Полы в нашем доме мать красила сама. Раньше это считалось мужской работой, но с тех пор, как отец подался в бега, в доме был только один мужчина – мамка.
Вечером ожидались гости, поэтому все полки в холодильнике были заставлены заливным, мисочками с винегретом, ожерельями кровяной колбасы и розетками с дрожащим вишнёвым желе из польских пакетиков «Галяретка».
[показать]Полы подсохли ещё вчера, но запах масляной краски не выветрился до сих пор. Потому мы с Дзюбой сидели за столом в гостиной и, под видом выполнения домашних заданий, втягивали запах носом почти до головокружения.
- Хорошо тебе, - говорил Дзюба. – Всю ночь можно нюхать! А у нас везде линолеум. Его просто стиральным порошком моют.
- Это что! – гордо отвечал я. – Вот мы ещё скипидаром натрём!
Дзюба завистливо молчал.
- А потом мастикой! – добавлял я, радуясь этому неожиданному превосходству.

С каждым разом краска выбиралась матерью всё светлее по тону и ярче.
Некогда тёмно-коричневые половицы теперь были ярко-оранжевыми, и не раздражали лишь потому, что были прикрыты аккуратными полосатыми ковровыми дорожками. И только пороги блестели глянцевой эмалью, словно залитые морковным соком.
С течением времени маме всё больше хотелось броских расцветок - так, словно реальность блёкла и теряла краски.
Кресла застилались пёстрыми покрывалами, а на стенках появлялись белые висячие горшочки с пошлым искусственным плющом ядовито-зелёного цвета.
Мать покупала синьку в маленьких пластиковых бутылочках и неизменно добавляла её в стирку. От этого все постели и занавески в доме имели насыщенный голубой оттенок.
Этой нехитрой науке мама научила и свою сестру Верку. А та, в свою очередь, заразила мать привычкой крахмалить пододеяльники и простыни. От чего они вечно были жёсткими, словно с мороза, и даже похрустывали под руками.

- Слышь, Верунь, - говорила мать, - а что как я в другой раз комбинации подкрахмалю, а?
- А и крахмаль! Что им станется? – говорила Верка, прилаживая на голове парик.
Она уже битый час вертелась у зеркала. То красила ресницы, зачем-то широко открывая рот при каждом взмахе кисточки, то обводила губы огрызком красного карандаша, старательно слюнявя кончик.
У тёти Веры сегодня именины. И хотя бабка не назвала мою мать ни Надеждой, ни Любовь, ни тем более Софьей, этот праздник сёстры отмечали исправно. Хороший же праздник, чего?
Гостей звали к нам – у нас места больше.
Компания соберётся привычная: родители Дзюбы придут с мелкой Люськой, Степановна, Зинаида с беременной Катькой, Валерка… По поводу Валерки мать вчера долго ругалась с тётей Верой. С одной стороны – ему бы помириться с Катькой. А с другой – непонятно, как там всё обстоит с городским женихом. Зинаида на все вопросы только поджимает губы да отмалчивается. А Катерине уж рожать скоро.
- Ой! – тётя Вера вдруг роняет помаду и бледнеет. – Ой, батюшки!
- Что? – мамка застывает в дверях, с половником в руке, и мгновенно бледнеет. – Да говори же! Что???
Мы с Дзюбой, как по команде выскакиваем в коридор.
- Ой-ой, - причитает тётя Вера, - шампанское-то забыли! Забы-ыли!
- Едрить-колотить, Верка! – мать присаживается на край вешалки, держась за сердце. – Меня чуть кондрашка не хватила! От дурная ты!
- Костик, побеги, а? – тётя Вера смотрит на меня умоляюще. – Может, не закрыли ещё? Там Райка, она тебя знает. Побеги, а?

