Померкли очи голубые,
Погасли чёрные глаза —
Стареют школьницы былые,
Беседки, парки, небеса.


Исчезли фартучки, манжеты,
А с ними весь ажурный мир.
И той скамейки в парке нету,
Где было вырезано «Б. Р.».


Я сиживал на той скамейке,
Когда уроки пропускал.
Я для одной за три копейки
Любовь и солнце покупал.


Я говорил ей небылицы:
Умрём, и всё начнется вновь.
И вновь на свете повторится
Скамейка, счастье и любовь.


Исчезло всё, что было мило,
Что только-только началось —
Любовь и солнце — мимо, мимо
Скамейки в парке пронеслось.


Осталась глупая досада —
И тихо злит меня опять
Не то, что говорить не надо,
А то, что нечего сказать.


Былая школьница, по плану
У нас развод, да будет так.
Прости былому хулигану
— что там? — поэзию и мрак.


Я не настолько верю в слово,
Чтобы как в юности, тогда,
Сказать, что всё начнется снова.
Ведь не начнётся никогда.




© Борис Рыжий
[464x700]

Нежность. Имбирь. Корица.
Баночки с перцем и солью.
Хочется в зиму влюбиться,
Звёзды достать с антресолей.

Хочется прыгнуть с разбега
В белое воскресенье,
Слушаю поступь снега,
Ставлю в духовку печенье.

Песня звучит любимая,
Едет декабрь в гости с ёлкой.
Каждому необходимо
В сказку попасть ненадолго.

Нужно во что-то верить,
Путь пролагать в бездорожье,
Падают легкие перья
Прямо на плечи прохожим.

Свечи. Гирлянды. Подарки.
Старые киноленты,
Хочется жизнь сделать яркой,
Важных добавить акцентов.

Тёмные ночи украсить,
Праздник носить с собой всюду,
Хочется быть чьим-то счастьем
И новогодним чудом.

(с) Алеся Синеглазая
[465x700]

Мне скостят грехи не за давностью зим и лет,
а за то, что крылья мои и во тьме легки...
Я люблю бессильный и зябкий декабрьский свет
и вороний профиль рассветной моей тоски.

Это сладко – плакать от скрипа родных дверей,
узнавая в жалобе свой полуночный всхлип,
и брести впотьмах гололёдом пустых аллей,
где черны кораллы заборов и голых лип.

...Надломился в оттепель серый корявый наст.
Настоялся воздух на травах – запоем пей.
Янтарями полдень налился в Медовый Спас,
да слетели листья в речную свою купель.

Я была распутной, распущенной и лихой.
Припухали губы – куда же ещё пьяней?..
Но пришёл ко мне отпущением всех грехов
бесконечный сумрак томительных зимних дней...


© Полина Орынянская
[397x700]

Как просто быть счастливой в этом мире!
Весенняя земля - в апрельском мыле.
И надо жить, последний снег любя,
любя траву - иль, восхитясь поправкой,
намек на то, что скоро станет травкой,
в ней увидав намек и на себя.

Как просто быть счастливой в этом мире,
когда всю слякоть ливни с улиц смыли!
И душу поскорее ты омой
свободным смехом, светлыми слезами,
и мир впервые жадными глазами
открой кому-то и себе самой.

Как просто быть счастливой, и не надо
печалиться земным подобьям ада:
измене друга, гибели любви...
Опять учись терять, искать, сражаться
и в зеркале надежды отражаться
отвагою каракулей: "живи!"

Вести себя как твеновский мальчишка
и замечать восторженно почти что,
как бабушки качают головой,
с беспечным бескорыстием трудиться
и обществом ребенка насладиться,
пока он мал, пока еще он твой.





(с) Римма Казакова
[330x495]

Постарею, побелею, как земля зимой.
Я тобой переболею, ненаглядный мой.
Я тобой перетоскую, —
переворошу,
по тебе перетолкую,
что в себе ношу.
До небес и бездн достану,
время торопя.
И совсем твоею стану —
только без тебя.
Мой товарищ стародавний,
суд мой и судьба,
я тобой перестрадаю,
чтоб найти себя.
Я узнаю цену раю,
ад вкусив в раю.
Я тобой переиграю
молодость свою.
Переходы, перегрузки,
долгий путь домой…
Вспоминай меня без грусти,
ненаглядный мой.

© Римма Казакова

Как ты — так я. Твое тебе верну.
Вздохну, шагну, живой из пекла выйду.
Я слабая — я руку протяну.
Я сильная — я дам себя в обиду.

И прочь уйду. Но не с пустой душой,
не в затаенной горестной гордыне, —
уйду другою. Не твоей. Чужой.
И присно. И вовеки. И — отныне.

© Римма Казакова
[700x700]

Опять смотрю с надеждою вперед,
Опять, как в детстве безоглядно верю,
Что Счастье принесет мне Новый Год,
Залечит раны, возместит потери.

Болезни, горе, страх, — я все перемогу,
Из ямы вылезу навстречу солнцу, свету
И докажу и другу, и врагу,
Что песенка моя пока еще не спета.

Припав к окну, ищу свою звезду.
Снег падает на Землю величаво.
Грядет единственная Ночь в году,
Когда грустить мы не имеем права!

© Римма Казакова
[400x700]

«Моя последняя любовь, ты — первая…»

Она из тех, кто в 60-х годах прошлого века собирали целые стадионы. В те дни не играли в футбол, а читали стихи: Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский. И она, Римма Казакова, верящая — в силу добра, искреннюю любовь. У нее были чуткое сердце и трепетная душа. Поэтесса ждала счастья, и оно прилетало, но жило рядом недолго. Однако она все равно была благодарна судьбе, считая, что даже безответное чувство дается не каждому.

