уж рядом, в буквальном соседстве, находятся тексты, посвященные сначала январю, а, затем, почти без перехода, декабрю.
Ненавязчиво и без акцентов, как это и свойственно методе Кокошко – маскировать сложные, многоэтажные усилия под естественные и органические связки и связи, явления природного почти происхождения.
Кажется, весь сборник и любой из опусов, помещенных туда, скроены по схожей формальной схеме разлива реки: ритмически строгое, стройное начало и даже не без рифм, но дальше вал деталей словно бы сминает первоначальный («ясный») план, продолжая нарастать…
…конструкция идет не вразнос, но врастяг, словно бы деконструируя, подтачивая саму себя.
Языковая реальность первична, а уже отталкиваясь от нее, выстраивается все прочее «либретто» надводной, «видимой» части.
Маркировка объявленных сумерек стихами (стихиями перехода) выглядит уступкой читателю (редкий долетит до середины), френдли жестом милосердного мизантропа. При том, что ритмические рисунки лирических отрывков разнообразны и не повторяются, совсем как членения (пагинации) в прозаической "части творчества" Кокошко.
Дело даже не в разной длине строф, регулярно меняющих обличия (порой, в течении одного опуса), но во внутренней метаморфозе самого этого лирического движения, постоянно образующего подспудные течения, водовороты и запруды слоев (лексических, фонетических, сезонных) стоящих друг за дружкой, над или под остальными.
Их уже не повторить - они делают каждое стихотворение оригинальным как рисунок дактилоскопий.
Сквозь безымянные тексты (озаглавлена меньшая часть стихотворений сборника, надо заметить, что Кокошко вообще не сильно привечает названия и топонимы, любые собственные имена и имена собственные, бежит их, заменяет эвфемизмами, из-за чего словесные потоки разрастаются дополнительно) пробираться сложнее, нежели через поименованные; там, где интерпретаторской машинке есть за что цепляться. Хотя бы и номинально.
Рифма – навык мышления (ныне необязательный, но всегда маркирующий дополнительную трудоемкость процесса), при желании достигаемый «потом и опытом», когда она становится инерцией попадания внутрь ремесла (ну, или умения): Кокошко не манкирует рифмой, но и не идет следом за ней (как большинство).
Кокошко рифму учитывает, стараясь оставаться раскованной и свободной, внедряя переклички окончаний как изюм в сайку – когда ее почти не ждешь, если внутренний голос подскажет, из-за чего резко возрастает количество ассонансов и внутренних рифм, символизирующих все те же подспудные течения и ограненную органику языка. Раз уж чистота движения автору важнее поэтоморфности.
Обычно самыми лучшими (внятными, ударными) оказываются первые строфы очередной пьесы.
Дальнейшее начинает бледнеть и провисать, самостираться, но это проблема не поэта, ровного как алфавит, а читателя, выдыхающегося после первых строк, при впадении текста в дальнейшие маневры.
Выход здесь в бескомпромиссной борьбе с инерцией чтения. Заключается она в чтении мелкими порциями (первая колом, вторая – соколом, третья – мелкими птахами), позволяющими постоянно отвлекаться по сторонам…
…тем более, что совпадение читательского внимания с взлетной полосой стиха (внешней его стороной оттиска на странице) все равно невозможно на постоянку и будет всегда расходиться как испорченная застежка-молния.
Во-первых, чтение Кокошко – это думанье о ней, раз уж нельзя целиком и полностью уйти в текст, позабыв себя и собственную рефлексию. От стилистических трудностей рефлексия эта лишь только слышнее становится.
Во-вторых, это удовольствие хотя и чувственное (скольжение по интонационным изгибам строки как по телуреки, Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Несмотря на то, что Кокошко стала более известна как поэт, именно проза здесь, в ее творчестве, стоит на первом месте, а стихи – на уточняющем. Делающим понятнее авторский жанр и его особенности. Через разницу агрегатных состояний, осталось лишь понять где пар, а где лед. Или вода.
Тем более, что сборник «Сумерки, милый молочник», куда вошло полсотни пьес, обобщающих стихописание примерно за два года, тоже образует единый повествовательный нарратив, напоминающий «лирический дневник» состояний перехода (из одного положения в другое, из утреннего – в вечернее, из грустного – в совсем уже замедленное меланхолическое, земляничное; из внутреннего – во внешнее, городское), но и это не точно: сюжет сборника складывается не стихийным добавлением нового, но подспудным развитием набора тем и лейтмотивов, раз уж рядом, в буквальном соседстве, находятся тексты, посвященные сначала январю, а, затем, почти без перехода, декабрю.
Ненавязчиво и без акцентов, как это и свойственно методе Кокошко – маскировать сложные, многоэтажные усилия под естественные и органические связки и связи, явления природного почти происхождения.
Кажется, весь сборник и любой из опусов, помещенных туда, скроены по схожей формальной схеме разлива реки: ритмически строгое, стройное начало и даже не без рифм, но дальше вал деталей словно бы сминает первоначальный («ясный») план, продолжая нарастать…
…конструкция идет не вразнос, но врастяг, словно бы деконструируя, подтачивая саму себя.
Языковая реальность первична, а уже отталкиваясь от нее, выстраивается все прочее «либретто» надводной, «видимой» части.
Маркировка объявленных сумерек стихами (стихиями перехода) выглядит уступкой читателю (редкий долетит до середины), френдли жестом милосердного мизантропа. При том, что ритмические рисунки лирических отрывков разнообразны и не повторяются, совсем как членения (пагинации) в прозаической "части творчества" Кокошко.
Дело даже не в разной длине строф, регулярно меняющих обличия (порой, в течении одного опуса), но во внутренней метаморфозе самого этого лирического движения, постоянно образующего подспудные течения, водовороты и запруды слоев (лексических, фонетических, сезонных) стоящих друг за дружкой, над или под остальными.
Их уже не повторить - они делают каждое стихотворение оригинальным как рисунок дактилоскопий.
Сквозь безымянные тексты (озаглавлена меньшая часть стихотворений сборника, надо заметить, что Кокошко вообще не сильно привечает названия и топонимы, любые собственные имена и имена собственные, бежит их, заменяет эвфемизмами, из-за чего словесные потоки разрастаются дополнительно) пробираться сложнее, нежели через поименованные; там, где интерпретаторской машинке есть за что цепляться. Хотя бы и номинально.
Рифма – навык мышления (ныне необязательный, но всегда маркирующий дополнительную трудоемкость процесса), при желании достигаемый «потом и опытом», когда она становится инерцией попадания внутрь ремесла (ну, или умения): Кокошко не манкирует рифмой, но и не идет следом за ней (как большинство).
Кокошко рифму учитывает, стараясь оставаться раскованной и свободной, внедряя переклички окончаний как изюм в сайку – когда ее почти не ждешь, если внутренний голос подскажет, из-за чего резко возрастает количество ассонансов и внутренних рифм, символизирующих все те же подспудные течения и ограненную органику языка. Раз уж чистота движения автору важнее поэтоморфности.
Обычно самыми лучшими (внятными, ударными) оказываются первые строфы очередной пьесы.
Дальнейшее начинает бледнеть и провисать, самостираться, но это проблема не поэта, ровного как алфавит, а читателя, выдыхающегося после первых строк, при впадении текста в дальнейшие маневры.
Выход здесь в бескомпромиссной борьбе с инерцией чтения. Заключается она в чтении мелкими порциями (первая колом, вторая – соколом, третья – мелкими птахами), позволяющими постоянно отвлекаться по сторонам…
…тем более, что совпадение читательского внимания с взлетной полосой стиха (внешней его стороной оттиска на странице) все равно невозможно на постоянку и будет всегда расходиться как испорченная застежка-молния.
Во-первых, чтение Кокошко – это думанье о ней, раз уж нельзя целиком и полностью уйти в текст, позабыв себя и собственную рефлексию. От стилистических трудностей рефлексия эта лишь только слышнее становится.
Во-вторых, это удовольствие хотя и чувственное (скольжение по интонационным изгибам строки как по телу
Январские твиты вокруг дня моего рождения
lj_paslen
/ lj_paslen
:
19-01-2023 14:25
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Ср, 21:10: Главные литературные успехи чаще всего незаметны так как направлены на улучшение самого себя и видны лишь самым близким кролика… а то, что видно «публике» это пена и пыль.
- Ср, 21:17: Сюжет про одинокую девушку, влюбившуюся в курьера, ну, например, привозящего суши. Из-за чего она делает регулярные заказы, а приезжает все не он и не он. Ну, и тд
- Ср, 23:30: 54
- Чт, 00:44: На фоне стихов и прозы Юлии Кокошко, переполненных метафорами и подробностями самым мелким шрифтом, Левкин словно бы пишет каплоком (а мне сейчас большого труда стоило не набивать это слово обычными буквами).
- Чт, 01:23: Стихаморфность
- Чт, 03:33: Приезжие из бывших советских республик занимают в нынешних городах то место и страты, которые в совке занимали деревенские (при этом, кстати, необязательно крестьяне)…
- Чт, 14:29: День рождение Козерога похоже на Новый год - тоже с подарками у елки. Только нет бесконечной новогодней ночи и похмелья первого января - с утра от праздника ничего не остаётся. Жизнь продолжается как ни в чем не бывало.
- Пт, 09:55: После нового года долго доедаешь оливье, после дня рождения - суши. Оказывается, суши второго дня легко, крайне легко. отличить от свежих. Рис заветривается и становится совершенно другим…
- Сб, 12:37: Татуировка как отрицание будущего (всех его потенциальных возможностей), желание жить в вечном настоящем текущего момента; это фиксация отсутствия перспектив и возможности перемен.
- Сб, 17:58: Запахи согревают? Потому что окутывают?
- Сб, 20:31: История отечественной культуры сложилось так, по независящим от редакции обстоятельствам, что сюрреализма в России не было, поэтому до сих никто толком не знает, да и не может знать, как на нашей почве сюрреализм должен выглядеть. Тем более, что у нас вся жизнь сюрреальная…
- Сб, 22:28: Если ориентироваться на других - не создашь ничего оригинального. Закон такой. Вопрос в том чего ты хочешь - успеха или самореализации: успех идет на поводу у других, самореализация - лишь у инстинкта саморазвития…
- Вс, 04:37: «У Господа есть рукоятка, колесико настройки, увеличивающей или уменьшающей сложность, положенную жизни: Господь хочет посложнее, но когда люди начинали вымирать в масштабах, угрожающих человеческому роду как виду, рукоятка-колесико - да еще и с запасом - отворачивалось в противоположную сторону...», А. Левкин из второго тома
- Вс, 16:28: Проблесковый мозжечок
Птицы слов. Сборник "За мной следят дым и песок" Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2016
lj_paslen
/ lj_paslen
:
18-01-2023 18:33
Самое сложное в этой книге – инициация, то есть «Пересидеть развалины», первый, самый сложный и длинный текст (чем дальше в сборник, тем повествования будут короче), к которому трудно приноровиться и совпасть в скорости восприятия.
В этом повествовании, конечно, есть набор антропоморфных персонажей, вроде Глории и Мориса, сидящих с видом напровал натюрморт, но все эти подвижные сущности даже не скрывают своей условности; они непредсказуемы и хотя психологичны, лишены психологии.
Выбрав для дебюта именно «За мной следят дым и песок» (2016), состоящий из восьми «треков» (иногда книги Кокошко напоминают мне компакт-диски инди-исполнительниц) я-то решил зайти с «прозы», все еще не лишенной признаков сюжетности (при перелистывании видны диалоги да имена собственные), но оказалось, что ткнул пальцем в небо, угодив в самую густоту.
На 56 страниц сплошного спотыкача и постоянных замедлений, у меня ушла неделя, хотя уже «Благосклонность шума и пирамид», второе повествование сборника, занимающая 44 страницы, оказалась проглоченной за два или три (смотря как ночь до и после полуночи считать) дня.
В нем вроде тоже есть тени персонажных сущностей, вроде Переводчика, переводящего «сквозь хищное, хваткое, умонепостижимое, шквальное чрево города» и Павла Амалика, «архивариуса учебного заведения, подхватившего острый позыв, почин ангела или раскованный совет дьявола», постоянно меняющий функционал, имя и, что ли, облик, никак особо доступности и внятности повествованию не добавляющие.
На следующий «Список гостей» у меня и вовсе ушел один присест, хотя он немногим меньше «Благосклонности шума и пирамид». Но внятно и очевидно устроен – в нем девять глав и семь персонажей (две последние главки выполняют роль зонтичных обобщений) из разных времен и дискурсивных прорех, связанных, как и предыдущий текст, с темой студенчества и преподавательства в высших учебных заведениях.
На каждого гостя уходит одна главка знакомства, ага, понятно, стало легче, идем дальше: принцип "портретная галерея".
Дело здесь, вероятно, в разнородной структуре всех этих опусов, раз уж «Пересидеть развалины» вообще не членим и идет единым куском.
В нем, зато, есть итоговое стихотворение, выполняющее роль либретто или же финального монолога.
Ретроспективно вычитать в нем сюжет только что прочитанного нереально, зато возникает ощущение (ошибочное), что гештальт закрыт.
Кстати, этот прием "стихотворной коды" повторяется и в конце книге – «Некто YY», последний текст книги тоже ведь строфически опознается как набор поэтических строф.