Мать выдаёт мне деньги, и мы с Дзюбой бежим вниз по улице, обгоняя друг друга. А потом неспешно идём обратно, неся каждый по зелёной праздничной бутылке. У пивного ларька замедляем шаг, и мужики уважительно кивают головами и отпускают вслед шуточки, но по-доброму, по-свойски.
По пути мы заворачиваем к гаражам, и садимся там, прислонившись спиной к полуразрушенной кирпичной стене. Дзюба достаёт утащенную у бати папиросу, аккуратно ровняет её пальцами и смачно прикуривает, наклонив голову набок.
Какое-то время мы молчим.
Так уж повелось, что эти редкие, ворованные папиросы стали для нас каким-то особым ритуалом. Курение сопровождалось непременно серьёзными философскими разговорами, по-взрослому вальяжными затяжками и неспешным выпусканием дыма. Не то, чтобы мне нравилось курить, да и мамка надаёт тумаков, если учует, но была в этом какая-то пацанская непокорность, какой-то протест, и странное ощущение ворованной свободы, а значит, самостоятельного рискованного поступка.

- Валерка в тюрьме сидел, - вдруг говорит Дзюба, - ты знал?
- Иди ты! За что?
- Не знаю. Я батю спрашивал, не говорит.
- А когда это он сидел, что я не помню?
- Нас ещё не было тогда, вот и не помнишь! Давно.
Мы молчим, хоть и думаем об одном и том же. Дзюба передаёт мне папиросу, сплёвывает сквозь зубы и говорит:
- Вот это жизнь, скажи! Как Монте-Кристо! Конвой, решётка, камера…
- Кто Монте-Кристо? Валерка, что ли?
- А хоть и Валерка! – Дзюба раззадоривается всё больше. – Представляешь, если он владеет секретной картой сокровищ!
- Ага, и тихонько их Читать далее...

Почти всю осень каждое утро Нуца выходит из дому, чтобы броситься под восьмичасовой кишинёвский поезд.
Даже когда идёт дождь, и на улице совсем противно и зябко.
У Нуцы есть зонт и короткие резиновые сапожки лилового цвета. Она застёгивает пальто на все пуговицы, повязывает длинный серый шарф и зачем-то берёт сумочку. Ах, ну да, в ней же документы и прощальное письмо. А ещё два кусочка «докторской» колбасы, завёрнутой в целлофановый пакетик (для недавно ощенившейся дворовой суки). Можно всё это положить в карман, но сумочка очень подходит к сапожкам, поэтому пусть будет.
Нуца очень обстоятельно подходит к делу.
Она не завтракает. Кто знает, вдруг состав рассечёт её ровно посередине? А там какая-нибудь яичница с беконом или овсяная каша. Нет-нет, это некрасиво!
С вечера Нуца гладит серое платье (отложной воротничок, два карманчика, узкие манжеты), аккуратно красит ногти бледным перламутровым лаком, складывает на стул рядом с кроватью чистенькие колготки телесного цвета и бежевые махровые носочки.
[показать]
Просыпается Нуца без будильника и выходит из дому ровно в семь десять. Она отдаёт колбасу собаке и стоит рядом, пока та ест. Потом пересекает двор, проходит две коротких улочки и долго идёт через пустырь до ближайшей станции.
"Дорогой Джику! – проговаривает Нуца своё письмо в голове. – Вы напрасно полагали, что женщина скромная, домашняя и воспитанная – непременно боязлива и неспособна к поступкам странным и безрассудным. Говоря о смене нравов и потере интереса ко всему классическому, Вы смели заметить…"
- "Смели заметить" - как-то по-дурацки звучит! - думает Нуца. – Нет, в самом деле, звучит как-то не очень.
Она останавливается посреди пустыря, достаёт из сумочки письмо, разворачивает и пробегает глазами. Потом прячет обратно в сумочку и оглядывается по сторонам.
Дворовая грязно-рыжая сука, которая плелась за Нуцей от самого дома, садится чуть поодаль.
- "Смели заметить"! – говорит Нуца вслух и всплёскивает руками.
Собака поджимает хвост и отбегает подальше.
- Это надо исправить! – говорит Нуца, обращаясь к собаке. – Это никуда не годится. И лучше было бы написать "милый", да-да, именно! "Милый Джику"! Я ещё на прошлой неделе хотела, но совсем вылетело из головы.
Нуца разворачивается и идёт обратно. Собака какое-то время медлит, вздыхает и семенит следом.

