Настроение сейчас - когда-то

 

Ты обо мне еще услышишь. Тебе расскажут. Ты будешь сидеть в хлеву, не в квартире, а люди, прибывая, будут отдавать слова, и это, увидишь, странные гости: одни, срываясь и шипя, зайдутся ненавистью и горестным криком, и ты их слушай острее и внимательней, другие же запоют дифирамбы, а ты гони их – и узнаешь меня лучше, а третьи – и их будет наибольше – принесут всего по слову, но ты не дивись их скупости, а собирай их. Через густой воздух, сквозь желейный звук, пускай гостей и коллекционируй каждый битый момент, знай: без малюсенького их этих кусочков я всегда буду протухшей биографией и не сложусь, навечно оставшись наветренным наездником, ускакавшим раньше мысли догнать… В тот день, когда сотрется из памяти даже намек на движенье моих губ, а окольные дома зальются фиолетовым чешуйчатым глянцем, собери меня из многих миллиардов принесенных деталей, натяни на время, дай почувствовать резко поднятым и также скоро опущенным словом. Воскреси на миг. Дай посмотреть.

            Помни. Тебе расскажут обо мне. Просто верь. Впрочем, можешь и не верить – главное, что так и будет когда-то.

 

Настроение сейчас - ...=?

 

            Тысяча три человека издревле сидят на краю облезающей скамейки, потупившись, их идеи, как всегда, живут не дольше надобности, а мечты урезаны опытом до циничных шуточек со смайликовым причмокиванием, но они случайно, все разом проглотили иглу, и теперь в их животах вечно колко. Аж сил нет, пусть разноябрившееся солнце стучит копытцем в спину, требуя снять куртку, тысяча три шли сюда, чтобы прийти и уняться. Почему-то они посчитали, что это здесь возможно, так же, наверное, как микроклимат и нужная температура кофе важны для удачного текста, так же, как леший влияет на КПД теплоцентрали… Они шли сюда, но случайно попали под поезд.

            Тысяча трое в самой масштабной социальной сети, а авторизоваться трусятся руки (да они и просто так трусятся, не переставая, по правде сказать, каждый из этой толпы порядочная сволочь) – только смотреть. На то, как друзья больше не ходят друг к другу, хотя и не далеки, на оформление страниц, улыбчивые аватары, имена жирным шрифтом и яркие цветочные подарки, в которых за недостатком внимания теперь роются забредшие от голода облезлые собаки… На то, что пикирует ворона, и она о тебе, что колокола нет, но что-то настойчиво, с лязгом, звенит, и это – по тебе, на материализовавшуюся пустоту, что шелестит по тебе сквозь расступающуюся сухую траву, на то, для чего найдутся еще более удобные к консервации слова, но... Как только начинает казаться, что привычная виртуальность неизбежными нитями сращивается с реальностью, животный страх подступает откуда-то из-под желудка и, разгоняясь по пищеводу, таранит лобные доли опаской живых, беспричинной паникой, смехом, толпой, беспомощностью, интересом, неожиданностью, ударом, вечным неудачным сценарием и ненавистью, унижением, как будто так всегда и представлял, …но еб твою мать, да вам на всю толпу уже давно за двадцать тысяч лет, а всё в слюнявчиках!..  И ведь эта боязнь ничего не дает: ни мнения, ни решений, она просто тебя закупоривает. Она – пробка на всю шею. Тысяча три тромба, которые я сейчас чувствую, а мои первые улыбчивые читатели, сложив на груди руки, оценивают этот текст со своих вертикальных мраморных плоскостей.

            Так, кажется, всегда бывает, когда тысяча смотрит на миллиард или один на миллион, когда ноль глядит на себя в зеркало и видит то, что сзади сквозь дыру в пузе: они живут, а тебя ломает. Это тебя ломает. А ты сначала пробуешь относиться скептически, потом критически, затем стараешься не относиться вовсе, чтобы в конечном итоге признаться, что намертво привык к тому, чего у тебя никогда не было, выбрать скромную цель средней недосягаемости – и стать на якорь. И, как бы самоуверенно это ни звучало, всё, что после этого и называется «доживать», и для десятитысячной доли процента это вполне допустимо. Куча замыслов с размахом погибало именно так, в утробе, съеденными сиюминутным удобством, потому их и нет…

           

           Потеряв нитку мысли, я так долго всматривался в глянец надгробия напротив, что не сразу увидел себя. В полный сидячий рост, со сбившейся прической, ручкой в руке и запекшимся словом в язве прикушенной губы – так удачно отчеканило солнце, вписав в черный прямоугольник и уверенно лоббируя в голову мысль «А что ежели бы так, а?», чтоб я на полминуты оторопел и что-то понял…

            *Но я, как и любой дурак, смог только осознать, что есть еще как минимум тысяча два человека с такой же проблемой. Или миллион триста. Они шли, но случайно попали под поезд. Или тринадцать миллионов восемьсот тысяч – для успокоения и веры мне подойдет любое, отличное от единицы, число…