Впрочем, разной длины и рифмы встречаются в нем тоже не регулярно – вот как орешки в щербете.
В «Благосклонности шума и пирамид» (отметим разомкнутую бинарную оппозицию в названии, словно бы буквализирующую сравнение «шершавого» и «холодного») три части, обнуляющих друг дружку. Но у читателя возникает хоть какая-то возможность цепляться за фактуру и сравнивать разные части произведения, отыскивая в них следы и тени лейтмотивов.
В этом смысле, «Список гостей» с цифрами глав возбуждает чувство привычной усталости и узнавания «традиционного» чтения, в котором любые цифры (в названиях глав или в указании страниц) маркируют необратимость причинно-следственных связей и накопление опыта чтения конкретного сборника.
Со временем в любой книге обустраиваешься как в доме, поставив нынешнее сочинение на одну из бесконечных полок сознания, то есть, найдя ей ярлык, чтоб перестать беспокоиться и начать жить с книгой уже параллельно, а не перпендикулярно, как в самом начале, когда не понимаешь, что это вообще за изощренное издевательство-то такое…
Чтение есть примеривание и перебор ключей: однажды один из них обязательно подойдет, дверца и откроется.
В книге Юрия Коваля «Самая легкая в мире лодка», если я не путаю, так как не перечитывал с того самого времени, когда увидел этот текст в журнале «Пионер» (поначалу он сильно раздражал меня «неорганизованностью») есть эпизод о том, как рассказчик приучает себя клисьему змеиному яду.
Дает укусить свою руку гадюке (или кобре?), чтобы затем, месяц практически мучиться, от последствий, оставивших шрам (боли, судорог, зашкаливающих температур). После чего вновь подставляет руку хищнице и болеет уже две недели. Третий разкинув невод в поле морское после укуса змеи на руке у рассказчика выступает небольшое покраснение и только.
Краснота быстро проходит.
Книга Коваля оставила смутные воспоминания поисков лица, но его ядовитый тренинг на сложности (тяжело вЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Самое сложное в этой книге – инициация, то есть «Пересидеть развалины», первый, самый сложный и длинный текст (чем дальше в сборник, тем повествования будут короче), к которому трудно приноровиться и совпасть в скорости восприятия.
В этом повествовании, конечно, есть набор антропоморфных персонажей, вроде Глории и Мориса, сидящих с видом на
Выбрав для дебюта именно «За мной следят дым и песок» (2016), состоящий из восьми «треков» (иногда книги Кокошко напоминают мне компакт-диски инди-исполнительниц) я-то решил зайти с «прозы», все еще не лишенной признаков сюжетности (при перелистывании видны диалоги да имена собственные), но оказалось, что ткнул пальцем в небо, угодив в самую густоту.
На 56 страниц сплошного спотыкача и постоянных замедлений, у меня ушла неделя, хотя уже «Благосклонность шума и пирамид», второе повествование сборника, занимающая 44 страницы, оказалась проглоченной за два или три (смотря как ночь до и после полуночи считать) дня.
В нем вроде тоже есть тени персонажных сущностей, вроде Переводчика, переводящего «сквозь хищное, хваткое, умонепостижимое, шквальное чрево города» и Павла Амалика, «архивариуса учебного заведения, подхватившего острый позыв, почин ангела или раскованный совет дьявола», постоянно меняющий функционал, имя и, что ли, облик, никак особо доступности и внятности повествованию не добавляющие.
На следующий «Список гостей» у меня и вовсе ушел один присест, хотя он немногим меньше «Благосклонности шума и пирамид». Но внятно и очевидно устроен – в нем девять глав и семь персонажей (две последние главки выполняют роль зонтичных обобщений) из разных времен и дискурсивных прорех, связанных, как и предыдущий текст, с темой студенчества и преподавательства в высших учебных заведениях.
На каждого гостя уходит одна главка знакомства, ага, понятно, стало легче, идем дальше: принцип "портретная галерея".
Дело здесь, вероятно, в разнородной структуре всех этих опусов, раз уж «Пересидеть развалины» вообще не членим и идет единым куском.
В нем, зато, есть итоговое стихотворение, выполняющее роль либретто или же финального монолога.
Ретроспективно вычитать в нем сюжет только что прочитанного нереально, зато возникает ощущение (ошибочное), что гештальт закрыт.
Кстати, этот прием "стихотворной коды" повторяется и в конце книге – «Некто YY», последний текст книги тоже ведь строфически опознается как набор поэтических строф.
Впрочем, разной длины и рифмы встречаются в нем тоже не регулярно – вот как орешки в щербете.
В «Благосклонности шума и пирамид» (отметим разомкнутую бинарную оппозицию в названии, словно бы буквализирующую сравнение «шершавого» и «холодного») три части, обнуляющих друг дружку. Но у читателя возникает хоть какая-то возможность цепляться за фактуру и сравнивать разные части произведения, отыскивая в них следы и тени лейтмотивов.
В этом смысле, «Список гостей» с цифрами глав возбуждает чувство привычной усталости и узнавания «традиционного» чтения, в котором любые цифры (в названиях глав или в указании страниц) маркируют необратимость причинно-следственных связей и накопление опыта чтения конкретного сборника.
Со временем в любой книге обустраиваешься как в доме, поставив нынешнее сочинение на одну из бесконечных полок сознания, то есть, найдя ей ярлык, чтоб перестать беспокоиться и начать жить с книгой уже параллельно, а не перпендикулярно, как в самом начале, когда не понимаешь, что это вообще за изощренное издевательство-то такое…
Чтение есть примеривание и перебор ключей: однажды один из них обязательно подойдет, дверца и откроется.
В книге Юрия Коваля «Самая легкая в мире лодка», если я не путаю, так как не перечитывал с того самого времени, когда увидел этот текст в журнале «Пионер» (поначалу он сильно раздражал меня «неорганизованностью») есть эпизод о том, как рассказчик приучает себя к
Дает укусить свою руку гадюке (или кобре?), чтобы затем, месяц практически мучиться, от последствий, оставивших шрам (боли, судорог, зашкаливающих температур). После чего вновь подставляет руку хищнице и болеет уже две недели. Третий раз
Краснота быстро проходит.
Книга Коваля оставила смутные воспоминания поисков лица, но его ядовитый тренинг на сложности (тяжело в
Восстание мёртвых. Выставка Ивана Шадра в "Новой Третьяковке"
lj_paslen
/ lj_paslen
:
16-01-2023 16:44
Выставка Ивана Шадра показывает насколько большевизм - порождение декаданса: обучение у Родена и Бурделя (некоторые ранние работы напрямую выказывают текучее наставничество великих французов) не прошли даром, правда, там, где у европейцев царит культ чувственности и открытости человеческого тела, русского ваятеля распирает и скручивает в жгуты классовая ненависть да пролетарская солидарность.
Как-то у меня было эссе про Клода Моне как французского Льва Толстого, ну, или, наоборот: Лев Толстой, с его стихийно вскипаемым и осознанно подавляемым импрессионизмом(перечитайте непредвзято сцены на ипподроме "Анне Карениной", там, где Вронский падает с лошади): непрямым, нелинейным сопоставлением этим я и хотел зафиксировать разницу двух культур, одной из которых политизированность не мешает, ибо проходит как факультативный слой выражений, а другая из этой самой политизированности состоит как рыба из воды.
"Проповедничество" и морализаторство Льва Толстого, по общепринятому ныне мнению, давило в нем художника, а вот в Моне все выходило ровно наоборот, из-за чего уход в "область чистых форм", которые более абстрактны (прочесть и присвоить их можно самыми разными способами) и, оттого, более мудрые и глубокие.
Действенные, влияющие, впрочем, как и любая визуалка на фоне черно-белых русских букв.
Понятно, что большевики - патентованные декаденты, а кто ж, в этом времени и в этом месте, они еще (есть роскошная книга Александра Эткинда "Хлыст" об этом, которую я рекомендовал бы всем интересующимся неформатными реконструкциями "Серебряного века", а также невозможностью просчитать последствия идеологическихдиверсий течений...
...в этом мире всё связано со всем, причем, самым непредсказуемым образом, когда, скажем, появление мобильной связи служит развитию викторианского (да и любого ретро) детектива, а рост ЗППП (особенно ВИЧ) перестраивает структуру чулочно-носочной моды, а, следовательно, и фабричной инфраструктуры, отвечающей за красоту нижних конечностей...
...так и тут, то есть, в искусстве.
Обнаруживать подспудные связи и вскрывать их, может быть, самое интересное, что может делать аналитик, но я не аналитик, а свободный поэт - и помню, как меня потряс свободный вход в парижскую мастерскую Бранкузи: прозрачный стеклянный куб перед фасадом Центра Помпиду, как она тревожила меня внутри этого куба своей отвлечённой фактурностью, забитой джунглями пластических поисков...
В Париже, остающимся центром музейных тенденций, как написала на этой неделе АртНьюсПейпа, через пару лет открывается огромный музей Джакометти, при том, что уже который год успешно работает Институт Джакометти, устраивающий крохотные, но крайне изысканные выставки скульптур.
Как бы чего не забыть: помимо мастерской Бранкузи и института Джакометти, в Париже работают музеи Родена, Бурделя, Майоля, Цадкина и это совсем не предел: интерес к скульптуре, аналитики которого я еще нигде пока не встречал, явно растет, ширится и всячески крепнет: достаточно заглянуть в музеи Капура (в Венеции), Чильиды (возле Сан-Себастьяна), Андерсена (в Риме), Торвальдсена(в Копенгагене), Кановы, повсеместные экспозиции Серра, да попросту по павильонам Венецианской биеннале походить.
Там скульптура стоит на самых заметных (во всех смыслах) местах и экспозиционных точках, вызывая повышенное внимание, вот как пресловутая глина Урса Фишера на Болотной набережной: с одной стороны, публичные изваяния стоят в общественных местах, обозначая зримую границу между индивидуальным и общим, с другой, они априори заметнее всех прочих видов искусства, исключая архитектуру...
С третьей стороны, именно объёмной пластике удаётся ярче всего реагировать не только на этические и эстетические изменения, но даже и на антропологические мутации, раз уж монументы (необязательно уличные, кстати) призваны обобщать и закреплять свои эпохи на веки вечные.
С четвертой, такие пластические жесты, нуждающиеся в круговом обзоре, что неЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Выставка Ивана Шадра показывает насколько большевизм - порождение декаданса: обучение у Родена и Бурделя (некоторые ранние работы напрямую выказывают текучее наставничество великих французов) не прошли даром, правда, там, где у европейцев царит культ чувственности и открытости человеческого тела, русского ваятеля распирает и скручивает в жгуты классовая ненависть да пролетарская солидарность.
Как-то у меня было эссе про Клода Моне как французского Льва Толстого, ну, или, наоборот: Лев Толстой, с его стихийно вскипаемым и осознанно подавляемым импрессионизмом(перечитайте непредвзято сцены на ипподроме "Анне Карениной", там, где Вронский падает с лошади): непрямым, нелинейным сопоставлением этим я и хотел зафиксировать разницу двух культур, одной из которых политизированность не мешает, ибо проходит как факультативный слой выражений, а другая из этой самой политизированности состоит как рыба из воды.
"Проповедничество" и морализаторство Льва Толстого, по общепринятому ныне мнению, давило в нем художника, а вот в Моне все выходило ровно наоборот, из-за чего уход в "область чистых форм", которые более абстрактны (прочесть и присвоить их можно самыми разными способами) и, оттого, более мудрые и глубокие.
Действенные, влияющие, впрочем, как и любая визуалка на фоне черно-белых русских букв.
Понятно, что большевики - патентованные декаденты, а кто ж, в этом времени и в этом месте, они еще (есть роскошная книга Александра Эткинда "Хлыст" об этом, которую я рекомендовал бы всем интересующимся неформатными реконструкциями "Серебряного века", а также невозможностью просчитать последствия идеологических
...в этом мире всё связано со всем, причем, самым непредсказуемым образом, когда, скажем, появление мобильной связи служит развитию викторианского (да и любого ретро) детектива, а рост ЗППП (особенно ВИЧ) перестраивает структуру чулочно-носочной моды, а, следовательно, и фабричной инфраструктуры, отвечающей за красоту нижних конечностей...
...так и тут, то есть, в искусстве.
Обнаруживать подспудные связи и вскрывать их, может быть, самое интересное, что может делать аналитик, но я не аналитик, а свободный поэт - и помню, как меня потряс свободный вход в парижскую мастерскую Бранкузи: прозрачный стеклянный куб перед фасадом Центра Помпиду, как она тревожила меня внутри этого куба своей отвлечённой фактурностью, забитой джунглями пластических поисков...
В Париже, остающимся центром музейных тенденций, как написала на этой неделе АртНьюсПейпа, через пару лет открывается огромный музей Джакометти, при том, что уже который год успешно работает Институт Джакометти, устраивающий крохотные, но крайне изысканные выставки скульптур.
Как бы чего не забыть: помимо мастерской Бранкузи и института Джакометти, в Париже работают музеи Родена, Бурделя, Майоля, Цадкина и это совсем не предел: интерес к скульптуре, аналитики которого я еще нигде пока не встречал, явно растет, ширится и всячески крепнет: достаточно заглянуть в музеи Капура (в Венеции), Чильиды (возле Сан-Себастьяна), Андерсена (в Риме), Торвальдсена(в Копенгагене), Кановы, повсеместные экспозиции Серра, да попросту по павильонам Венецианской биеннале походить.