Машинист пассажирского поезда "Окница-Кишинёв" Джику Чобану задумчиво смотрит в окно и слушает свежую байку в исполнении своего помощника Мирчи. Каждый раз, приблизительно в одно и то же время, у Джику вдруг начинает сосать под ложечкой, и слегка подташнивает.
- Надо, наконец, сходить к врачу, провериться, - думает он. – И перестать уже пить кофе на голодный желудок.
Минуя железнодорожный переезд, Джику успевает сосчитать легковушки по обе стороны полотна.
- А может, вовсе сменить работу, - думает он, - и совершить уже какой-нибудь поступок, как-нибудь всё это поменять, что ли!
Но вслух говорит:
- Мирча, помолчи уже, а? И так голова раскалывается…
Помощник машиниста обиженно сопит, отворачивается к окну и закуривает.
Сегодня состав опять идёт с опережением графика.

______________________________
рисунок - Christian Asuh

[показать]

[200x319]
Мы обходим всю ярмарку, и в одном из павильонов он примеряет белую твидовую шляпу. И поворачивается ко мне смеясь, и ждёт, что я скажу что-нибудь глупое.
А я просто смотрю на него, как будто только вот сейчас вдруг увидела вблизи. Стареющий Пьеро с грустными глазами на усталом лице, все прекрасные метаморфозы которого уже не в будущем, а только в прошлом.
И он, подозревая мои мысли, вдруг весь делается поникшим и тихим, и аккуратно кладёт шляпу на место. И говорит:
- Давай обойдём площадь ещё раз.
И мы обходим всю ярмарку. И снова возвращаемся к тому же самому месту.
И он тогда говорит, что хочет пойти домой.
А я говорю, что нам совершенно некуда торопиться.
А он тогда говорит, что хочет пойти домой прямо сейчас, немедленно.
И я говорю:
- Почему?
А он говорит:
- Потому что хочу.
А я тогда говорю, что этого никогда бы не случилось, если бы мы поехали к морю.
И тогда он делает глубокий вдох, словно набирает полные лёгкие жизни. И мы оба понимаем, что вот прямо сейчас её придётся выдохнуть…

Мия сидит у стенки на узкой кушетке-лавочке, обтянутой коричневым дерматином. У её ног стоит открытая чёрная сумка с надписью «la sportiva». Время от времени Мия наклоняется и аккуратно, двумя пальцами, выуживает из недр сумки маленькую печенюшку, отправляет её в рот и, закрыв глаза, облокачивается о стенку.
На той же лавочке сидит ещё одна барышня. Она, похоже, нервничает и пытается согреть ладони, сложив их лодочкой между коленок. Барышню отделяет от Мии пустое место. На нём лежит свёрнутый плащ непонятного цвета с серой подкладкой.
- Как-то зябко тут, – говорит барышня как бы сама себе, выпрямляя спину и поводя плечами.
Мия наклоняется к сумке, достаёт ещё одну печенюшку и думает о том, что тут, в коридоре, акустика почти такая же, как в аптеке рядом с домом.
- Это нервное, - говорит Мия, чуть растягивая гласные.
Она не столько отвечает барышне, сколько хочет послушать, как звучит её собственный голос в этом пространстве.

Какое-то время они молчат, глядя на дверь напротив. На двери висит круглая белая блямба с номером «23». Если долго смотреть на неё, прищурившись, то цифры наползают одна на другую, образовывая то «8», то «6»... Вдруг блямба резко отъезжает вправо. Мия вздрагивает от неожиданности, но это просто открылась дверь.
- Кто на 16.30? – Мия не видит обладательницу высокого металлического голоса, а лишь локоть в белом рукаве и носок чёрной туфли-лодочки с ободранным лаком на кончике.
Барышня рядом как-то поспешно вскакивает, бледнеет, что-то говорит беззвучно, одними губами, и исчезает в кабинете.
Когда за ней закрывается дверь, Мия достаёт ещё одну печенюшку, медленно кладёт её на язык и облокачивается о стенку. Откуда-то слева доносится тихое мерное тарахтение, которое становится всё громче и громче.