 

Настроение сейчас - междуболезнье

          Что-то изменилось, что-то, определенно, случилось, и шагающие из тумана в смог хмурые колонны не смутят, - что-то, произошло, раз переворачивается нутро и напрочь лезет из тела, и почему-то кажется, что это связано с той незвестно зачем нужной пустой трубой, что подымалась из самого центра и на мощных подпорках уходила за горизонт, пока вдруг не помешала элитной высотке... Когда мой отец говорит, я слышу отрывки о далеких горах, широком устье, узкой пещере и бездонной выгребной яме, мне вспоминаются окружающие отражения, маленькие грешинки, страшинки и стыдинки, где обязательно находишь все свои и от обилия которых прирастаешь к земле, теряя все чувства разом, хоть это вовсе не моя память. Но чаще он молча играет на баяне. Его за это и не любят, за баян, подозрительно косясь на неизменное выражение лица, "Лучше бы пил и мать бил, - говорят. - А то наяривает круглыми сутками", всё время орут, стучат в стены и окна..

         Что-то точно не так, видишь, по людям скучают и плачут, им звонят и встречают, их кормят и терпят, в них искусственно поддерживают парализованную снаружи жизнь, но если вдруг кто попадет под машину, их выбрасывают на обочину и забывают в ожидании дворника, что придет, запихнет в тележку или мусоровоз и вывезет за город - вони подальше... Но если вдруг забудет, ты, идя в магазин, можешь увидеть, как постепенно стягивается кожа вокруг раскрытого рта и глаза протекают внутрь черепа... Если не побрезгуешь, конечно.

здесь нельзя ошибаться. нельзя. а то будет много больше нынешних сорока.

но как жить с такой установкой?

[525x340]

http://focus.ua/photo/1234

счастливого пути. пожалуйста.

Смотреть это видео

зависть? /женя обрастает всем подряд..../

Настроение сейчас - передается

Мне всё кажется, что это должна быть песня…

«…шоооушш,» - как можно шире постараюсь разинуть рот, насколько это будет возможно обездвиженному. А потом – «Прости».Прости, что не лежу сейчас в полной ванне крови, турбулентно смешавшейся с теплой водою. Что не стало проще, легче, удобнее, прости, что в случае меня не происходит так, как должно случаться. Мой взгляд не ловит полю сквозь солнечную дырочку в ярко-белом листе, приподнятом будто невзначай, нет, я посиневший не найден в гаражной петле, я не продолжу этой традиции, вернее, этого правдивого семейного таинства, прости, пока не готов... Я не уйду так быстро, чтобы можно было обеспокоиться фактом «Больше некого», по крайней мере, по моей воле этому не бывать. С горем пополам я попробую и дальше поплавать в этом болоте ненависти, привычно отрывая твоих метких, живучих пиявок, прости. Я терпила.

/Уже несколько лет за светом в моём окне живёт скотина, хоть последнее время подозреваю, что она была тут всё время./

Я насмотрелся на закрытые, освещенные, грязные, хлопающие и крошащиеся двери – их, будто бумажные обои, помазал вечным масляным пятном зачем-то приглашенный однажды поп, и они засасывают любой прислонившийся взгляд. Хорошо, что я привык их закрывать. Плохо, что себя до сих пор не умею – выучен опытом детства. Да, я прекрасно знаю, что задумывалась девочка…слушай, а, может, я вообще случайность, компромисс чьих-то страхов? И поэтому сейчас валяюсь в дальнем углу, как неизвестно, безвредный ли, боеприпас... Лежу и наблюдаю, потихоньку зарастая слоем пыли, прости, как гниют опоры, податливо превращаясь из лестницы в коврик, затем в поворот дверной ручки, потом в воздух, который можно и нужно пинать, не задумываясь…

Прости, это всё же не песня, чтоб её петь, а тем более посвящать, но я не против оставить здесь припев – как же я откажусь от тебя, если верю? Если каждый раз рублю себя при любом удобном случае. – повторять и повторять его, как мантру, помогать себе избавляться от бобыльства, эгоцентризма, глупости, ненадежности, точечного беспричинного неудовлетворения, злопамятства, вознесённого самолюбования…а, впрочем, разве можно вылечиться рядом с такими «учителями»?

Я гляжу вперед и по сторонам, я заранее знаю, что всё будет херово, а если вдруг не будет, то я собственными руками создам для развития опухоли все условия; я вижу то, что заслужил видеть вокруг и учусь у этого, прости. И с этим своим поднадоевшим шестибуквенным паразитом между зубов говорю, что ты не будешь единственной такой в своём роде – уже сейчас паростки всех возможных дерьмовостей до боли знакомого характера проявляются морщинами на лице и трещинами поверхности сердца… Казалось, твои неудачи и эгоизм, как торф под неимоверным давлением, затвердели и перешли на новую фазу, создав что-то такое сильное, что, кажется, невозможно пережить. Но…прости. Ты уже не будешь единственной хотя бы потому, что, кроме ненависти, во мне ничего не осталось…

И это, увы, не песня.