Там скульптура стоит на самых заметных (во всех смыслах) местах и экспозиционных точках, вызывая повышенное внимание, вот как пресловутая глина Урса Фишера на Болотной набережной: с одной стороны, публичные изваяния стоят в общественных местах, обозначая зримую границу между индивидуальным и общим, с другой, они априори заметнее всех прочих видов искусства, исключая архитектуру...
С третьей стороны, именно объёмной пластике удаётся ярче всего реагировать не только на этические и эстетические изменения, но даже и на антропологические мутации, раз уж монументы (необязательно уличные, кстати) призваны обобщать и закреплять свои эпохи на веки вечные.
С четвертой, такие пластические жесты, нуждающиеся в круговом обзоре, что не
Мои твиты
lj_paslen
/ lj_paslen
:
13-01-2023 14:42
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Чт, 17:36: Повествование «Sprenkstrasse + хвост кота G.» Андрея Левкина из книги"Проводки оборвались, ну и что" https://t.co/uRIHlNYNyG
- Пт, 08:03: Выставка Надежды Лихогруд "Память заполнена" в ММСИ на Петровке. До пятого февраля https://t.co/SaVZZeww6t
- Пт, 08:27: Тот случай, когда интеллект, зачаточная хотя бы интеллектуальность, способны спасти жизнь.
- Пт, 09:21: На Урале потеплело до -9 и дома стало теплее, а кислород комнат замедленнее. Ветер изменил ли направление, но теперь воздух не надо истошно нагревать и высушивать. Тепло позволяет ему быть естественнее и… человечней? https://t.co/3pp6O1z4Nx
Выставка Надежды Лихогруд "Память заполнена" в ММСИ на Петровке. До пятого февраля
lj_paslen
/ lj_paslen
:
13-01-2023 08:03
Выставка молодой художницы Надежды Лихогруд (я нагуглил ее фотографии - она же ещё из себя восхитительно струящаяся, вся такая феистая и любит борзых) - это лучшее, что случилось со мной и с современным искусством этой сморщенной московской осенью.
Случай вдвойне приятный, так как раньше я этой фамилии не видел, таких подраненных работ не встречал.
Экспозиция под названием "Память заполнена" сделанная куратором Анастасией Китель в двух комнатах музейного особняка на Петровке, заселена небольшими скульптурами из шамота и керамики (если это не одно и то же?) и концептуальными объектами - так, в одной из комнат стоит библиотечный шкапчик для каталожных карточек, внутри которого разложены выписки из Надиного дневника и, честное слово, очень захотелось прочесть его целиком.
Буду ждать публикацию.
В этом же зале самый большой скульптурный объект выставки - глиняный ребенок на игрушечном коньке, поставленный на круглый деревянный подиум и отбрасывающий тени в разные стороны по/над натруженным музейным паркетам, вот точно так же, как в разнообразном направлении можно (и нужно) сочинять трактовки того, что Лихогруд делает.
Интерпретаций может быть великое множество - от намеренно литературоцентричных до интуитивно съестных - глазурь объектов Лихогруд столь сахарно возбудительна и напоминает то печеньки из песочного текста, то вафельные торты с застывшими (слегка подгуляли - вот как на второй день нового года) взбитыми сливками, то сахарные головы, которым приданы антропоморфные изгибы, что их хочется съесть.
Ну, или же надкусить.
Облизать, как минимум.
Подобный голодный соблазн (при том, что выставку в Московском музее современного искусства я смотрел сугубо сытым, только что из дома - это был мой первый арт-выход из дома после воспаления лёгких, так как накануне я увидел снимки с вернисажа в Инстаграме у Милены Орловой и не смог сдержаться, сразу поняв: вот это точно моё) случался в моей жизни лишь с одним веществом и только в детстве - конечно же, я имею ввиду сургуч на советской почте, испарившийся вместе с советской властью, распадом СССР, а также игрой в "съедобное/несъедобное"...
...кто застал и помнит - может подтвердить интенцию к понадкусыванию и облизыванию сургуча, причем, года полтора, примерно, я ведь работал на почте и сам мазал застывающим веществом всяческие канаты да верёвки, чтобы почтовые отправления, понимаешь, доходили целыми и невредимыми.
Целыми днями я толокся возле этой скромной конфорки, подогревающей сей несъедобный какао-шоколад до состояния жидкого кошмара (обжечься же страшно), смотрел на метаморфозы, которым сургуч предавался с каким-то бесстыжим откровением, но так и не привык, что он совершенно не предназначен внутрь.
Вот Фирс из "Вишневого сада", как известно, только одним сургучом и спасался - и ничего, дожил до самых что ни на есть преклонных лет, покуда его не забыли сами знаете где...
...собственно, я к тому, что выставка Надежды Лихогруд составлена из таких вот исчезающих образов и интенций, обрывающихся в темноте троллейбусными проводами: многие мимишные объекты "Память заполнена", особенно выставленные на большом белом постаменте, сцена которого занимает центр второго выставочного помещения с окнами на православный монастырь (...внимательно слушая легкие, легкие звоны...), аппелируют к глубинным, полустершимся воспоминаниям об отсутствующих предметах, ну, или же заново воссоздают их.
Лихогруд синтезирует несуществующие предметы сразу из нескольких временных пластов, от ренессанса и керамической мастерской семейства Лука делла Робиа, причем сразу всех ее членов и их многовековых майоликовых последователей, вплоть до Врубеля - и всю сублимированную советскую античность: от задов западного ар-нуво до оголтелого сталинского модерна, плавно переходящего в сталинский же бидермайер-ампир.
Мастер берет архетипические черты форм и жанров, известных нам от знаменитого детоприимного дома в Флоренции (Ospedale degli Innocenti) до спортивных тондо на станции метро "Динамо" и глазурированных фигурок актеров и танцовщиков, обрамляющих проходы станции "Театральная"и смешивает их в реторте собственной чувственности...
...да много еще чего Лихогруд берет, вплоть до мотивов какой-нибудь предвоенной книжной иллюстрации и праздничных почтовых открыток, вызывающих немедленный отклик - вот как еслив руку вложена записка и на нее немедленно ответь изнутри какой-то очередной каталожный ящичек выезжает.
Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Выставка молодой художницы Надежды Лихогруд (я нагуглил ее фотографии - она же ещё из себя восхитительно струящаяся, вся такая феистая и любит борзых) - это лучшее, что случилось со мной и с современным искусством этой сморщенной московской осенью.
Случай вдвойне приятный, так как раньше я этой фамилии не видел, таких подраненных работ не встречал.
Экспозиция под названием "Память заполнена" сделанная куратором Анастасией Китель в двух комнатах музейного особняка на Петровке, заселена небольшими скульптурами из шамота и керамики (если это не одно и то же?) и концептуальными объектами - так, в одной из комнат стоит библиотечный шкапчик для каталожных карточек, внутри которого разложены выписки из Надиного дневника и, честное слово, очень захотелось прочесть его целиком.
Буду ждать публикацию.
В этом же зале самый большой скульптурный объект выставки - глиняный ребенок на игрушечном коньке, поставленный на круглый деревянный подиум и отбрасывающий тени в разные стороны по/над натруженным музейным паркетам, вот точно так же, как в разнообразном направлении можно (и нужно) сочинять трактовки того, что Лихогруд делает.
Интерпретаций может быть великое множество - от намеренно литературоцентричных до интуитивно съестных - глазурь объектов Лихогруд столь сахарно возбудительна и напоминает то печеньки из песочного текста, то вафельные торты с застывшими (слегка подгуляли - вот как на второй день нового года) взбитыми сливками, то сахарные головы, которым приданы антропоморфные изгибы, что их хочется съесть.
Ну, или же надкусить.
Облизать, как минимум.
Подобный голодный соблазн (при том, что выставку в Московском музее современного искусства я смотрел сугубо сытым, только что из дома - это был мой первый арт-выход из дома после воспаления лёгких, так как накануне я увидел снимки с вернисажа в Инстаграме у Милены Орловой и не смог сдержаться, сразу поняв: вот это точно моё) случался в моей жизни лишь с одним веществом и только в детстве - конечно же, я имею ввиду сургуч на советской почте, испарившийся вместе с советской властью, распадом СССР, а также игрой в "съедобное/несъедобное"...
...кто застал и помнит - может подтвердить интенцию к понадкусыванию и облизыванию сургуча, причем, года полтора, примерно, я ведь работал на почте и сам мазал застывающим веществом всяческие канаты да верёвки, чтобы почтовые отправления, понимаешь, доходили целыми и невредимыми.
Целыми днями я толокся возле этой скромной конфорки, подогревающей сей несъедобный какао-шоколад до состояния жидкого кошмара (обжечься же страшно), смотрел на метаморфозы, которым сургуч предавался с каким-то бесстыжим откровением, но так и не привык, что он совершенно не предназначен внутрь.
Вот Фирс из "Вишневого сада", как известно, только одним сургучом и спасался - и ничего, дожил до самых что ни на есть преклонных лет, покуда его не забыли сами знаете где...
...собственно, я к тому, что выставка Надежды Лихогруд составлена из таких вот исчезающих образов и интенций, обрывающихся в темноте троллейбусными проводами: многие мимишные объекты "Память заполнена", особенно выставленные на большом белом постаменте, сцена которого занимает центр второго выставочного помещения с окнами на православный монастырь (...внимательно слушая легкие, легкие звоны...), аппелируют к глубинным, полустершимся воспоминаниям об отсутствующих предметах, ну, или же заново воссоздают их.
Лихогруд синтезирует несуществующие предметы сразу из нескольких временных пластов, от ренессанса и керамической мастерской семейства Лука делла Робиа, причем сразу всех ее членов и их многовековых майоликовых последователей, вплоть до Врубеля - и всю сублимированную советскую античность: от задов западного ар-нуво до оголтелого сталинского модерна, плавно переходящего в сталинский же бидермайер-ампир.
Мастер берет архетипические черты форм и жанров, известных нам от знаменитого детоприимного дома в Флоренции (Ospedale degli Innocenti) до спортивных тондо на станции метро "Динамо" и глазурированных фигурок актеров и танцовщиков, обрамляющих проходы станции "Театральная"и смешивает их в реторте собственной чувственности...
...да много еще чего Лихогруд берет, вплоть до мотивов какой-нибудь предвоенной книжной иллюстрации и праздничных почтовых открыток, вызывающих немедленный отклик - вот как если
Повествование «Sprenkstrasse + хвост кота G.» Андрея Левкина из книги"Проводки оборвались, ну и что"
lj_paslen
/ lj_paslen
:
12-01-2023 17:36
Второй текст "ностальгической" книги Андрея Левкина «Проводки оборвались, ну и что» (то есть, некоторые времена и состояния ушли навсегда, а мы еще нет) посвящен родной автору Риге.
«Sprenkstrasse + хвост кота G.» (2019) описывает кусок латвийской столицы (вокруг да около улицы Авоту), какие-то дома и тупики между ними, дворы и даже отдельные деревья, как в синхронии (сейчас, в «современном состоянии») и диахронии («экскурсы в прошлое»), раз уж город – машина динамическая, состоит из разнородных слоев, все они, скапливаясь в его закоулках, влияют по особенному, значит, есть вероятность (весьма большая), что и прошлое что-то такое важное значит…
Это теперь мы сидим по своим странам и квартирам, запертые в них обстоятельствами, ну, а четверть века раньше (это я тоже теперь ностальгирую под воздействием некоторых сгустков левкинской экскурсии по родным местам) всякие там участки суши были достаточно проницаемы, все перемещались постоянно, ездили куда-то и, соответственно, возвращались обратно.
Теперь Левкин в Риге («…Авоту делается елкой, на ней развешиваются бантики, болтики, фантики, ленточки, лампочки…», 129) можно сказать, невыездной, а я – в Чердачинске и за окнами стужа.
Однажды так уже было – нынешние обрывы проводков напомнили мне самое начало девяностых годов минувшего века, когда Союз посыпался, а, вместе с ним, и всяческие личные связи, важные, и не очень.
Интернета тогда не существовало, мобильной связи тоже. Связываться с другими странами и континентами приходилось из дома (а ещё раньше – в почтовом отделении специальные кабинки существовали и барышня в окошке соединяла респондента с респондентом), по потом, позже, так как сила прогресса, на который Левкин ворчит в центре «Sprenkstrasse + хвост кота G.», переместились в удалённые коммутаторы, чтобы разговоры с забугорьем стало возможным заказывать из малометражных квартир.
Я хорошо это знаю и наелся ожиданий вдоволь, так как целенаправленно поддерживал какое-то время связи с однополчанами.
С Толиком из Гагаузской республики, Ильей с философского факультета Киевского университета и с Витей из Киргизии, которые тогда-то и потерялись практически без следа (Толик после нашелся в Вене, Илья в Лондоне, а вот Витя сгинул без следа перед самой своей эмиграцией в Германию – фамилия у него достаточно распространенная, так что хрен отыщешь даже теперь): я звонил им по алгоритму, известному по песне Высоцкого («…девушка, милая, как вас звать, Тома?»), а Левкина встречал обычно в Москве.