[показать]Вдоль коридора неспешно идёт девочка лет пяти и тянет за собой пластмассовую машинку на верёвочке. Это некогда грузовик, у которого теперь нет кузова, а лишь потёртая зелёная кабина и пустая платформа с двумя торчащими штырями-обрубками.
- Я тебя умоляю, прекрати уже тарахтеть! – говорит Мия громко, не поворачивая головы и даже не открывая глаз.
- Я не могу прекратить, - так же громко отвечает девочка.
Она идёт, не глядя под ноги, а лишь всё время назад, на грузовик, поэтому её заносит то влево, то вправо. Машинка переворачивается каждый раз, когда ударяется о стенку или ножку кушетки.
- Всегда можно что-то прекратить, - говорит Мия. – Ты просто не хочешь! Тут, вообще, нельзя шуметь.
- Я не шумлю, я везу больного. Я «скорая помощь», - говорит девочка, приседая возле перевернувшегося грузовика.
- Ну что ты, прямо, как мальчишка с этой машинкой… Может, ты мальчишка?
Девочка ставит грузовик на колёса, встаёт, поудобней перехватывает верёвочку и молча продолжает идти по коридору. Поравнявшись с Мией, она вдруг останавливается и говорит:
- «Скорой помощи» везде можно шуметь. Она даже специально шумит, чтобы ей давали дорогу! Ты ничего не понимаешь! Ты, вообще, никогда ничего не понимаешь!
- А что это ты со мной так разговариваешь? – Мия начинает раздражаться. – Мелюзга! Ты, вообще, никто!
- Нет я кто! Нет я кто! – кричит девочка чуть не плача и бежит по коридору, волоча за собой машинку.
- Ну-ка, иди сюда! – Мия встаёт с лавочки. - Я кому говорю?

Из кабинета номер «23» выходит знакомая уже барышня, прикрывает дверь и несколько секунд стоит, прижавшись спиной и затылком к стене.
Мия и девочка замолкают и смотрят на неё в ожидании.
Барышня раз пять глубоко вдыхает и выдыхает, дрожит подбородком, делает несколько шагов к лавочке и, не дойдя до неё, начинает плакать, прямо стоя посреди коридора и закрыв лицо руками.
Мия вздыхает и отворачивается, потеряв к барышне всякий интерес.
Она берёт с пола свою сумку, ставит её на лавочку, медленно застёгивает молнию, придерживая сумку коленом. Так же медленно она берёт и разворачивает плащ, встряхивает его и надевает. Потом перекидывает сумку через плечо и идёт к лифту.
Кроме плачущей барышни в пустом коридоре остаётся лежать на боку пластмассовый грузовик без кузова. Но когда Мия оглядывается, дойдя до стеклянной двери, то успевает увидеть только верёвочку от него.
Да и то лишь на мгновение.

Опять моросит за окном. В прошлом году в этот день пошёл первый снег. Я хорошо это помню. Мне вечно везёт подхватить простуду как раз накануне дня рождения. Все планы идут прахом.
- А в Венеции сегодня выносят Чёрную Мадонну, - говорит Семёнов и поправляет мне подушки.
- Она почернела от горя? – в горле першит, и я начинаю кашлять.
- Не разговаривай! Сейчас будет чай.
Семёнов приседает у печки и ворочает кочергой обгорелые поленья (откуда у него кочерга?), какое-то время смотрит на пламя, потом прикрывает вьюшку и прячет нервные пальцы в рукава свитера.
- Это такая знаменитая икона, - говорит он. – Её каждый год выносят. Знаешь, как этот день называется? «Феста делла Салюте»*. Красиво звучит, да?
- У них в этот день запускают салют?
- Нет, - смеётся. - «Салюте» - по-итальянски, значит, здоровье. А на площади Сан-Марко сегодня ярмарка. И там продают все эти круасаны, и бискотти, и всякие сладости, ну как ты любишь.
Я киваю. Меня клонит в сон, и ужасно ломит всё тело. Я слышу, как огонь в печи доедает остатки дров, и скрипит зубами об угли. Справа на стене пляшут кривые тени. Семёнов трогает мой лоб, наклоняется ближе, и его лицо делается ещё острее, и ещё темнее круги вокруг глаз.