Настроение сейчас - (if) + останкино и окно электрички

           Устал сегодня говорить со стенами: одну отвернул, второй вдогонку бросил кирпич, от третьей стремглав убёг куда-то почти за шкаф и сидел, пока стыд не улёгся. Это, думаю, верно, как умертвить неизлечимо больного новорожденного… Это правильно. Правильно. Правильно (если).

           Хотя на руках уже ничего и не остается: мои возможности неинтересным воздушным шариком у соседнего дома пролетают вверх и мимо, мои страсти прекращают расходиться кругами по водной глади, видимо, добравшись, наконец, до пыльного дна, мои интересы объедены повторениями и, собрав с полторы сотни дохлых мух, висят под потолком приторной клейкой ленточкой, которую пора бы менять... Мои страхи – привет вам! – прогрессируют на своих и одолженных по случаю дрожжах, взрастая без остановки на их дерьме и обильных испарениях. Вечная любовь как вечное лежание, в не очень-то поиске трещины между полом и миром грёз. Том, который (если). Только в целях безопасности закрытый снаружи и внутри.

           Я боюсь.

           А знаешь, впрочем, мне действительно хорошо, упираясь в пыль и чьи-то засохшие потроха, молниеносно напиваться до неработоспособности и корчить в фон диалогу молчаливого умника!.. И мне на самом деле нравится красть из Брюсселя «Писающего мальчика», а потом носиться с ним в лифте многоярусного центра, направляя то на цирк, то на левый берег, то на красный последний трамвай, то к центру земли – мой каменный знакомец оброс годами, но, к счастью, не вырос юношей-ссыкуном, как некоторые, такие беспомощные и утерянные живые. Кстати, спасибо вам (если). Зато хоть говорите, что я исправляюсь…

           Затем снова – купаться в выделениях, собой любуясь, ожидая, как сомнительный, забывающий Пр(если) предложит десятидневное улучшение жизни, а тебе критически понадобится отказаться, иначе не посмеешь. Сговорившись с грудной мафией, заляжешь за серую непробиваемую плиту под сердцем и будешь пережидать темноту, закрытые пространства, толпу, скорости, пауков, признания – не всё возможное выставится дуло, хоть все давно знают, что больше одного холостого в воздух оно не способно выпустить. А особенно (если)…

           И не то, чтоб на страхах замешано каждое утро – просто я отчего-то, как губка. Болезнь. И еще соединение СО с гемоглобином гораздо устойчивее оксигемоглобина... И поэтому (если)…, то обязательно сдохнешь на вдохе…

Ой, простите, засмотрелся куда-то не туда; мне на самом-то деле грех на всё это жаловаться…

 

 

Настроение сейчас - kielo

 

          Это совсем не то, что шепчут тебе наушники, не то, что слышишь над рекой, стреляющее и раскатывающееся, моросясь в одиночку, иногда вместе с кое-близкими тенями на пустых лавочках из предыдущих, непростительно трусливых концов... Эта неизвестная музыка – твоя (?) – та, что отражает почти всё, сама не изменяясь, её фрагменты ты меньше чем на миг можешь вспомнить, а забыть уже как что-то гениальное, посетившее не ту голову. С ней в паре легко ждать. С ней вдвоём во все глаза пялишься на солнце. Вместе вы много шаркающих в поисках прекрасного рук. На чуть-чуть, пока не опомнишься. И снова не попробуешь воспроизвести…

          Большая машина мечтала постоять в холодке, под тенью бигборда. Квадратное окно в ней хотело открываться деревенскими расписными ставнями наружу. Я вытекал рядом растаявший и был не прочь посидеть на таком «подоконнике», болтая ногами, которые ветер не отказался бы, облизав, унести за угол мечтавшего упасть от тоски дома... Дорога инея вплелась в теплотрассу и перепадах температур родила кажущуюся любовь, она пошла на набережную, вытянула из-под охладевшей скамейки скелет и выкрасила в жизнерадостный белый, «Бог простит» (с), затем еще раз взбежала на 8-й этаж на щелчок, поняла, что не зря, и села зашивать свежие порезы на локтях... Начитываясь про себя досыта о том, что успокоился и устал, жму песчинки оправданий. Не катит. Ищу в себе брюхо и лень. Нахожу. Прошусь в прошлое. Не берут. Чего еще такого бесполезного поделать? Пойду, помогу любви, что ли, продеть нитку в ушко…