Андрей был для меня обычным московским человеком, так как общались мы с ним не реже и не чаще, чем с другими достойными деятелями пера и клавиатуры.
Я никогда не задумывался, что, вообще-то, Левкин – рижский и, между прочим, иностранец: то, что цыган – знал, раз «Цыганский роман» был в наличии, а что латыш – даже и не догадывался, приписывая жемчужины левкинской прозы к лучшим страницам русской литературы, так причем тут Балтия?
А то, что он в Ригу постоянно мотается, выпуская публицистические колонки на ПолитРу (кстати, ещё один аргумент в его русскости и московскости, ведь разве способен забугорный человек в тонкостях российского информационного поля разбираться? Судя по последней истории с телеканалом «Дождь» так-то не слишком), мало ли у кого какие маршруты – в нашей столице ещё совсем до недавнего времени командировки были за правило, а не исключение…
…существовал даже специальный, хотя и неписанный столичный закон «трёх месяцев», предохранявший от скуки и тоски, если срываться с насиженного места не реже одного раза в три отчетных месяца.
Раньше были времена, а теперь мгновения, да и те как-то не очень. Не радуют.
«Нет длящейся жизни города, она нарезана кусками: все, что связано с предыдущим, исчезает – потому что не принадлежит уже никому. Да и какая это, собственно, история, то есть – чья?» (76)
У Левкина было и есть много произведений про разные города (из них можно было бы составить атлас), от Вены и Чикаго, заслужившие отдельные издания в «НЛО» (честь ему и хвала) до Киева и Питера, так что становится понятным – автор много ездит, много видит, ему есть что поведать миру, в том числе и о Риге, Таллине, Тарту…
Но я-то видел Левкина в Москве и для меня он был столичным жителем, вот чтоЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Второй текст "ностальгической" книги Андрея Левкина «Проводки оборвались, ну и что» (то есть, некоторые времена и состояния ушли навсегда, а мы еще нет) посвящен родной автору Риге.
«Sprenkstrasse + хвост кота G.» (2019) описывает кусок латвийской столицы (вокруг да около улицы Авоту), какие-то дома и тупики между ними, дворы и даже отдельные деревья, как в синхронии (сейчас, в «современном состоянии») и диахронии («экскурсы в прошлое»), раз уж город – машина динамическая, состоит из разнородных слоев, все они, скапливаясь в его закоулках, влияют по особенному, значит, есть вероятность (весьма большая), что и прошлое что-то такое важное значит…
Это теперь мы сидим по своим странам и квартирам, запертые в них обстоятельствами, ну, а четверть века раньше (это я тоже теперь ностальгирую под воздействием некоторых сгустков левкинской экскурсии по родным местам) всякие там участки суши были достаточно проницаемы, все перемещались постоянно, ездили куда-то и, соответственно, возвращались обратно.
Теперь Левкин в Риге («…Авоту делается елкой, на ней развешиваются бантики, болтики, фантики, ленточки, лампочки…», 129) можно сказать, невыездной, а я – в Чердачинске и за окнами стужа.
Однажды так уже было – нынешние обрывы проводков напомнили мне самое начало девяностых годов минувшего века, когда Союз посыпался, а, вместе с ним, и всяческие личные связи, важные, и не очень.
Интернета тогда не существовало, мобильной связи тоже. Связываться с другими странами и континентами приходилось из дома (а ещё раньше – в почтовом отделении специальные кабинки существовали и барышня в окошке соединяла респондента с респондентом), по потом, позже, так как сила прогресса, на который Левкин ворчит в центре «Sprenkstrasse + хвост кота G.», переместились в удалённые коммутаторы, чтобы разговоры с забугорьем стало возможным заказывать из малометражных квартир.
Я хорошо это знаю и наелся ожиданий вдоволь, так как целенаправленно поддерживал какое-то время связи с однополчанами.
С Толиком из Гагаузской республики, Ильей с философского факультета Киевского университета и с Витей из Киргизии, которые тогда-то и потерялись практически без следа (Толик после нашелся в Вене, Илья в Лондоне, а вот Витя сгинул без следа перед самой своей эмиграцией в Германию – фамилия у него достаточно распространенная, так что хрен отыщешь даже теперь): я звонил им по алгоритму, известному по песне Высоцкого («…девушка, милая, как вас звать, Тома?»), а Левкина встречал обычно в Москве.
Андрей был для меня обычным московским человеком, так как общались мы с ним не реже и не чаще, чем с другими достойными деятелями пера и клавиатуры.
Я никогда не задумывался, что, вообще-то, Левкин – рижский и, между прочим, иностранец: то, что цыган – знал, раз «Цыганский роман» был в наличии, а что латыш – даже и не догадывался, приписывая жемчужины левкинской прозы к лучшим страницам русской литературы, так причем тут Балтия?
А то, что он в Ригу постоянно мотается, выпуская публицистические колонки на ПолитРу (кстати, ещё один аргумент в его русскости и московскости, ведь разве способен забугорный человек в тонкостях российского информационного поля разбираться? Судя по последней истории с телеканалом «Дождь» так-то не слишком), мало ли у кого какие маршруты – в нашей столице ещё совсем до недавнего времени командировки были за правило, а не исключение…
…существовал даже специальный, хотя и неписанный столичный закон «трёх месяцев», предохранявший от скуки и тоски, если срываться с насиженного места не реже одного раза в три отчетных месяца.
Раньше были времена, а теперь мгновения, да и те как-то не очень. Не радуют.
«Нет длящейся жизни города, она нарезана кусками: все, что связано с предыдущим, исчезает – потому что не принадлежит уже никому. Да и какая это, собственно, история, то есть – чья?» (76)
У Левкина было и есть много произведений про разные города (из них можно было бы составить атлас), от Вены и Чикаго, заслужившие отдельные издания в «НЛО» (честь ему и хвала) до Киева и Питера, так что становится понятным – автор много ездит, много видит, ему есть что поведать миру, в том числе и о Риге, Таллине, Тарту…
Но я-то видел Левкина в Москве и для меня он был столичным жителем, вот что
Моё интервью Артему Комарову для культурного журнала "Чайка"
lj_paslen
/ lj_paslen
:
10-01-2023 21:27
Интервью с Дмитрием Бавильским: «Мне важно описывать невидимое – музыку, интенции, «воздух времени», ощущение пространства, особенности собственного зрения…»
Дмитрий Бавильский не требует долгих представлений. Писатель, литературный критик, автор целого ряда замечательных книг (романы «Семейство паслёновых», «Едоки картофеля», «Красная точка» и др.) – он тот человек, к экспертному мнению которого ты неустанно прислушиваешься. Писатель Бавильский – тот редкий случай, когда талант автора не знает границ – о чем бы он ни писал: о музыке, об архитектуре, о людях, о странах и континентах, ему удается писать необыкновенно точно, подробно и абсолютно естественно. Он проделал большой путь: в литературной критике и прозе, но при этом никогда не стремился к широкой известности и славе. О жизни, о взглядах, о литературе мы и поговорили с ним этим летом.
Дмитрий Владимирович, разговоры о жизни неизбежно ведут к умствованию, к философствованию. Чтобы избежать лишней сложности в непростые времена, расскажите, пожалуйста, о ваших родителях. Мы помним книгу «Все о моем отце», где каждый автор книги говорил с неизменной ностальгией и любовью о своем детстве и родителях...
Для меня родители – не только детство, но и вся моя жизнь, вплоть до сегодняшнего дня. Этим летом Нине Васильевне и Владимиру Фавельевичу исполнилось по 75 лет – мама с папой не только одного года рождения, но и оба июльские. Таких синхронов в нашей семейной жизни много, все мы до сих пор вместе и активно влияем друг на друга.
Отец – доктор медицинских наук, буквально спасший тысячи, если не десятки тысяч человеческих жизней, лишь несколько лет назад перестал оперировать, но до сих пор ездит на прием в поликлинику. Вместе с ним мы собирали в школе сначала марки и репродукции, затем книги, он первым возил меня в ленинградские музеи, а мама лет в пять отвела в детскую библиотеку, недалеко от нашего дома, попутно выделив тетрадку для того, чтобы я вел дневник читателя. Разграфила ее на пять колонок, чтобы я не только описывал содержание и выставлял книгам оценки, но и указывал дату, издательство и количество страниц.
Так, с тех пор, я эту тетрадку, собственно говоря, и продолжаю, теми или другими способами. Мама отдала всю жизнь семье, дому, уюту, достигнув в этих умениях, ставших формами ее духовной практики, самого высокого искусства.
Родители никогда не давили на нас с сестрой Леной, доверяли стремлениям нашей самореализации и всячески поддерживали нас, куда бы мы ни стремились и куда бы нас с Леной ни заносило. Важнее этой поддержки, кажется, ничего и быть не может – по крайней мере, мама и папа до сих пор являются для нас важнейшими людьми, позволяющими чувствовать в себе детство даже в достаточно зрелом возрасте.
Главное, чтоб родители как можно дольше оставались такими же здоровыми, красивыми и сильными. Задающими возможность положительного примера. В жизни крайне важно иметь возможность равняться на правильных людей, задающих не просто ориентиры реакций, но и параметры собственного твоего существования.
Вы сказали, что родители подготовили основу, «почву» для того, чтобы вы стали писателем. Они привили любовь к литературе, заинтересовали искусством, расширили кругозор ваш и вашей сестры - Лены. Какие ваши книги посвящены родителям? И какие они особенно любят?
Про их оценки – это к ним. Спросите. Родителям я посвятил свой второй роман «Едоки картофеля», судьба которого сложилась максимально удачно.
Я бы посвятил им и первый роман «Семейство паслёновых», смысл которого был в обращении к каким-то людям вне нашего семейного круга. Ну, то есть я начинал писать его для того, чтобы объяснить конкретным знакомым своё виденье сложившейся ситуации. Из-за чего посвящать именно эту книгу родителям было бы нелогично.
Я ведь не собирался писать прозу, меня вполне устраивали другие жанры, освоение которых складывалось стихийно и без напряга, тогда как роман – всегда тенденция и немного нервно. Немного напряжно. Но мне хотелось обозначить свою позицию в споре с друзьями и, так уж получилось, она сложилась в то, что теперь называется «Семейство паслёновых».
Родители развивали нас с Леной без малейшего принуждения – силой личного примера и творческой атмосферой в доме. С книгами и с музыкой, с уютом и вкусным, разнообразным столом, с интересными разговорами и умными компаниями… С взаимным уважением и уважительной заинтересованностью в том, что с нами происходит.
Я и в Москву не уехал бы, если мама не сказала бы, что пропустишь возможность и всю жизнь будешь жалеть о том, что не сделал…
А если попробовать, то даже неудачная попытка окажется полезной… И потом всегда в любой момент можно же вернуться домой… Хотя бы теоретически…
![]()
Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Интервью с Дмитрием Бавильским: «Мне важно описывать невидимое – музыку, интенции, «воздух времени», ощущение пространства, особенности собственного зрения…»
Дмитрий Бавильский не требует долгих представлений. Писатель, литературный критик, автор целого ряда замечательных книг (романы «Семейство паслёновых», «Едоки картофеля», «Красная точка» и др.) – он тот человек, к экспертному мнению которого ты неустанно прислушиваешься. Писатель Бавильский – тот редкий случай, когда талант автора не знает границ – о чем бы он ни писал: о музыке, об архитектуре, о людях, о странах и континентах, ему удается писать необыкновенно точно, подробно и абсолютно естественно. Он проделал большой путь: в литературной критике и прозе, но при этом никогда не стремился к широкой известности и славе. О жизни, о взглядах, о литературе мы и поговорили с ним этим летом.
Дмитрий Владимирович, разговоры о жизни неизбежно ведут к умствованию, к философствованию. Чтобы избежать лишней сложности в непростые времена, расскажите, пожалуйста, о ваших родителях. Мы помним книгу «Все о моем отце», где каждый автор книги говорил с неизменной ностальгией и любовью о своем детстве и родителях...
Для меня родители – не только детство, но и вся моя жизнь, вплоть до сегодняшнего дня. Этим летом Нине Васильевне и Владимиру Фавельевичу исполнилось по 75 лет – мама с папой не только одного года рождения, но и оба июльские. Таких синхронов в нашей семейной жизни много, все мы до сих пор вместе и активно влияем друг на друга.
Отец – доктор медицинских наук, буквально спасший тысячи, если не десятки тысяч человеческих жизней, лишь несколько лет назад перестал оперировать, но до сих пор ездит на прием в поликлинику. Вместе с ним мы собирали в школе сначала марки и репродукции, затем книги, он первым возил меня в ленинградские музеи, а мама лет в пять отвела в детскую библиотеку, недалеко от нашего дома, попутно выделив тетрадку для того, чтобы я вел дневник читателя. Разграфила ее на пять колонок, чтобы я не только описывал содержание и выставлял книгам оценки, но и указывал дату, издательство и количество страниц.
Так, с тех пор, я эту тетрадку, собственно говоря, и продолжаю, теми или другими способами. Мама отдала всю жизнь семье, дому, уюту, достигнув в этих умениях, ставших формами ее духовной практики, самого высокого искусства.