* * *

По всему городу развешены каменные барельефы - «львиные пасти», из которых ежедневно вынимают несколько десятков доносов. Уже вторую неделю у Энцо почти нет работы.
Кому сейчас нужны эти бумаги, эти кляузы? В подвалах Дворца дожей хранятся горы документов на каждого горожанина. Но кто испытывает страх перед государством, когда государство пожирает «чёрная смерть»? Венеция умирает! Люди падают прямо на улицах.
А малышу Беппе всего четыре года.
- Венеция умирала всегда, - шепчет Роберта. – Это кара Господня, говорю тебе! Я слышала, что в Средиземном море снова нашли корабль, полный трупов. Мне страшно, Энцо! Скоро не останется живых, чтобы хоронить мёртвых…
В течение двух месяцев чума захватила Испанию, Францию, Италию. Вот уже вся Европа поражена эпидемией. «Чёрная смерть» свирепствует во всех крупных портах, включая Венецию. Воды, призванные защитить город от врага, теперь таят гибель. И этот враг пострашнее, чем двуручный меч.
Архиепископ велел дважды в неделю проводить процессии, и ежедневно – молебны в каждом приходе, чтобы испросить у Господа прощения и исцеления.
- Молись, Беппе, - Роберта сжимает руку мальчика и опускается на колени прямо на ступенях храма.

* * *

- Представляешь, в этот день гондольеры приносят в Базилику вёсла, чтобы священник благословил их! Это как если бы мы, к примеру, приносили покрышки от машин и закатывали их в церковь!
Семёнов пытается меня рассмешить. Для пущего комизма он катает по комнате воображаемое колесо и по-чаплиновски переставляет ноги. Смешно не получается. Он чувствует эту грустную неуклюжесть и идёт наливать чай в единственную уцелевшую чашку.
У Семёнова нет ни машины, ни покрышек. В этом заброшенном домике под Михайловкой у него нет даже стола, не то что посуды. После смерти деда всё растащили бомжи и местная алкашня. Чудом уцелел старый довоенный комод и пружинная кровать, на которой, должно быть, дед и скончался.
- Я бы хотела быть гондольером, - говорю я. – Только я боюсь воды, и плавать не умею.
- Гондольерами могут быть только мужчины.
- Какая несправедливость, - я снова начинаю кашлять. – А как в Венеции живут те, кто боится воды?
- Не разговаривай, - приказывает Семёнов. - Вот как-нибудь съездим и посмотрим, как они там живут-поживают… Слушай, ты тут нигде свечей не видела?
Он достаёт маленький складной ножик и пытается нарезать засохший лимон какими-то очень опасными движениями. Я отворачиваюсь. Слова пробиваются ко мне словно сквозь толщу воды. Вода растекается по полу, поднимается до уровня окон, меня покачивает на волнах…
- Кстати, о свечах. После того, как в Базилике зажгут свечи, начинается праздничная регата. Мужчины приходят в таких смешных костюмах, знаешь, с масками в виде клювов. И плывут наперегонки в цветных гондолах по Гранд-каналу. Знаешь, почему с клювами? – Семёнов несколько секунд ждёт ответа и, не дождавшись, продолжает. – Такие одежды носили когда-то во время эпидемии чумы. А в эти клювы засыпали всякие пахучие травы и цветы, чтобы не вдыхать заразный воздух.

* * *

Улицы Венеции усеяны трупами, которые не успевают убирать. По городу движутся повозки и лодки, груженые мертвецами. Лазареты переполнены, лекари бессильны, кровопускание никому не помогает, бежать некуда, ждать нечего. Несколько недель ни одной доброй вести.
Энцо больше не разбирает почту. Теперь там только доносы о прокажённых и мародёрах.
Энцо ведёт за руку босую Роберту.
- Мы обойдём крестным ходом весь город. Посмотри, сколько людей собралось! Мы будем петь и каяться. Мы будем молиться о спасении.
- Нас никто не услышит, Энцо, нас никто не услышит. Я больше не хочу молиться. Я хочу лечь рядом с Беппе… - Роберта садится прямо посреди улицы и закрывает лицо руками.
- Не смей так говорить! Нас обязательно услышат!
Покаянные процессии Читать далее...

В иные дни одиночество ощущается так остро, что им можно нарезать время на кусочки.
Тогда мне кажется, что я заперта внутри себя и смотрю наружу сквозь лобовое стекло. Дворники не работают, и всё засыпает снегом.