           Это совсем не то, что выглянуть за открытое нараспашку окно и найти её, пропавшую маму, там, на асфальте, в девяти этажах под тобой. Это не назойливая мелодия (?) детских кошмаров. Не танцы со спиртом, вскипающим утюгом, никогда не догладящим, и мертвенно-белым лицом, подсвеченным непонятно откуда, лишь бы было страшно... В ней самолёты описывают дугу за гору и, рыча, взрываются, в ней падаешь с абрикосы головой вниз, просыпаясь, летишь или, летя, просыпаешься, ударяясь о дорогу совершенно другим человеком либо всю оставшуюся жизнь так думая…

            Все твои воспоминания будут как бы пыльными, в них как бы отчетливо обозначится краешек привычного стола, как бы неяркий свет и, собственно, то, что заставило туда заглянуть, влетая в оба уха сразу... Все такими будут. (Странно, что плёнка так боится раскручиваться дальше.) Может, потом ты вспомнишь лицо, где ха щеки словно напихали несколько десятков пушечных ядер... А, нет, прости, не то :) Ты увидишь тоже лицо, но оно чиркнет зажигалкой и сгорит. А за ним вереницею все обычные «забыл усилием», «забыл нарочно», «забыл случайно», такие же безвольные, как ты, но такие же грязные в своей открытости... Пусть даже только с её помощью на моём потолке по вечерам живёт серый, полупрозрачный рак.

            Это совсем не то, когда стыдно как ложиться спать, так и с трудом просыпаться. И не то, когда неприятно читать, только чтоб выискать подтверждения самому себе. Это и не стыд соглашаться для относительного рабского покоя, не тот звук(?)… Рты без устали, рты без страха и упрёка, рты только и делают, что болтают, рваная туча ртов. Им такое нравится, слюна вязкая, как масло... Вот, что это.

            Вечный «день сурка» с непроходимым боссом, он уже давно надоел, но старит и старит. В моей памяти он сначала матом разъел слово, потом волосами ноги, теперь лысиной доедает голову…а дальше и не хочется. Где-то на очень глубоком уровне «Мне хорошо», который спрятал от всех, я держу свою мелодию (?)… Может, когда сплю, я и выстукиваю её вялыми пальцами на подушке, но, впрочем, я могу во сне и по-немецки говорить, и это никого не колышит. Я ведь не прячу её – ведь я её даже не знаю! Просто, думается, что ждет она какой-то всемирной обязательной опасности, перед лицом которой нагадит под себя и внезапно, любой ценой, как стареющий инвалид, захочет жить, и следом меня потянет… А если тут еще вспомнить, насколько он узок, это проклятый «мой мир»..

            Это совсем не то, что я сейчас запущу в плеере, не то, что там когда-либо играло. Это – набор бессмысленных звуков естественных раздражителей, рандомно украденных потайным отделом памяти у асфальта, сирени, дерьма, котят, профиля, шпаклевки, аниме, бильярда,

Читать далее...

Настроение сейчас - болезный

          Переживешь и с очередной новой морщиной начнешь жизнь заново, с новой женщиной, при новом очаге, нагроможденном над разоренной могилою старого, с застеленной ковром дырой в бездонную чёрную яму того, что осталось от четырёхрукой основы, выстроенной в две руки... Почти незаметным станет то, над чем надругался и забил до смерти о собственную стену, прячась в «жить-поживать, добра наживать»…

           А потом приду я и сломаю хребет твоему единственному сыну от новой жизни. В его день рождения. В разгар веселья и цветных подарков с яркими ленточками, в то самое мгновенье, когда он обрадуется, открывая наибольшую коробку с чем-то давно мечтаемым, в ту самую улыбку во весь ребячий задор… Тело хрустнет и, недвижимое, согнется пополам. А следом окажется, что паралич конечностей навсегда, что инвалидность на всю оставшуюся жизнь – именно то, чего я добивался – будет гарантированной абсолютно всеми божествами, за исключением врачей, что отберут вначале сбережения, затем долги, а после деньги от продажи квартиры, но всё равно ничего не смогут и лишь разведут руками, «слишком тяжелый случай», и потом вас благополучно выпишут в свежеснятую комнату пыльной мебели…

            За окном будет светить солнце, ты останешься идущим по широкой улице красавцем с затемненными стеклами очков, «участливые» отслоятся резко и все вместе, а некогда неуязвимые страхи будут волочиться за спиной на толстом поводке… Всё потому, что в зашторенных днях умеренно-континентальной вечной ночи ты, конечно же, вспомнишь о том, как холодно бывает в венах, о быстрее-выше, что происходит потом, о своей сосредоточенности и умении решать, которые тогда наступают. Но…первая же доза обязательно недоснимет боль... И вот где-то тут я пойму cудьбу, что обычно заставляет детей платить по родительским счетам, и почему-то станет теплее.

            …И до того самого момента, когда высококонтрастность твоего дня кончится, ты так и не поймешь, что уже начал расплачиваться нехваткой воображения за недостаток совести. Впрочем, может, ты вообще никогда не поймешь этого.