Родители никогда не давили на нас с сестрой Леной, доверяли стремлениям нашей самореализации и всячески поддерживали нас, куда бы мы ни стремились и куда бы нас с Леной ни заносило. Важнее этой поддержки, кажется, ничего и быть не может – по крайней мере, мама и папа до сих пор являются для нас важнейшими людьми, позволяющими чувствовать в себе детство даже в достаточно зрелом возрасте.
Главное, чтоб родители как можно дольше оставались такими же здоровыми, красивыми и сильными. Задающими возможность положительного примера. В жизни крайне важно иметь возможность равняться на правильных людей, задающих не просто ориентиры реакций, но и параметры собственного твоего существования.
Вы сказали, что родители подготовили основу, «почву» для того, чтобы вы стали писателем. Они привили любовь к литературе, заинтересовали искусством, расширили кругозор ваш и вашей сестры - Лены. Какие ваши книги посвящены родителям? И какие они особенно любят?
Про их оценки – это к ним. Спросите. Родителям я посвятил свой второй роман «Едоки картофеля», судьба которого сложилась максимально удачно.
Я бы посвятил им и первый роман «Семейство паслёновых», смысл которого был в обращении к каким-то людям вне нашего семейного круга. Ну, то есть я начинал писать его для того, чтобы объяснить конкретным знакомым своё виденье сложившейся ситуации. Из-за чего посвящать именно эту книгу родителям было бы нелогично.
Я ведь не собирался писать прозу, меня вполне устраивали другие жанры, освоение которых складывалось стихийно и без напряга, тогда как роман – всегда тенденция и немного нервно. Немного напряжно. Но мне хотелось обозначить свою позицию в споре с друзьями и, так уж получилось, она сложилась в то, что теперь называется «Семейство паслёновых».
Родители развивали нас с Леной без малейшего принуждения – силой личного примера и творческой атмосферой в доме. С книгами и с музыкой, с уютом и вкусным, разнообразным столом, с интересными разговорами и умными компаниями… С взаимным уважением и уважительной заинтересованностью в том, что с нами происходит.
Я и в Москву не уехал бы, если мама не сказала бы, что пропустишь возможность и всю жизнь будешь жалеть о том, что не сделал…
А если попробовать, то даже неудачная попытка окажется полезной… И потом всегда в любой момент можно же вернуться домой… Хотя бы теоретически…
159. Окно в декабрь. Усиевича, Сокол и АМЗ, Чердачинск
lj_paslen
/ lj_paslen
:
09-01-2023 01:07
На нас напали совсем уже лютые холода; из-за морозов, всем посёлком, окончательно скатились под откос, с холма в берлогу, в тишину подветренного склона, в подснежную белую мглу - теперь можно бесконечно долго спать, ничего не делать, молчать, соответствуя русскому Рождеству, Шабаду, каникулам, полнолунию, ну, да, субботе-воскресению, выходным, таким же скучным, как и первое января.
В таком упадке буквальном самое время открыться прошлому: вспомнить декабрь - в низине атмосферного и кровяного давления вспоминается, помнится лучше, четче и плотнее, менее прерывисто: давно заметил, как любые границы (временные, пространственные, сезонные, календарные) почти мгновенно сдвигают пережитое и съеденное в густую, нерасторжимую тень.
Пересаживают использованный скарб опыта и эмоций на льдину, безостановочно дрейфующую за линию горизонта, а то и на глазах стаивающую: ещё вчера казалось актуальным, тревожило, болело, а сегодня - с глаз долой. Будто бы и не было вовсе.
В памяти остаются лишь самые последние дни, извивы погодного сюжета, смешанные с новостной повесткой (снегопад да смерти в Макеевке, Голынко и Слаповский, солянка да поход в аптеку за безотказным менавазином, низкие и густые небеса, замешанные в снежное-нежное тесто), никаких более сгибов и трещин междудомами днями и микро-эпохами.
А ведь нынешний декабрь вышел зело затейливым, веерно разнообразным в своих проявлениях - это я, разумеется, по столице сужу, где было и тепло и холодно, и душно, и промозгло.
Практически тропический ливень меня домой загнал (возвращался с выставки Шадра в "Новой Третьяковки" с мокрой спиной - под зимний бушлат вода буквально затекала, минуя шерстяной шарф), когда через пару дней небывалой силы снегопады на Москву после плюсовых оттепелей обрушились...
...чтобы покрыть скользкое и солёное пухом невинным и доброжелательным, чтобы устроить, наконец, праздник жестянщикам, спутав и перемешав вообще, все, что мы любим - яркие елки и зимние дожди, новогодние гирлянды и лужи, в которых они отражаются, что смешались кони, люди и метро, надежды, страхи, ответственность и стыд, Господи, когда же это закончится?
Теперь уже никогда: война - это вам не декабрь, она не на льдине, но горб и уродство на долгий путь и долгие года; приручаемся жить уже не в эволюции, но в мутации, погода нам в помощь.
Тепло в Москве слишком проблемно, чтоб стать теперь радостью, слишком наглый процент берут градусы, хмурью да тяжестью давлений, и атмосферного, и кровяного, чтоб предвкушать появление внеочередных проталин с пониженным уровнем переменной облачности, сгущающейся до состояния грязного постельного белья, да низкой социальной ответственности.
Ведь никто не заботится о комфорте простых "дорогих москвичей", вынужденных скакать сначала через лужи и слякоть, затем через застывшие надолбы ледяных узоров, потом по всему этому сразу, припорошенному вялой мукой (оба ударения канают).
А снегопад случился знатный и улицу забелило, заштриховывало с избытком, с терпкой свежестью, с расширенной грудью и перехватыванием дыхания, мои ботинки намокли, мои колени замёрзли, несколько суток на Сокол и Аэропорт валило как и прорванной трубы, корректируя планы и настроения, но теперь уже даже из этого брукнеровского круговорота стихий ничего толком не вспомнится - это я нарочно, усилием воли, запоминал исключение из правил, похожее на репортаж в воскресных новостях, чтобы, месяц спустя, в поминальник вставить, а сколько всего остального ушло не пискнув, толком не обернувшись?
Одной из важнейших черт этой зимы и всего прошедшего года стало заметное, на глазах, оскудение, причем, не только магазинного ассортимента, но и разнообразия явлений и лиц, как типов, так и интеллектуальных потенциалов - причем не только в публичных и общественных сферах, где веками знакомые персонажи ("узнаваемые люди") словно бы самосдались в макулатуру, но и попросту на улице, в метро. В интернете.
Это самозатирание привычного медийного ландшафта не воспринимается трагедийно, так как "в эпоху цифры" нет ничего окончательного - отмены, запреты и даже смерть не способны изъять из общего пользования всех, кого хочется лицезреть, достаточно ютьюбчик набрать, однако разреженность лабиринта, привычно нас окружавшего, становится совсем уже какой-то вопиющей.
И вопит она о нашей узкой (я - узкий), сужающейся доле.
Раньше в "Коммерсе" был чуть ли не отряд светских хроникеров и ресторанных критиков, теперь остались лишь Цивина да Милова, и то последняя пишет проЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
На нас напали совсем уже лютые холода; из-за морозов, всем посёлком, окончательно скатились под откос, с холма в берлогу, в тишину подветренного склона, в подснежную белую мглу - теперь можно бесконечно долго спать, ничего не делать, молчать, соответствуя русскому Рождеству, Шабаду, каникулам, полнолунию, ну, да, субботе-воскресению, выходным, таким же скучным, как и первое января.
В таком упадке буквальном самое время открыться прошлому: вспомнить декабрь - в низине атмосферного и кровяного давления вспоминается, помнится лучше, четче и плотнее, менее прерывисто: давно заметил, как любые границы (временные, пространственные, сезонные, календарные) почти мгновенно сдвигают пережитое и съеденное в густую, нерасторжимую тень.
Пересаживают использованный скарб опыта и эмоций на льдину, безостановочно дрейфующую за линию горизонта, а то и на глазах стаивающую: ещё вчера казалось актуальным, тревожило, болело, а сегодня - с глаз долой. Будто бы и не было вовсе.
В памяти остаются лишь самые последние дни, извивы погодного сюжета, смешанные с новостной повесткой (снегопад да смерти в Макеевке, Голынко и Слаповский, солянка да поход в аптеку за безотказным менавазином, низкие и густые небеса, замешанные в снежное-нежное тесто), никаких более сгибов и трещин между
А ведь нынешний декабрь вышел зело затейливым, веерно разнообразным в своих проявлениях - это я, разумеется, по столице сужу, где было и тепло и холодно, и душно, и промозгло.
Практически тропический ливень меня домой загнал (возвращался с выставки Шадра в "Новой Третьяковки" с мокрой спиной - под зимний бушлат вода буквально затекала, минуя шерстяной шарф), когда через пару дней небывалой силы снегопады на Москву после плюсовых оттепелей обрушились...
...чтобы покрыть скользкое и солёное пухом невинным и доброжелательным, чтобы устроить, наконец, праздник жестянщикам, спутав и перемешав вообще, все, что мы любим - яркие елки и зимние дожди, новогодние гирлянды и лужи, в которых они отражаются, что смешались кони, люди и метро, надежды, страхи, ответственность и стыд, Господи, когда же это закончится?
Теперь уже никогда: война - это вам не декабрь, она не на льдине, но горб и уродство на долгий путь и долгие года; приручаемся жить уже не в эволюции, но в мутации, погода нам в помощь.
Тепло в Москве слишком проблемно, чтоб стать теперь радостью, слишком наглый процент берут градусы, хмурью да тяжестью давлений, и атмосферного, и кровяного, чтоб предвкушать появление внеочередных проталин с пониженным уровнем переменной облачности, сгущающейся до состояния грязного постельного белья, да низкой социальной ответственности.
Ведь никто не заботится о комфорте простых "дорогих москвичей", вынужденных скакать сначала через лужи и слякоть, затем через застывшие надолбы ледяных узоров, потом по всему этому сразу, припорошенному вялой мукой (оба ударения канают).
А снегопад случился знатный и улицу забелило, заштриховывало с избытком, с терпкой свежестью, с расширенной грудью и перехватыванием дыхания, мои ботинки намокли, мои колени замёрзли, несколько суток на Сокол и Аэропорт валило как и прорванной трубы, корректируя планы и настроения, но теперь уже даже из этого брукнеровского круговорота стихий ничего толком не вспомнится - это я нарочно, усилием воли, запоминал исключение из правил, похожее на репортаж в воскресных новостях, чтобы, месяц спустя, в поминальник вставить, а сколько всего остального ушло не пискнув, толком не обернувшись?
Одной из важнейших черт этой зимы и всего прошедшего года стало заметное, на глазах, оскудение, причем, не только магазинного ассортимента, но и разнообразия явлений и лиц, как типов, так и интеллектуальных потенциалов - причем не только в публичных и общественных сферах, где веками знакомые персонажи ("узнаваемые люди") словно бы самосдались в макулатуру, но и попросту на улице, в метро. В интернете.
Это самозатирание привычного медийного ландшафта не воспринимается трагедийно, так как "в эпоху цифры" нет ничего окончательного - отмены, запреты и даже смерть не способны изъять из общего пользования всех, кого хочется лицезреть, достаточно ютьюбчик набрать, однако разреженность лабиринта, привычно нас окружавшего, становится совсем уже какой-то вопиющей.
И вопит она о нашей узкой (я - узкий), сужающейся доле.
Раньше в "Коммерсе" был чуть ли не отряд светских хроникеров и ресторанных критиков, теперь остались лишь Цивина да Милова, и то последняя пишет про
Твиты новогодних каникул. Чердачинск, АМЗ
lj_paslen
/ lj_paslen
:
07-01-2023 14:59
Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Пт, 22:00: Снова снег, погода идеально соответствует Рождеству: тихо и холодно, стужа чистит путь волхвам сквозь сугробы, делает видимой дальнюю даль, несмотря на битые пиксели, скупо рассыпающиеся с неба… Но картинка всё равно выглядит битой.
- Пт, 22:01: Подумалось, что читатели воспринимают написание писателем книги ровно в том режиме, в каком они ее прочитали. Ошибка прочитавшего…
- Пт, 22:06: В Рождественскую ночь Константин Фокин умер, художник, сопровождавший меня всю жизнь. С детства. Действительно ведь казался мне практически бессмертным. Любимым я его не назову, но из тех, с кем знаком - он здесь самая безусловная величина, да с большим отрывом...
Какая, однако, громадная, красивая, бесконечная жизнь завершилась; жизнь, определявшая "художественный облик Чердачинска" лет так пятьдесят, не меньше, учитывая, что Фокин был не только выдающимся станковистом, но и монументалистом, а также многолетним преподавателем. Тот случай, когда город не просто осиротел, но внутренне радикально преобразился, упростившись на порядок. - Пт, 22:47: Вот умер человек (не Фокин, другой, тоже сегодня), а я только помню, что он у меня книгу украл. Дорогой альбом Мэтью Барни, который я, пересчитывая последние евро в кармане, из Кельна привез. Говорю ему: верни, а он, в наглую, отказался: Мне он самому нужен. Смотрит в глаза нагло: мол, что ты мне сделаешь? Вместо некролога, значит, такое вот воспоминание настигло. Таким запомню. Уже запомнил. Доктор, я - мелочный?