Когда девочка родилась, родители нарекли ее диковинным именем — Рэмо. Это означало: Революция, Электрификация, Мировой Октябрь. Эти слова стали главными для ее отца, армейского политрука Федора Казакова. В ту пору в моде были диковинные имена: в городах и весях Советского Союза играли, бегали, смеялись маленькие Мэлоры (Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция), Электроны, Энергии, Владлены, Октябрины, Лапанальды (Лагерь папанинцев на льдине)…

Казакова вспоминала: «Я была советским человеком, но по органике не вписывалась в ту эпоху». В стихах это выглядело так: «Я шагала как солдат, часть массовки, часть народа. / Но чертился наугад путь совсем иного рода».

Отец избежал ареста в 1937-м, но из армии прогнали — он служил под началом командарма Уборевича, который оказался «врагом народа».

Больше года отец оставался без работы. Но в армию все же вернулся — благодаря маршалу Ворошилову. Федор Казаков воевал — и в финскую, и в Великую Отечественную. В 1945-м его назначили комендантом маленького города в Саксонии.

«У меня был отец, / В меру ласков и в меру суров. / От него нам досталось! / А с эпохой они понимали друг друга без слов…» Впрочем, не совсем так. Казакова писала, что «он что-то понимал, что в жизни не все правильно. Я попросила его выписать газету „Правда“, и он вдруг запустил в меня сковородкой с яичницей».

В школе она литературу не любила. Школьников учили по «тошнотворному» учебнику литературы Тимофеева, который внушил ей отвращение к предмету. Девочка даже получила переэкзаменовку на рубеже 9-го и 10-го класса. Спустя много лет Казакова признавалась, что «училась очень плохо, потому что совсем не трудилась и не училась. Я не видела великой цели, и во мне не рождалась энергия».

Когда Рэма повзрослела, захотела отрешиться от своего несуразного имени. Это был не каприз, девушке просто хотелось стать другой, — чтобы возникла уверенность в себе, зорче стал взгляд. А как измениться, не поменяв имя? И она стала Риммой. Фамилия осталась прежней. Знаменитая, надо сказать, для русской словесности.

В отечественной литературе были два замечательных мастера-однофамильца — Римма Казакова и Юрий Казаков. Она писала стихи о жизни, он — жизненную прозу. Оба были популярны, читаемы и уважаемы. Их язык был лиричный, запоминающийся.

Казакова грустила в стихотворении:

«Приснись мне сегодня, пожалуйста,
Я так по тебе скучаю.
Только приснись не из жалости,
А так, случайно.
Приснись мне родным и внимательным,
Каким наяву не бываешь,
И любящим обязательно,
Хотя бы во сне, понимаешь?..»

И Казаков в своем рассказе грустил:

«…Потом она стала засыпать, и ей пригрезилось снова ее давнишняя мечта, с которой она засыпала каждый раз еще девочкой. Что будто бы он сильный и мужественный и любил ее, а она его тоже любила, но почему-то говорила: „Нет!“ — и он уехал далеко на север и стал рыбаком, а она страдала. Он там охотился в прибрежных скалах, прыгал с камня на камень, сочинял музыку, выходил в море ловить рыбу и думал все время о ней…»

Впрочем — это так, навеяло… Сегодня разговор — о ней, о Казаковой.

Она вспоминала: «Меня не коснулись самые страшные беды ХХ века; слушая вражеские „голоса“, я не верила, что у нас есть лагеря. А, окончив университет, как хорошая комсомолка, поехала к черту на кулички». Окончив исторический факультет Ленинградского университета, как сама признавалась, «по комсомольской дурости» уехала на Дальний Восток и надолго там застряла.

Однако времена Римма зря не теряла.

В 1958 году вышел ее первый сборник стихов «Встретимся на Востоке». Она часто печаталась — в самых известных литературных журналах: «Новом мире» и «Юности». Казакова выступала на поэтических вечерах — они были шумны и многолюдны.

Ее почему-то называли «Евтушенко» в юбке". Римма часто читала стихи с Евгением в одном зале, но их творчество было совершенно разным.

«Римма Казакова осталась в моей памяти очаровательной, открытой людям энергичнейшей девчонкой, сдувающей падающую на глаза непокорную челку, — вспоминал Евтушенко. — На протяжении многих лет эта челка редела, седела, перекрашивалась, но резкий, мальчишеский порыв дыхания взметал даже седину, чтобы она не заслоняла любопытствующий, искрящийся неравнодушием к жизни непобедимо молодой взгляд».

Они были немножко влюблены друг в друга, но больше в жизнь, которую надеялись изменить к лучшему. По словам Евтушенко, «счастливая или несчастливая это любовь — таких „мелких мещанских страданий“ у нас не возникало: мы были Читать далее...

Всё хорошо, живи себе тихонько
И не копи ни злости, ни обид,
Господь во сне касается легонько
Душевных ран, и скоро отболит.
Всё хорошо, синеют небосводы,
И птицы собираются на юг,
Не смей пенять угрюмо на невзгоды —
Во благо, и дожди не вечно льют.
Всё хорошо, ещё даны рассветы,
Светило, как положено, взойдёт,
И счастье, заблудившееся где-то,
Однажды тебя всё-таки найдёт.


© Наташа Воронцова
[604x402]

[485x700]