Настроение сейчас - sumu

          ...Я сегодня прыгал. Ревел. Стонал. Гладил. Топтал. Сбрасывал, подымал, отряхивал и прижимал прямо к оголённой душе. Я чесал. Запутывался. Кутал. Накалялся. Промерзал. Что-то изверг и кому-то отдал... И еще лизал. Впервые, решив вдруг попробовать, каково на вкус... Ничё так: струны как струны, клавиши как клавиши, пот как кровь, пол как песочница.

          Я сегодня нравился... Поэтому больше никогда не буду этого делать.

          А сейчас - лежать с прощальным отключённым грифом письма на груди, плясать пальцами, как в детстве, когда было весело от того, что теперь "наплевать", от всего... И 8-я часть эта, а, может, странное "виии", - чёрт разберешь под утро, что этим хотел сказать и почему именно бабочкой-бесконечностью закрутил самый конец. Кто-то это знает? Слышал? Конечно. Все... А потом вместе куда-то делись, вдруг разом, скандируя, не попрощавшись... А я, вот, прилёг отдохнуть, впрочем, может, меня уложили, если верить нытью мышц.

          Теперь я думаю про себя, а рот поёт (или так громко дышит) сам по себе, всё о фиолетовых мечтах под сутулым пьяным влагой деревом, прогнувшимся от дождя и старости, о шелушащемся прибое, о снежной завесе над оцинкованным морем, травяном одеяле, ласкающем спину, спокойствии и высоких, сжавших тайну горах горизонта, куда и подступа-то нет, разве что душа, отлетев, доберется может быть... Слова будто отслаиваются, подымаясь мелкой пылью и кружась микротрещинами над глазами в одной-единственной технологической лампочке освещенные, я совсем Там, с приглашением к отшельничеству в кармане, с конвертом безвозмездно подаренных лет в другом, с легким ветерком к салатовой осветленной земле через неровный разрез светящихся, скользящих книзу крон...

          Ничего, совсем ничего не осталось, умолкнув, от рвавшей вечер разодранной страсти, похожей на свист... Почему же мог, и даже выпивка не при чём? Может, всё сказал?.. И она убаюкана, она спит, сонно шелестит на грязном полу, в пророненной мелочи, жвачках, высохших каплях; молчаливой революцией, присевшей на корточки отдышаться перед тем, как съесть своих же собственных детей, и случайно отключившейся... Мысли под колыбельную губ путаются в первобытной нежности, не в силах рождать кровь или цинизм, или даже реальность - они мягкотелы, спокойны, впервые за много лет (или раз) прощают ошибки, даже привычные едкие воспоминания обращая в ровный-ровный, жующий коровий позитив...

          Но падать всё равно лучше на самом верху синусоиды, а потом умиротворенно скользить вниз...

          ...Дымно, слепо, глухо, память держится, скачет по тысяче рук, каждая из которых кричит собственным горлом, а потом скалит зубы и сжимается во вполне боеспособный кулак. И бьёт - всё, что мне нужно. Сыро пахнет наэлектризованный - вот-вот пробьёт! - воздух, кто-то подбегает, щёлкает, целует, дарит, жмет руку; красивое лицо в первом ряду просто стоит, чуть улыбается, значит, это - для него... И длинная туча, похожая на чёрного ежа, уползающая дальше, чем могут видеть глаза, брошенные в колонку и скатывающиеся по ней... Всё на потом, потом, потоо-ом... - и я пуст, я в будущем, я в утре... Я кричал, что изменим, начнём, что даю и давайте, я терял голос на "самое время" кому-то, я заебался на правде, не видя, мне всё время что-то кажется... Я уперся в дисторшн из динамика и уснул. Над головой летали мотыльки и дудела во флейту вечно падающая бабушка... Всё, сказал. Всё.

          Сегодня был первый и последный мой концерт из полудюжины собственных выношенных лоскутков, оказывается, нужного материала...

---

          Он подождал синхрона мыслей и слов, с трубом встал, зачехлил гитару; думал, было, взять с собой, но, пожав плечами, просто поставил около сцены справа. И вышел. Еще минута - он уже серый "ЛАЗ" с залепленным чёрным снегом номером и верность своему личному " навсегда" в подготовительную смену того дня, когда в первый раз поздно жить мечтами юности...

Это цитата сообщения Just_Another_Guy Оригинальное сообщение

Бабушкопад



утром на балкон вышла бабушка и услышала внизу крики. она захотела посмотреть, что происходит, перегнулась через край балкона и упала. ее соседка снизу стояла на балконе и увидела, что что-то пролетело мимо. ей стало любопытно, что это, она нагнулась и выпала с балкона. живущая этажом ниже бабушка как раз вышла на балкон, когда мимо пролетали ее соседки. она решила посмотреть... и упала с балкона... наступил новый день, я вышел в магазин за хлебом, а бабушки все падали и падали...