Зимой воспоминания прозрачные и ломкие, как ледяная кромка. Я аккуратно вынимаю их из памяти, чтобы не повредить жизненно важные центры. Но это ничего не меняет. В слове «вечность» каждый раз недостаёт одной буквы.

Когда срок аренды закончится, нас попросят освободить эту жизнь.
И когда мы все уйдём, кто проверит, выключен ли утюг, закрыты ли форточки…

Каждый раз, подходя к зеркалу, я надеюсь увидеть глаза, из которых смотрит на мир кто-то лучший.

Нас учили с тобой потихонечку снашивать сердце,
И сомнительный берег менять на надёжный уют.
Но мы тратили щедро, и вот уже нечем согреться.
Нам когда-то платили любовью. Теперь подают.

Ты один у меня, даже если вас было несметно,
Ты один у меня, сколько лет ни прошло бы и зим.
Заострит наши грифели память почти незаметно,
Заострит наши профили время – один за другим…

Я тебя не тревожу ни словом, ни сном еженощным -
ни к чему… Что могла бы сказать я в защиту свою?
Твоё имя забито, как колышек, мне в позвоночник.
Там с десяток таких. Или больше. На том и стою.

[показать]

Мария-Грация, в прошлом красавица и балерина Римской оперы, а сегодня стареющая бездетная итальянка, живёт на иждивении мужа-адвоката.
Муж-адвокат живёт на две семьи, в одной из которых – некая Лавинья («carogna sfacciata» - говорит Мария-Грация), незаконно родившая ему сына; а в другой - собственно, спивающаяся балерина с целым букетом претензий, болезней и тараканов в голове.

Мария-Грация очень боится капель воды на полу. Поэтому она всегда ходит с бумажным полотенцем в кармане. Ей кажется, что она поскользнётся и разобьёт голову.
Она подходит к телефону только с третьего звонка. Никогда со второго, никогда. А если третий пропустить, то и не стоит подходить вовсе.
Ещё она очень боится менять местами вещицы на полке. Вдруг она забудет, как было раньше! А этого никак нельзя допустить. Во всём должен быть установленный порядок.
Мария-Грация каждое утро выгуливает своего рыжего бигла Джинджилио («il mio piccolo amoruccio» - говорит она) и покупает бутылку джина. Этого ей хватает на сутки.

По пути домой она заходит в магазинчик канцелярских товаров, чтобы поболтать с синьором Тео.
В это время в лавке обычно нет посетителей, и толстяк Тео охотно выслушивает одни и те же жалобы и истории, время от времени трепля за уши скучающего Джинджилио. За доброе отношение к своему псу Мария-Грация готова простить Тео что угодно, в том числе его неизменно хорошее настроение.
У Тео нет поводов грустить.
Он очень удачно овдовел три года назад, когда сыновья-близнецы уже совсем выросли и теперь довольно неплохо ведут свой маленький бизнес в Tivoli. Его новая молодая жена на восьмом месяце беременности, магазинчик приносит небольшой стабильный доход. Помимо этого, имеются некие сбережения и довольно оптимистичные планы на будущее.
Мария-Грация покупает несколько конвертов с марками и несколько поздравительных новогодних открыток («non troppo volgare»). Ей некому их отправить, но об этом не надо думать.
Лучше подумать о том, чтобы снова, как вчера, не пройти мимо аптеки.
Мария-Грация плохо спит. Её мучает мигрень и боли в животе, отекают колени и ноет шея.

- Я же была Примой, Кьяра, вы не знали? О, это было удивительное время! Наверное, поэтому у меня теперь всё болит. Я никогда себя не щадила. Я всё отдала сцене!
Кьяра - самый молодой фармацевт в огромной новой аптеке. Она понимающе кивает головой и отпускает Приме тюбик с обезболивающей мазью.
Кьяра не знает, что Мария-Грация никогда не была Примой. Она протанцевала всего несколько лет и ушла со скандалом. Впрочем, это давняя и тёмная история. Никто не помнит, что же было на самом деле. Никто, кроме мужа-адвоката. Но его никто и не спрашивает («chi dovrebbe?»).