- Сб, 00:55: Думаешь такой о русских художниках, учившихся в Париже, но ставших, при советской власти, невыездными. Или о поэтах, тех же Ахматовой и Мандельштаме, успевших в юности ухватить Италии да жимолости: как же они жили почти всю жизнь взаперти? Да, вот точно так же, практически…
- Вс, 12:25: Все проекты Урганта - яркие, но плоские и прямолинейные как театральные задники. Одномерные. «Происшествие в стране Мульти-Пульти» не исключение. Правда, теперь такие статичные декорации инсталляциями кличут.
- Вс, 23:47: «Философ может жить в разных государствах, перемещаться в разных средах, но как отшельник, тень, путешественник, постоялец меблированных комнат…» Жиль Делез о Спинозе, 186
- Пн, 00:08: Постоянно предлагаю всем не поражаться, не удивляться даже: ведь если мы находимся в самом начале пути то запасов эмоций и сил должно хватить на долго. Важно же сохраниться. Не ссохнуться. Мы всегда в начале, раз уж точка рефлексии есть точка очередного старта. Ну, или обнуления...
- Ср, 08:39: У моего прошлого (школьного детства среди серых и карих пятиэтажек Северо-западного района) запах сукровицы, бесцветной лимфы, стягивающей собственные объемы по краям перед превращением в хрустящую панцирем куколку.
- Ср, 15:56: Кстати, прием битвы "плохих" сказочных героев с "хорошими", которое Хаит положил в основу советской еще "Мульти-Пульти" Пепперштейн с Ануфриевым затем используют в "Мифогенной любви каст"; вот откуда, оказывается, всё и растёт...
- Чт, 09:18: Снег перестал идти два дня назад и стало уже даже как-то тревожно - словно бы старый год оставил нас окончательно и бесповоротно: впереди 2023-ый, мглистый, судорожно ледяной и непрозрачный как мой внезапный ночной ужас... В снег от него уже не спрячешься...
- Пт, 00:06: Булькина-Фасо.
- Вс, 03:49: Вдруг осознал, что плохо получается обижаться. Не
Мои твиты
lj_paslen
/ lj_paslen
:
06-01-2023 11:52
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Чт, 23:14: Твиты новогодних каникул. Чердачинск, АМЗ https://t.co/tksQDdctSn
- Пт, 00:06: Булькина-Фасо
Некоторые твиты января. Чердачинск, АМЗ
lj_paslen
/ lj_paslen
:
05-01-2023 23:14
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Пн, 23:37: Читая «Империю знаков» Барта, недавно переизданную «Ад маргенумом» в исправленном переводе, подумал, что пришло время массово переиздать то, что скопом вываливалось на нас в начале 90-х: многие из тех книг уже недостать, хотя потребность в них постоянно возрастает. Да вот, хотя бы, те же Делез или Барт.
- Вт, 14:16: Переезд книг: их ведь не переставляют с места на место, но они так переезжают, раз уж на полках книги живут…
- Вт, 22:41: Устрой себе трудный праздник: возьмись, наконец, читать (и прочесть) Юлию Кокошко.
Оммаж «Сансуси inside» Андрея Левкина из его сборника «Проводки оборвались, ну и что», "НЛО", 2023
lj_paslen
/ lj_paslen
:
04-01-2023 22:40
Новая книга классика (почти все мы из него письмом вышли, чего уж) состоит из трёх опусов, первый из них – про потсдамский дворцово-парковый комплекс «Сан-Суси», второй - о родной Риге (я только начал) и до третьего о рок-н-ролле ещё не добрался, буду осматриваться по ходу дела.
Важно делать временные заметки-остановки, так как насыщенные тексты целиком не запоминаются: очень уж много в них всего, из-за чего словесный ландшафт многократно меняется (порой, в пределах одной страницы), тогда как запоминается, спасибо Штирлицу Юлианову, «последнее слово» (впечатление, часть, финал сюжета, кода)...
...с этим, впрочем, у Левкина сложно, во-первых, из-за многозадачности намерений: «Сансуси inside» (2022), подобно всем прочим таким экспериментам, оказывается средостением "комплекса тем", "розой ветров" и центром интерфейса, из которого проводки и торчат в разные стороны...
...а если некоторые оборвались и подвисли в воздухе, то так тому и быть: "композиционное решение" левкинского дискурса предполагает важнейшей составляющей встречу с "элементами случайного" и случайности, активно вторгающихся (жалом в плоть) в "основное течение" мысли: структура такого дискурса принципиально разомкнута и хотя формально отыграна в рамках привычной "композиции", состоящей, в том числе, из повторений и возвращений к уже упомянутому, тем не менее, она вполне может быть прервана или же продолжена в любом месте – так как важнейшее свойство левкинского стиля: длительность.
Произведение (жанр его неопределяем, раз уж многоступенчат, хотя формально, то есть, в первом приближении, это травелог) должно длиться, пока не истечёт и не истончится, пока не закончится его длительность, из-за чего первичный импульс попридерживается – вот как задерживается дыхание, дополняется новыми вводными (побочными и вторыми темами, если воспользоваться терминологией симфонического структурирования), ну, и вторжением случайностей, вроде подробных отступлений как бы, будто бы из Википедии.
Раз уж Зебальду таким образом длиться можно, то почему же другим-то нельзя?
Сан-Суси - это«место пустое, практически пустое, но продолжаешь о нём думать. Ловушка, вошёл и ходишь, не получается связать место хоть с чем-то, а как тогда выйти? Определённость только у статуй»… (16)
Если веришь автору, играешь по его правилам, тогда и вправду становится совершенно непонятным, как покинуть ловушку, похожую на лабиринт, действительно, как?
«Ок, пофотографировал, послал R. павлина. Ловушка не рассосалась, но стало понятнее, что с этим можно сделать. Чем-то тут можно поживиться – но чем, где именно это оно?» (17)
Вторжение чужого чуждого материала (например, биографий людей, с Потсдамом и с Сан-Суси связанных, от композиторов до математиков, включая одного знаменитого императора) если, опять же воспользоваться музыкальной архитектурой, выглядит противоходом, с одной стороны, делающим звучание сочинения более объёмным (странности эффекта присутствия через отсутствие конкретики места и переноса его в пласты библиографических абстракций), с другой, более протяжённым...
Начиналась эта технологическая придурь тенденция да стилистическая междоусобица у Левкина в книгах периода «Голем, русская версия» (2001) и, особенно «Мозгва» (2005), постепенно набирая обороты до тотальной нечитаемости отдельных сгустков, из работ, выложенных на пост[нон-фикшн], где она (тенденция, то есть) и достигла своего диджейского (Левкин в них уподоблял себя ди-джею, микширующему дорожки, нарезающими их в ритмически понятном ему порядке) пика, постепенно, славабогу, поутихнув: на смену музыкальной подкладке его текстов пришел период пластических отсылок и референций.
«Сансуси inside» как раз из этой, «затухающей» части диджейского корпуса, где чужеродные жалы подчинены направлению нарратива, а не вплетаются в него «против шерсти», уже подчиняясь общему интонационно-стилистическому строю.
С третьей стороны, произведение,Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Новая книга классика (почти все мы из него письмом вышли, чего уж) состоит из трёх опусов, первый из них – про потсдамский дворцово-парковый комплекс «Сан-Суси», второй - о родной Риге (я только начал) и до третьего о рок-н-ролле ещё не добрался, буду осматриваться по ходу дела.
Важно делать временные заметки-остановки, так как насыщенные тексты целиком не запоминаются: очень уж много в них всего, из-за чего словесный ландшафт многократно меняется (порой, в пределах одной страницы), тогда как запоминается, спасибо Штирлицу Юлианову, «последнее слово» (впечатление, часть, финал сюжета, кода)...
...с этим, впрочем, у Левкина сложно, во-первых, из-за многозадачности намерений: «Сансуси inside» (2022), подобно всем прочим таким экспериментам, оказывается средостением "комплекса тем", "розой ветров" и центром интерфейса, из которого проводки и торчат в разные стороны...
...а если некоторые оборвались и подвисли в воздухе, то так тому и быть: "композиционное решение" левкинского дискурса предполагает важнейшей составляющей встречу с "элементами случайного" и случайности, активно вторгающихся (жалом в плоть) в "основное течение" мысли: структура такого дискурса принципиально разомкнута и хотя формально отыграна в рамках привычной "композиции", состоящей, в том числе, из повторений и возвращений к уже упомянутому, тем не менее, она вполне может быть прервана или же продолжена в любом месте – так как важнейшее свойство левкинского стиля: длительность.
Произведение (жанр его неопределяем, раз уж многоступенчат, хотя формально, то есть, в первом приближении, это травелог) должно длиться, пока не истечёт и не истончится, пока не закончится его длительность, из-за чего первичный импульс попридерживается – вот как задерживается дыхание, дополняется новыми вводными (побочными и вторыми темами, если воспользоваться терминологией симфонического структурирования), ну, и вторжением случайностей, вроде подробных отступлений как бы, будто бы из Википедии.
Раз уж Зебальду таким образом длиться можно, то почему же другим-то нельзя?
Сан-Суси - это«место пустое, практически пустое, но продолжаешь о нём думать. Ловушка, вошёл и ходишь, не получается связать место хоть с чем-то, а как тогда выйти? Определённость только у статуй»… (16)
Если веришь автору, играешь по его правилам, тогда и вправду становится совершенно непонятным, как покинуть ловушку, похожую на лабиринт, действительно, как?
«Ок, пофотографировал, послал R. павлина. Ловушка не рассосалась, но стало понятнее, что с этим можно сделать. Чем-то тут можно поживиться – но чем, где именно это оно?» (17)
Вторжение чужого чуждого материала (например, биографий людей, с Потсдамом и с Сан-Суси связанных, от композиторов до математиков, включая одного знаменитого императора) если, опять же воспользоваться музыкальной архитектурой, выглядит противоходом, с одной стороны, делающим звучание сочинения более объёмным (странности эффекта присутствия через отсутствие конкретики места и переноса его в пласты библиографических абстракций), с другой, более протяжённым...
Начиналась эта технологическая придурь тенденция да стилистическая междоусобица у Левкина в книгах периода «Голем, русская версия» (2001) и, особенно «Мозгва» (2005), постепенно набирая обороты до тотальной нечитаемости отдельных сгустков, из работ, выложенных на пост[нон-фикшн], где она (тенденция, то есть) и достигла своего диджейского (Левкин в них уподоблял себя ди-джею, микширующему дорожки, нарезающими их в ритмически понятном ему порядке) пика, постепенно, славабогу, поутихнув: на смену музыкальной подкладке его текстов пришел период пластических отсылок и референций.
«Сансуси inside» как раз из этой, «затухающей» части диджейского корпуса, где чужеродные жалы подчинены направлению нарратива, а не вплетаются в него «против шерсти», уже подчиняясь общему интонационно-стилистическому строю.
С третьей стороны, произведение,
Мои твиты
lj_paslen
/ lj_paslen
:
03-01-2023 12:00
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Снежное
lj_paslen
/ lj_paslen
:
02-01-2023 19:01
Чисто зафиксировать на бегу диспозицию конца/начала года, пока она не испарилась из памяти (любая данность исчезает быстро и бесследно, вытесняемая последующими, которым нет, да и не может быть числа в рамках наших жизней, ну, да, жизнь одна, жизнь одна...): и в Москве и на Урале снег шёл едва ли не до самого-самого нового года, чтобы прийти в соответствие с иконографией и жанрами восприятия конца года.
...потом, уже в самый ни на есть НГ, вышел небольшой перерыв на ударные, ночные морозы, словно бы придушившие снегопад, прихвативши снег за глотку (ну, или мешок с снежным-то просом?), покуда я спал, отсыпался шестнадцать часов кряду (могу ещё, значит!), а сейчас вот вышел на лестницу и вновь сыплет, засыпает, снова, значит, чистить лестницу и двор...
Когда я сидел на чемоданах, в Москве долго и нудно шёл дождь, которому никто уже не рад, так как тепло, в котором есть комфорт, меняется на низконебесную хмурь, давящую на виски.
Ну, и слякоти этой да атмосферного давления больше, чем бонусов от надсадного бархата межсезонья, в которое московские зимы, истрепавшись, истаскавшись, превратились давным-давно...
Но перед моим отъездом, московский регион словно бы спохватился, начав нагонять пропущенное и латать атмосферные дыры.
Ещё при посадке в аэроэкспресс (отмечу превышенную заполненность второго этажа этого регулярного подвижного состава) отдельные снежинки, битыми пикселями прореживали картинку сборища отъезжантов, но уже в Шарике мело-мело во все пределы и я даже предположил задержку рейса, но дух предновогоднего везения был милостив, взял да сжалился над всеми: мы улетели строго по плану...
Долго в аэропорту булгачить не пришлось, хотя Шарик всем был рад и каждого пассажира готов облизать отблесками видеопроекций от пола и до потолка с ног до головы.
От предпраздничных транзитных волнений пришлось даже поесть в "Крошке-картошке" с видом на взлётную полосу, борща да картошку с наполнителем где прикопчённый лосось + оливье.
В самолёте не спал, бдил (первый раз летел "Победой", мало ли что), пять минут полёт нормальный, десять, пятнадцать, двадцать, перехожу к пассивному наблюдению в один глаз...