Настроение сейчас - глазомер

          Он прожил долгую и довольно счастливую жизнь, как не представлялось этого в максималистской молодости. Много маленьких событий и одно гигантское сделали его верящим в придорожные оптимизмы окружающих и понимающим пределы нагрева, выше которых он зайти не смел.

          В семье всё было против идеалистических юных задумок, но надёжно, сплоченно и уговорено: дети росли правильно, жена старела замедлено. Дом превратился в уголок спокойствия и согласия, подпираемый законом честности и подтверждения слова делом.. Рабочие дни текли увлекательно, за что шлейф от его действий дружелюбно именовали "живчиком", а он с ухмылкой оборачивался на это. Его любили - он одалживал деньги, смеялся над шутками и собирался "на пиво". Ночи и выходные одаривали чистым воздухом форточки в пригород и совершённости до самого гипертонического конца.

          Совершив, расцветая, крупную ошибку, он не просто изменился - переродился заново из интровертивного скучающего отброса интеллигенции... О той изрезанной девочке никто и не вспомнил - она была бездомной и под кайфом, но всё же стоила ли её жизнь отказа от безвестной смерти за вонючим стаканом спирта в куче собственного ленивого дерьма?..

Настроение сейчас - ... begins

Просто и быстро.

Дерево исчезло резко: только что незаметно торчало на всю ширь обзора, миг – и лишь ветки спичками осыпались ровно-ровно. И вроде бы даже держал двумя глазами, не отпуская, как тебя руками, словно чашку кофе, словно солнце в кофейной чашке, когда заглядывал – и оно тоже приподымало веко, отпивал, обнимал, останавливался как вкопанный, усилием двигая мозги, но всё равно не верилось… Деревянный песок – и всё тут.

Дан старт машинам – по размеренным щелчкам эгоистичная армада сыпется железом сквозь сито, натягивая дороги, дорожки, бордюры в струны и со странной выдержкой отпуская их, будто стоя в тени исчезнувшего дерева пьяный брюнет-мачо с единственным, что за душой… Мгновение – и музыка, рассыпавшись, залетает за ухо, делает петлю вокруг шеи и мчится перед глазами кляксами-нотами успеть закрыть наготу и рвань распадающегося на части воздуха, заразившего всё, что видно… Посмотрел – блевать охота, будто за растраченными деньгами погнался или за обманувшей шлюхой. В себя приходит движение вперед – вот и бежишь. Плечом по воздуху – рраз – а рука в кармане осталась, и только поминай, как культяпка смотрелась, пока пылью с дерьмовым запахом не опала, а ноги за пару шагов стали кашей о том, как накормить голодную, охочую землю, не делая ровно ничего... И посыпались прочь, как от чумы, вниз, туда, где пылью смешаются и пошлют вверх остаткам красочное падение от всяко-разных осознаний или просто потому, что больше нет опоры. Пока морда не подперлась смазанным абразивом, почудится давний диалог, подслушанный из инкубатора:

- Цели назначены.

- Ловушки расставлены.

- Пути к ним расчищены.

- Значит, будет жить…

А следом - тьма. Глаза распались на разноцветные крошки, а перед ними вовсю гуляли трамвайные пути, взбесившимися рельсами разбив руки и оторвав голову длинноволосому мужчине, протаранив насквозь женщину с крепким рукопожатием в синеющей сыпящейся ладони.

Пыльный пепел заструился из-под ног, оттуда, где они должны были быть, и разом набился в исходящие на нет рот с застывшим мычанием и ноздри, упиравшиеся волосами... В толпах выбежавших, испуганных людей метались панические серые мешки с трухой; огородными чучелами и протекшим сквозь диван трупным гноем они ринулись вперед, но разом потекли из всех своих дыр себе на останки лиц... И вот их уже нет – только безвекторные силы, их инерции, объединившись, родили воронку, сразу возлюбившую жрать родителей и округу и быстро себя разорвавшую в клочья…

…Я не ощущаю ничего, меня нет, всего лишь порошковая пыль прибилась к другой от желтого крана, десятка голубей, веток, одеяла, звуков или света, не убежавшего на своей эталонной скорости обратно к солнцу… В отколовшихся от хрусталика и прочих смотрящих стёкол песчинках небо осыпалось серо-синими сухими каплями, открыв чёрный, девственно-спокойный космический молчок…

 

P.s. Я не видел шагающих вдоль порошковой пустыни пыльных теней, я не слышал в триллионы раз ускоренного воя осыпающихся чувств, точкой короткого писка мелькнувшего над нашим общим «Чем-то», я не мог – всё стало слишком большим… Я потерял где-то рядом свою память, и теперь её не найти… Может, она помогла бы мне понять, что Ничего нет, только бесцветный порошок, и только в нём я могу быть абсолютно уверен.  

Слушать этот музыкальный файл

больно?