К вечеру Мария-Грация пьяна и смела. Она стоит посреди комнаты, держась за угол резной этажерки, и ругает последними словами мужа, который снова ночует вне дома.
Рыжий бигл скулит в углу под креслом.
Потом, успокоившись, Прима садится к письменному столу, раскладывает купленные открытки, долго на них смотрит и берёт в руки перо.
«Mia cara Maria-Grazia…» - выводит она на каждой открытке.
Потом неверной рукой подписывает и запечатывает конверты, чтобы наутро, гуляя с Джинджилио, опустить их в разные почтовые ящики.
В этом году у Марии-Грации будет много новогодних поздравлений.
- За это можно выпить, - думает она и наклоняется за бутылкой, стоящей на полу. Джина осталось совсем на донышке.

_____________________________________________

carogna sfacciata – наглая сука
il mio piccolo amoruccio – мой маленький любимчик
non troppo volgare – не слишком пошлых
chi dovrebbe – кому бы это понадобилось
Mia cara Maria-Grazia – моя дорогая Мария-Грация
_____________________________________________

Он говорит: «Только давай не будем сейчас о ней,
Просто не будем о ней ни слова, ни строчки.
Пусть она просто камень в саду камней,
И ерунда, что тянет и ноет других сильней,
Словно то камень и в сердце, и в голове, и в почке».

Он говорит: «Мне без неё даже лучше теперь - смотри.
Это же столько крови ушло бы и столько силы,
Это же вечно взрываться на раз-два-три,
А у меня уже просто вымерзло всё внутри.
Да на неё никакой бы жизни, знаешь ли, не хватило».

Он говорит: «Я стар, мне достаточно было других,
Пусть теперь кто-то ещё каждый раз умирает
От этой дурацкой чёлки, от этих коленок худых,
От этого взгляда её, бьющего прямо под дых…»
И, задыхаясь от нежности, он вдруг лицо закрывает.

Этот забор уже приходил мне в голову. Ещё когда Саня в первый раз хотел столкнуть меня с крыши (нет-нет, там невысоко - старенький сарайчик такой, прилепленный к стене соседнего дома).
Саня сперва целоваться лезет, как взрослый, а потом злится и плюётся. Так совсем маленькие дети иногда плюются от отчаянья.
Саня – он отчаянный. Но это только с виду. А вообще, он просто дурак.
И его младшая сестра Людка – тоже дурак.
[показать]Я им так и кричу:
- Вы дураки!
Ну, а они меня - с крыши! А сами сразу ложатся животами на раскалённый рубероид, чтобы моя бабушка их не заругала, и ждут.
Можно, конечно, пойти и наябедничать их мамке. Только она их побьёт сразу. У неё одно воспитание – пороть!
Она их так и так выпорет. У них все животы в смоле.
Но я не об этом.

Я про забор.
Он весь как будто прозрачный. Мне кажется, за ним такое огуречно-ягодное поле и бабочки. Обязательно много-много бабочек.
Я только не знаю, откуда это лучше всего увидеть.
Можно из-за угла неожиданно выскочить – опа!
Или с крыши сарая. Как будто сперва не смотришь. Даже и не смотреть взаправду. А потом - р-раз! – повернуться резко – и опа!

У меня каким-то непостижимым образом несколько раз получалось.
Один раз - когда я с карусели слетела на всём ходу. А второй раз - когда Саню сторож у гаражей поймал, а мы с Людкой бежали к моей бабушке, вниз по улице от самой поликлиники. Мы тогда за угол резко так завернули, Людка отстала, а я прямо в этот невидимый забор всем телом вписалась.
И тут они полетели, бабочки…
И такой запах вокруг - огуречно-ягодный…

И я поняла тогда, что там можно прятаться.
Недолго, но надёжно.
Только этим никак управлять нельзя. Просто ты вдруг пропадаешь отовсюду, как будто канал в телевизоре переключили.
Людка врала потом, что ничего такого не было. Но она тогда всерьёз перетрусила. Стояла с огромными глазищами, хватала ртом воздух.
А я решила, что обязательно научусь. Ну, чтобы разобраться и уметь. И Саню с Людкой научу.
Хоть они и дураки…