В Чердачинске холодно и темно, как-то тверёзо; на выходе из "Курчатова" (новый аэропорт) город сразу берёт путника стальными объятиями в полон, сжимает до жаркой тесноты и более уже не отпускает...
До дома едем с разговорами, заменяющими нам осадки, а уже на следующий день начинает идти снег и всё светлеет, будто бы рассвет заступает раньше ночи - и так по кругу.
К новому году и улица, и посёлок наш на отшибе Чердачинска, превращаются в лощеную открытку, где под спудом белее белого сокрыто всё, что трепетало и боролось весь ушедший год.
К новому году и улица, и посёлок словно бы расчесались и навели марафет, временно обратившись в элегию, в буколику, внутри которой жить можно медленно и тихо, скрывая радость бытия от соседей и соседских собак.
Уровень снежного моря заметно подрос за все предпраздничные и праздничные дни, приподнялся и манит нетронутой простынью от забора и до забора...
Метет и метет, метет и метет, причём без ветра, безветренно и день, и два, чтобы на каждой из веток нарос снежный ворс, пушистый нарост...
...и чем больше снега на ветках тем легче картинка сплетений.
Тем светлее и воздушней повсюду...
Никогда такого не было - и вот опять.
Постоянно повторяю эту формулу на всех этапах одевания и раздевания года.
Смотрю прогноз - а там, сколько хватает возможностей, пиктограммы снежинки на каждый день: значит, без сугробов не останемся, словно бы зима (что такое зима как сущность? Как аллегория или даже как индивидуальность, однажды описанная в стихах Давида Самойлова: "У зим бывают имена. Одна из них звалась Наталья...") взялась доказывать нам "норму жизни", которая всё ещё возможна.
Вот и сейчас наш окоём задувает: за окном позёмка да метель.
...в том числе и в носоглотке: как вдох и как выдох, но благость современного человека тоже ведь на депрессивный лад настраивает, так как привычка к Потёмкинским деревьям пробуждает искать за искромётным фасадом что-нибудь определенно ужасное.
И вот, смотришь на пороге года вокруг, на белые и нежные россыпи, отдавая должное погодному усердию и думаешь о чёрном зле, мажущем все золой и пеплом, так как чем больше люди отбиваются от рук, тем всё больше и всё сильнее природа уходит в оппозицию и в противофазу...
...тем отчётливее дожди иЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Чисто зафиксировать на бегу диспозицию конца/начала года, пока она не испарилась из памяти (любая данность исчезает быстро и бесследно, вытесняемая последующими, которым нет, да и не может быть числа в рамках наших жизней, ну, да, жизнь одна, жизнь одна...): и в Москве и на Урале снег шёл едва ли не до самого-самого нового года, чтобы прийти в соответствие с иконографией и жанрами восприятия конца года.
...потом, уже в самый ни на есть НГ, вышел небольшой перерыв на ударные, ночные морозы, словно бы придушившие снегопад, прихвативши снег за глотку (ну, или мешок с снежным-то просом?), покуда я спал, отсыпался шестнадцать часов кряду (могу ещё, значит!), а сейчас вот вышел на лестницу и вновь сыплет, засыпает, снова, значит, чистить лестницу и двор...
Когда я сидел на чемоданах, в Москве долго и нудно шёл дождь, которому никто уже не рад, так как тепло, в котором есть комфорт, меняется на низконебесную хмурь, давящую на виски.
Ну, и слякоти этой да атмосферного давления больше, чем бонусов от надсадного бархата межсезонья, в которое московские зимы, истрепавшись, истаскавшись, превратились давным-давно...
Но перед моим отъездом, московский регион словно бы спохватился, начав нагонять пропущенное и латать атмосферные дыры.
Ещё при посадке в аэроэкспресс (отмечу превышенную заполненность второго этажа этого регулярного подвижного состава) отдельные снежинки, битыми пикселями прореживали картинку сборища отъезжантов, но уже в Шарике мело-мело во все пределы и я даже предположил задержку рейса, но дух предновогоднего везения был милостив, взял да сжалился над всеми: мы улетели строго по плану...
Долго в аэропорту булгачить не пришлось, хотя Шарик всем был рад и каждого пассажира готов облизать отблесками видеопроекций от пола и до потолка с ног до головы.
От предпраздничных транзитных волнений пришлось даже поесть в "Крошке-картошке" с видом на взлётную полосу, борща да картошку с наполнителем где прикопчённый лосось + оливье.
В самолёте не спал, бдил (первый раз летел "Победой", мало ли что), пять минут полёт нормальный, десять, пятнадцать, двадцать, перехожу к пассивному наблюдению в один глаз...
В Чердачинске холодно и темно, как-то тверёзо; на выходе из "Курчатова" (новый аэропорт) город сразу берёт путника стальными объятиями в полон, сжимает до жаркой тесноты и более уже не отпускает...
До дома едем с разговорами, заменяющими нам осадки, а уже на следующий день начинает идти снег и всё светлеет, будто бы рассвет заступает раньше ночи - и так по кругу.
К новому году и улица, и посёлок наш на отшибе Чердачинска, превращаются в лощеную открытку, где под спудом белее белого сокрыто всё, что трепетало и боролось весь ушедший год.
К новому году и улица, и посёлок словно бы расчесались и навели марафет, временно обратившись в элегию, в буколику, внутри которой жить можно медленно и тихо, скрывая радость бытия от соседей и соседских собак.
Уровень снежного моря заметно подрос за все предпраздничные и праздничные дни, приподнялся и манит нетронутой простынью от забора и до забора...
Метет и метет, метет и метет, причём без ветра, безветренно и день, и два, чтобы на каждой из веток нарос снежный ворс, пушистый нарост...
...и чем больше снега на ветках тем легче картинка сплетений.
Тем светлее и воздушней повсюду...
Никогда такого не было - и вот опять.
Постоянно повторяю эту формулу на всех этапах одевания и раздевания года.
Смотрю прогноз - а там, сколько хватает возможностей, пиктограммы снежинки на каждый день: значит, без сугробов не останемся, словно бы зима (что такое зима как сущность? Как аллегория или даже как индивидуальность, однажды описанная в стихах Давида Самойлова: "У зим бывают имена. Одна из них звалась Наталья...") взялась доказывать нам "норму жизни", которая всё ещё возможна.
Вот и сейчас наш окоём задувает: за окном позёмка да метель.
...в том числе и в носоглотке: как вдох и как выдох, но благость современного человека тоже ведь на депрессивный лад настраивает, так как привычка к Потёмкинским деревьям пробуждает искать за искромётным фасадом что-нибудь определенно ужасное.
И вот, смотришь на пороге года вокруг, на белые и нежные россыпи, отдавая должное погодному усердию и думаешь о чёрном зле, мажущем все золой и пеплом, так как чем больше люди отбиваются от рук, тем всё больше и всё сильнее природа уходит в оппозицию и в противофазу...
...тем отчётливее дожди и
Мои твиты
lj_paslen
/ lj_paslen
:
02-01-2023 00:13
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Вс, 13:40: Снег шел едва ли не до самого нового года. Последовательно выстраивал зимнюю сказку. Чем хуже себя ведут люди тем четче срабатывает природа…
Дорога к дому... Мои твиты конца декабря 2022. Москва, Сокол - Шереметьево - Чердачинск, АМЗ
lj_paslen
/ lj_paslen
:
29-12-2022 06:26
Вт, 15:49: В боингах авиакомпании «Победа» действительно тесно: мало места и непонятно куда они его подевали там, где нет людей и обычные стандарты (проходы, уборная). Заставили меня прикупить уже в аэропорту багажное место. А я ведь подарки везу. Деньги дерешь, а корицу жалеешь; берегись! Вт, 16:09: Собирался в аэропорт долго и подробно, когда за окном сначала пошел редкий снег, потом, над авиаэкспрессом растянулась метель, превратившаяся у Шереметьево в празднество нарастающей непогоды. Видимо, чтобы получше затеряться на просторах можно было. Чтобы уж никто не отыскал… Вт, 16:29: В боингах «Победы» действительно тесно и мало места, даже там, где нормированные пространства, вроде проходов и туалетов. Непонятно куда они его девали. Зато в аэропорту уже заставили багажное место купить - я же подарки на НГ всем везу. Деньги берёшь, а корицу жалеешь; берегись! Вт, 16:59: Другое следствие тесноты - обреченность на балет взаимодействий с соседями, на пластически законченные мизансцены, стихийно образующие внезапные живые картины в походе и много чего говорящие о характерах вообще-то напрочь молчащих пассажиров, людей, как правило, замкнутых и целеустремленных… Вт, 17:09: В полетах «Победы» не кормят, даже не поят: вот время здесь и не структурировано совершенно. Какие, порой, неочевидные последствия у претенциозных новаций: в спинке кресла издевательски нет сеточки для личных девайсов или щели для книг: весь свой скарб приходится держать в руках Вт, 17:28: Усталость преодоленных территорий. Даже если не сам шел, но тебя везли или даже летели, не давая сдвинуться с места или двигаться не дальше туалета. Вот она какая выматывающая может быть эмоциональная жизнь… Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Чт, 07:12: Пооставшийся
- Пт, 23:29 : Александр Савинов из Музея русского импрессионизма вполне бы мог стать русским Боннаром, но сумел стать советским Исааком Бродским. Тоже судьба…
- Пт, 22:53: «Самыми тонкими стилистами» у нас почему-то называют обычно самых отчаянных смысловиков.
- Сб, 10:41: Декабрьские утра такие темные словно бы спал под землей. Ощущение утраивается если снегу много - как теперь в Москве. Вот, видимо, откуда возникают картинки с берлогами?
- Сб, 13:51: Спорим, от осинки не родятся льдинки…
- Сб, 21:48: Данность в том, что существование бессмысленно, насколько оно станет осмысленным, насыщенным смыслом, зависит от конкретного человека…
- Сб, 23:51: Накрыло ощущением, что настанет момент, когда в городах будут жить только курьеры.
- Вс, 14:33: Глядя на парня в метро с коктейлем в руке… Молодёжь возобновляемых ресурсов - не знают откуда и как предметы возникают; впрочем, как и все остальное от денег до секса.
У нас все было дефицитное и многоразовое, за все надо было бороться. А тут как если все само собой заводится… - Вс, 17:19:Бежать некуда. Если только в себя
- Пн, 08:49: Одиночество это когда вместо того, чтобы поговорить, человек запускает стиральную машину.
Музей Павла и Сергея Третьяковых в 1-м Голутвинском переулке
lj_paslen
/ lj_paslen
:
26-12-2022 18:10
Добротный каменный купеческий особняк на задах Президент-отеля и тылах парка «Музеон» оставляет странное ощущение, есть в нём некая тревожащая закавыка, умолчание, плавающая внутри дыра отсутствия, которая ногами, то есть хождением по залам, не разгадывается, тут думать надо, причём думать в функционале «чувствовать» – ощупывать собственные ощущения щупом отвлечённой рефлексии, чтоб, наконец, озарило.
Хотя, казалось бы, простой двухэтажный дом, восстановленный до состояния эффектного евроремонта, когда не только начинка, но и большинство стен новые, особенно на втором этаже, который был деревянным и горел, пока заброшенка стояла долгие десятилетия, долго ветшая в пошаговой доступности китайской православной миссии…
…такие теперь у Третьяковых и Третьяковки соседи.
Ну, просто исторические фундаменты застекляют, чтобы через пол было видно, да прошловековую кладку обнажают в прихожей лишь в одном случае: если всё прочее новодел и муляж.
А ведь этого и не скрывают даже в самой экспозиции, не говоря уже о причиндалах, так как если на лестницу выйти или в туалетную комнату попасть, то становится странным выпадение не только из стиля эпохи, но и самой эпохи, когда братья здесь взрастали и даже из самого жанра мемориала, ибо такие пластиковые стены и ещё более пластиковые светильники над фаянсами западной сантехники (стильной, разумеется) более подходят гостиничному номеру с большой прихожей…
…мелочь, конечно и можно не обратить на эти несостыковки (как если фальшь-стены разошлись и шов превратился в отдельный объект, а закулисье открывает дивные дивы какого-то сумеречного инобытия в духе Дэвида Линча, когда становится страшным подумать, что здесь может происходить в полночь) внимание, тем более, что входная зона совершенствуется и затаптывается, как это принято и весь интерес сосредоточен в жилой зоне второго этажа, разделенной на покои Павла и на покои Сергея…
…раз уж первый этаж (где касса и гардероб выглядят самым жилыми и освоенными территориями) сделан полностью интерактивным…
…то есть, пустым и «непропеченным».
Такие комнаты, как залы первого этажа с интерактивными гаджетами (отдельный зал – история семьи, рядом – история бизнеса и льняных мануфактур, ещё дальше – движущаяся, подобно шкафу-купе, шкала развития коллекции и разрастания главного музея национального искусства России), кажется, нельзя протопить до уютного (бытового) тепла.
В них всегда если не холодно то точно прохладно и первые сумерки за окном – почти круглогодично февраль, тоска и хочется, поёжившись, укрыться пледом…
В соседствующих залах-ангарах «Новой Третьяковки» на Крымском валу» тоже пустынно до тотальной непропечённости, но там музей не изображает частный дом: «Новая Третьяковка», видимо, есть пространство осуществленной (уж на какую в отечестве сподобились) и овеществленной художественной утопии, подрабатывающей ещё и, в том числе, частью культурного кода российской нации, тогда как тут-то совершенно иной коленкор должен быть…
…в том числе и осязательный, обаятельный, обстоятельный, раз уж дело о купеческом стиле жизни идёт.