In the year 2525
If man is still alive
If woman can survive
They may find

In the year 3535
Ain't gonna need to tell the truth, tell no lie
Everything you think, do and say
Is in the pill you took today

In the year 4545
You ain't gonna need your teeth, won't need your eyes
You won't find a thing to chew
Nobody's gonna look at you

In the year 5555
Your arms hangin' limp at your sides
Your legs got nothin' to do
Some machine's doin' that for you

In the year 6565
You won't need no husband, won't need no wife
You'll pick your son, pick your daughter too
From the bottom of a long glass tube

In the year 7510
If God's a-coming, He oughta make it by then
Maybe He'll look around Himself and say
"Guess it's time for the judgement day"

In the year 8510
God is gonna shake His mighty head
He'll either say "I'm pleased where man has been"
Or tear it down, and start again

In the year 9595
I'm kinda wonderin' if man is gonna be alive
He's taken everything this old earth can give
And he ain't put back nothing

Now it's been ten thousand years
Man has cried a billion tears
For what, he never knew
Now man's reign is through
But through eternal night,
the twinking of starlight
So very far away,
maybe it's only yesterday

In the year 2525
If man is still alive
If woman can survive
They may find....

/мне показалось или мне больно?/

Слушать этот музыкальный файл

скоро ампутировать придется.

...ждёт, въелась, штурмуют, горят, искрится, щурятся, снится, перепил...

Настроение сейчас - inverted womb

       23:32, минуты вплетаются в часы слабым запахом вседозволенности... Твоя грудь в крепких руках. Эээ…нет, это мои пальцы между надежных рёбер в сквозном рукопожатии. Ни жертвенности, ни признаний – может, тебя нет, может, меня, может, чуткий сон, и я снова сжимаю воздух, даже не подушку, а просто спазмом кулаки собираются в кучу, и отказать им никак... Да в общем и не важно: атласная кожа, еле тёплая невидимая жижа на чёрных пальцах, льющаяся прохлада порывами изнутри костяной клети – войдя, замер, слушая шорохи; и даже если их не будет, я помолюсь в самое горло молчаливой черноты, чтобы сегодня ощутить тебя по-настоящему. Как бы ты не выглядела, я всё хорошо помню.

………

        Помочившись на могилу, испорченную злой бородатой улыбкой, я всё равно вернулся к тебе, под тень вечнозеленого кипариса (или что это такое крымское над тобой?), оперся на болотно-зеленую, почти военную сталь позади памятника, ноги затерялись в траве за оградой – проходя по дороге и не увидишь, разве что удивишься вставленной между цветущих оптимистов-ромашек торчащей бликующей бутылке... Вторая вот, в руках, и я пью. За тебя, друг, пью, доверившись в первый раз, может, потому что перебоялся вдоволь или оттого, что говорить не нужно. Я снова читаю тебе на память Есенина, в который сотый раз те несколько строчек, какие знаю, да ну и что – он хорошо стелется в одиночестве, тем более под твоё согласие. Я эгоист. Да, поэтому и говорю с могилами да вещами. У них нет права голоса – вот и похожи на людей: кому налить можно, а на кого и нассать… Хоть и не уверен, что ссал бы на того деда, будь он живым, но…раздолье! С видом на выжженную свалку памятников со стеклотарой под стойким зенитом латунного цвета.

        …Знаешь, я сегодня видел чудака, жаль, только сбоку. Он нёс арбуз, воткнув в него пальцы, почти как в шар для боулинга, только в линию и лишь в тёмные полоски с двух сторон… Странно, напомнило что-то живое, типа, собаку несёт или бедного Йорика, который сам носил на руках и весело шутих... И подумал сначала, что померещилось от пяти капель, так нет же – люди по сторонам хохотали, как в цирке, передразнивая… Выходные их, что ли, так вставили? Наломали мы дров с ломкой стереотипов – от такого количества самопровозглашенных центров Земли планета выглядит прыщавой... Ну да, не то… а чё? А тот парень дальше шёл, пока в подъезд не упрятался. А я вот как раз на магазин набрёл…

          За моею спиной хлопала дверь затвором беспрерывно палящего калаша, будто от ступенек нёсся ураган. Я вышел из темной комнаты со своей черной кошкой в руках – мы слишком крепко когда-то сжали друг друга, чтобы не найти её там, даже если её и не было. Её урчание сливалось с электрическим треском телевизионных антенн, правда, глаза мои всё равно видели чернь и не поддавались слабостям тела... В какой-то момент сердце ёкнуло и упало между пяток, невидящие зрачки впали к затылку, ноги стали длиннее метров на пять, так, что было не достать связанными холодной грудиной руками - они уже неслись далеко за головой... Я знал это чувство и скоростное трепание листвы по коже. Это как глаза, увидевшие, как ногу раздавило прессом, а мозг еще не осилил…