Но второй этаж (три «комнаты» Павла с сквозным проходом – прихожая, кабинет, угловое приватное пространство, функционалом напоминающее будуар – и точно такие же три комнаты Сергея, отделенные от покоев брата «музыкальной гостиной», а, если точнее, самым просторным выставочным помещением новой институции – всё намеренно очень симметрично и крайне технично) выстроен ещё более нежилым и отвлечённым.
Заранее настроенным на мемориальный дискурс: да, вот такое место памяти, новый объект, исполненный по последнему слову музейной техники, когда видеокамеры под потолком, закрытые темно-синим стеклом, образующим выпуклые шайбы, не выглядят чем-то чужеродным, так как монтировались вместе со стенами и параллельно им…
Тем более, что экспонатов в «жилых комнатах» не так много – все они, понятное дело, неродные, принесённые из архивов и фондового закулисья в совершенно иных местах.
Аутентичные и оригинальные предметы в музее буквально на пересчёт, из-за чего и разложены они так, чтобы каждый лежал наособицу, образуя что-то вроде стильного натюрморта, несущего ещё и нарративную функцию – рассказать об одном из братьев и его роли в создании Третьяковки.
Чтобы мемориальные святыни были ещё более заметны, их включают в экспозицию, сделанную намеренно стёрто, как еслиЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Добротный каменный купеческий особняк на задах Президент-отеля и тылах парка «Музеон» оставляет странное ощущение, есть в нём некая тревожащая закавыка, умолчание, плавающая внутри дыра отсутствия, которая ногами, то есть хождением по залам, не разгадывается, тут думать надо, причём думать в функционале «чувствовать» – ощупывать собственные ощущения щупом отвлечённой рефлексии, чтоб, наконец, озарило.
Хотя, казалось бы, простой двухэтажный дом, восстановленный до состояния эффектного евроремонта, когда не только начинка, но и большинство стен новые, особенно на втором этаже, который был деревянным и горел, пока заброшенка стояла долгие десятилетия, долго ветшая в пошаговой доступности китайской православной миссии…
…такие теперь у Третьяковых и Третьяковки соседи.
Ну, просто исторические фундаменты застекляют, чтобы через пол было видно, да прошловековую кладку обнажают в прихожей лишь в одном случае: если всё прочее новодел и муляж.
А ведь этого и не скрывают даже в самой экспозиции, не говоря уже о причиндалах, так как если на лестницу выйти или в туалетную комнату попасть, то становится странным выпадение не только из стиля эпохи, но и самой эпохи, когда братья здесь взрастали и даже из самого жанра мемориала, ибо такие пластиковые стены и ещё более пластиковые светильники над фаянсами западной сантехники (стильной, разумеется) более подходят гостиничному номеру с большой прихожей…
…мелочь, конечно и можно не обратить на эти несостыковки (как если фальшь-стены разошлись и шов превратился в отдельный объект, а закулисье открывает дивные дивы какого-то сумеречного инобытия в духе Дэвида Линча, когда становится страшным подумать, что здесь может происходить в полночь) внимание, тем более, что входная зона совершенствуется и затаптывается, как это принято и весь интерес сосредоточен в жилой зоне второго этажа, разделенной на покои Павла и на покои Сергея…
…раз уж первый этаж (где касса и гардероб выглядят самым жилыми и освоенными территориями) сделан полностью интерактивным…
…то есть, пустым и «непропеченным».
Такие комнаты, как залы первого этажа с интерактивными гаджетами (отдельный зал – история семьи, рядом – история бизнеса и льняных мануфактур, ещё дальше – движущаяся, подобно шкафу-купе, шкала развития коллекции и разрастания главного музея национального искусства России), кажется, нельзя протопить до уютного (бытового) тепла.
В них всегда если не холодно то точно прохладно и первые сумерки за окном – почти круглогодично февраль, тоска и хочется, поёжившись, укрыться пледом…
В соседствующих залах-ангарах «Новой Третьяковки» на Крымском валу» тоже пустынно до тотальной непропечённости, но там музей не изображает частный дом: «Новая Третьяковка», видимо, есть пространство осуществленной (уж на какую в отечестве сподобились) и овеществленной художественной утопии, подрабатывающей ещё и, в том числе, частью культурного кода российской нации, тогда как тут-то совершенно иной коленкор должен быть…
…в том числе и осязательный, обаятельный, обстоятельный, раз уж дело о купеческом стиле жизни идёт.
Но второй этаж (три «комнаты» Павла с сквозным проходом – прихожая, кабинет, угловое приватное пространство, функционалом напоминающее будуар – и точно такие же три комнаты Сергея, отделенные от покоев брата «музыкальной гостиной», а, если точнее, самым просторным выставочным помещением новой институции – всё намеренно очень симметрично и крайне технично) выстроен ещё более нежилым и отвлечённым.
Заранее настроенным на мемориальный дискурс: да, вот такое место памяти, новый объект, исполненный по последнему слову музейной техники, когда видеокамеры под потолком, закрытые темно-синим стеклом, образующим выпуклые шайбы, не выглядят чем-то чужеродным, так как монтировались вместе со стенами и параллельно им…
Тем более, что экспонатов в «жилых комнатах» не так много – все они, понятное дело, неродные, принесённые из архивов и фондового закулисья в совершенно иных местах.
Аутентичные и оригинальные предметы в музее буквально на пересчёт, из-за чего и разложены они так, чтобы каждый лежал наособицу, образуя что-то вроде стильного натюрморта, несущего ещё и нарративную функцию – рассказать об одном из братьев и его роли в создании Третьяковки.
Чтобы мемориальные святыни были ещё более заметны, их включают в экспозицию, сделанную намеренно стёрто, как если
На фоне Фуко."Свет Богоматери" Филиппа Жакоте в переводе Петра Епифанова. Jaromir Hladik Press, 2022
lj_paslen
/ lj_paslen
:
25-12-2022 14:46
Последняя книга Жакоте напоминает страницы его же «Самосева – медитативных (медоточивых) интеллектуальных дневников, которые поэт вел всю свою долгую, девяностопятилетнюю жизнь: вот и «Свет Богоматери» состоит из фрагментов, образующих не только мотивную, но и временную протяжённость – первые записи её датированы (впрочем числа стоят не под всеми эпизодами сборника) 19 сентября 2012 года, последняя – 7 июня 2020-го, то есть за семь с половиной месяцев до смерти.
Понятно, что Жакоте был уже слаб и плох: Пётр Епифанов, переводчик Жакоте (состоял в переписке с самим поэтом и с его сыном, перевёл «Самосев», у которого нет пока издателя) рассказывает про инвалидную коляску, про последствия инсульта…
«Самосев», как и «Свет Богоматери» Жакоте писал от руки, мучительно выводив каждую букву, из-за чего она, как мне предлагает воображение, начинает напоминать рисунки Мишо или же иероглифы – графически самодостаточные буковицы, соединяющие в составы разнобойных слов.
По крайней мере, Епифанов пишет в предисловии (и говорил на презентации в «Фаланстере») об особой графике текстов этого пожилого человека.
На презентации, которую я посмотрел на ютьюбе и даже поставил лайк, Пётр несколько раз называет последний сборник «прозой Жакоте», хотя это поэзия, конечно.
И в смысле содержания, и в наборе «выразительных средств», но, главное, в способе производства, который и задаёт точку отсчёта, как любое, явленное миру (творческое) своеволие…
И дело даже не в «силе назначающего жеста», как это определял Дмитрий Александрович Пригов, но в количестве проделанной работы – поэзия ведь из труда и ограничений растёт, из своей собственной ограниченности, беглости быстро устающих пальцев…
…ну, или же из руки, падающей в изнеможении вниз.
Любой перевод вырывает слова и предложения из контекста, из всех родных коннотаций, бессознательно опутывающих любые понятия и термины, а так же связки между ними, из-за чего даже самые лучшие стихи обедняются (такова закономерность, с ней ничего не поделать), полустираются, становятся белее белого (такое моё ощущение).
Ладно фонетика меняется (её не передать, как ни старайся, если только строить перпендикуляры к подлиннику, как это делал, например, Пастернак) или синтаксис (в каждом языке он свой), но и сам строй «поэтической мысли», рождающийся, в том числе, из разреженности или плотности.
Разреженность идёт «Свету Богоматери» на пользу – Епифанов включает в явление книги, в том числе, и особенности своего собственного процесса, несущего серый, голодный до человеков, бледно-серый, почти перламутровый цвет...
Ландшафт определяет течение текста.Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Последняя книга Жакоте напоминает страницы его же «Самосева – медитативных (медоточивых) интеллектуальных дневников, которые поэт вел всю свою долгую, девяностопятилетнюю жизнь: вот и «Свет Богоматери» состоит из фрагментов, образующих не только мотивную, но и временную протяжённость – первые записи её датированы (впрочем числа стоят не под всеми эпизодами сборника) 19 сентября 2012 года, последняя – 7 июня 2020-го, то есть за семь с половиной месяцев до смерти.
Понятно, что Жакоте был уже слаб и плох: Пётр Епифанов, переводчик Жакоте (состоял в переписке с самим поэтом и с его сыном, перевёл «Самосев», у которого нет пока издателя) рассказывает про инвалидную коляску, про последствия инсульта…
«Эти строки уже давно, лет около шести, выводились дрожащей рукой, тратившей на одну букву подчас около минуты и в изнеможении опускавшейся через каждые несколько слов…»…а ещё про отказ от работы на компьютере.
«Самосев», как и «Свет Богоматери» Жакоте писал от руки, мучительно выводив каждую букву, из-за чего она, как мне предлагает воображение, начинает напоминать рисунки Мишо или же иероглифы – графически самодостаточные буковицы, соединяющие в составы разнобойных слов.
По крайней мере, Епифанов пишет в предисловии (и говорил на презентации в «Фаланстере») об особой графике текстов этого пожилого человека.
«Жакоте, не сдаваясь компьютерному веку, неизменно пользовался ручкой и даже конверты писем вплоть до последних месяцев жизни подписывал сам. (Я счастлив быть обладателем нескольких конвертов, открыток и листочков, исписанных этой слабой, лёгкой, точно воздушной рукой.) Читая «Свет Богоматери» с большими, неохватными для одного взгляда периодами авторской речи, тем не менее чувствуешь как бы потерю земной плотности, чувствуешь дыхание и речь, которые вот-вот растворятся в воздухе и звуках мира…»Особенности способа производства задают высказыванию свой ритм, мыслящий параллельно всему высказанному – плавный, замедленный (тихое письмо рукой не способно опережать мысли, как это бывает, если писать на компьютере), хотя и не без задыхания, выдохов и вдохов, соответствующих хождению пешком, подъёму вверх, даже если и в коляске: путь дыхание помнит…
На презентации, которую я посмотрел на ютьюбе и даже поставил лайк, Пётр несколько раз называет последний сборник «прозой Жакоте», хотя это поэзия, конечно.
И в смысле содержания, и в наборе «выразительных средств», но, главное, в способе производства, который и задаёт точку отсчёта, как любое, явленное миру (творческое) своеволие…
И дело даже не в «силе назначающего жеста», как это определял Дмитрий Александрович Пригов, но в количестве проделанной работы – поэзия ведь из труда и ограничений растёт, из своей собственной ограниченности, беглости быстро устающих пальцев…
…ну, или же из руки, падающей в изнеможении вниз.
Любой перевод вырывает слова и предложения из контекста, из всех родных коннотаций, бессознательно опутывающих любые понятия и термины, а так же связки между ними, из-за чего даже самые лучшие стихи обедняются (такова закономерность, с ней ничего не поделать), полустираются, становятся белее белого (такое моё ощущение).
Ладно фонетика меняется (её не передать, как ни старайся, если только строить перпендикуляры к подлиннику, как это делал, например, Пастернак) или синтаксис (в каждом языке он свой), но и сам строй «поэтической мысли», рождающийся, в том числе, из разреженности или плотности.
Разреженность идёт «Свету Богоматери» на пользу – Епифанов включает в явление книги, в том числе, и особенности своего собственного процесса, несущего серый, голодный до человеков, бледно-серый, почти перламутровый цвет...
«Обширное открытое и спокойное пространство, которому словно кто-то поручил изображать безмолвие, и даже больше того: что-то вроде глубокого отсутствия…»Жакоте жил в Гриньяне, это юго-восток Франции и гулял «всю жизнь» (полжизни, каждый день) мимо доминиканского монастыря Свет Богоматери, все очень легко гуглится: Clart'e Notre-Dame): картинки, ландшафты, простор, тишина, в которой время от времени раздаётся колокольные перезвоны.
Ландшафт определяет течение текста.
«Мы гуляли вместе с друзьями, почти без разговоров, посреди обширного пейзажа, плавно спускающегося в далёкую долину под серым небом, – есть особенный вид серого, господствующий в такую пору года в этих полях, к тому же пустых, где ещё никто не работает, и одни мы прогуливаемся неспешно без какой-либо цели, чтобы только вдохнуть