          Когда листва кончилась так же резко, как появилась, я на секунду прозрел. И макросъемкой увидел пыльную серость. Или…сырость? Здесь мокро и пахнет водкой… Я не против, но с каких торжеств? Что за пикник на кладбище?.. И снова дед сбоку орет матерным писком, будто тоже учуял, а зуб неймет. И ведь не заткнется теперь, мудак…

           Глаз метнулся по контуру моей хоть и небольшой, но трёхмерной территории и за задней стенкой узнал сопящего тебя. Ты шептал что-то нечленораздельное, подвывая, дул на солнце, склоняя к закату, и, зажмурившись, отпивал остатки из горлышка. Пришел-таки, хоть пьяный, грязный, не совсем как представлялось много-много лет назад, но всё же ты здесь!.. Эхма, вот и плевок уговоренный! В том самом месте... Это хорошо, но ты прости, что лицемерно вижу и не подам руки – бесконечный раз падать с крыши всего лишь за маленький шажок когда-то давно, знаешь ли, ужасно утомляет…

Настроение сейчас - ничегоивот

       С началом ничего не поделаешь, но лучше бы брезгливые отвернулись… Стол большой квадратной барной стойкой шагал внутрь самого себя, всё тоньше делая хрупкую девушку-официанта, пока, наконец, не съел его вместе с яркой формой из фирменных лоскутов. Всё дискретнее делался бармен, а его прическа, покрываясь бледными червивыми помехами, тускнела, пока не упряталась во временную память, тут же забытую… Стекло пустой колбы отсвечивало сиреневым…стоп! Тут же только что была водочная колба?! И дома никогда не увидишь таких грязных блестящих вилок, в которых, между тем, сам видишься среди зубьев.

       На столе меня разрезали дольками тупым ресторанским зубчатым ножом, не жалея кожи, а на противоположной стороне я со стула мило орал матерный каламбур близлежащему уху из-под прически геолога... Хотелось есть, но живот полон. И что там: яблоки, рис, метан? – такое заполняющее. Рубящий скальпель оставлял его на потом, кромсая вдоль и вкось лицо пощипыванием после подготовительного бритья и просто раскрывшимися сотней конвертов шрамами… Две фотографии напротив были примяты к тарелкам, в одной рот лица был будто проткнут шариковой ручкой, пара повернулись затылками, оживленно кивая друг другу, остальные – просто листы выбеленной бумаги, обрезанной по форме голов с четко очерченными ушами и прическами… Кажется, именно они следили за лезвием, загадывая всё новые повороты, судача друг о друге, разворачиваясь в противоположный бок. Впрочем, может, укрывшийся стаканом я был не такой уж и жертвой, как хотел себе казаться…

       Пугаясь звуков собственного голоса, в соседнем зале музыкант подпевал минусовкам, отчего с каждым куплетом песня становилась всё громче. Блики слепили фарами поездов, из концов нескольких тоннелей впереди несшихся ко мне, пристегнутому на пересечении колей; и будто не замечавший всего происходящего, в голове портрет Дориана Грея, улыбался из своего шерстяного угла стола… Что я здесь? Нужно ли я? И зачем оно, отторгаемое, терпится?

       …И вот уже я, похожий на закрытую дверь туалета вместе с тем, что осталось позади, на вопросы, заданные зря и не к месту, на слова, после которых тихо цыкнули сквозь гниющие улыбки, на быстро поднятое с земли мороженое… Противень пуст, но дичь не съедена – где она? И не увидит никто, как жмется под столом, до сих пор и после закрытия сидит на корточках затекших ног и хнычет обо всех своих еще недавно искрившихся от желаний перьях, растоптанных дружеским сбором улыбок и крючковатых вопросов как бы «в сторону».

        Может, потом она пойдет по рельсам, проведет пальцем по тонкой паутине неуверенного снега метровую полоску выжженной за сегодня земли, разделив прошлое на себя и, естественно, не получив ничего, потому что на ноль делить нельзя... Придут слова – пока идешь по пятидесятиметровой кромке позора, они почти всегда приходят правдивыми – и им будет вторить вслух, чуть ли не подпевая... Но утром всё забудется, затеревшись под гладкими чёрными колёсами ежедневного катка, того самого, привычного.

        Наверное, ощущения не должны ничего значить, раз пришло время головы, которая из всех путей не видит только своих, хотя бы погонного метра, умаляя себя до вечно ожидающего всё меньшего на более отдаленную перспективу; ту, которая легко поспорит с бесперспективностью в отсутствии толка (кто говорил о гитиках?).

        Нас совсем немного, но мы научились стольким иностранным языкам и настолько срали друг на друга, что впору начинать строить Вавилонскую башню, каждому из своей телефонной будки плевками в общий колодец (прошлого, взросления?), делая вид, что ничего не происходит. Тупо не понимая, что всё уже произошло.

        Сейчас я полезу пальцем в рот ковыряться в зубе больше от похуизма, чем от надобности, а через секунду станет еще противнее жить…

Настроение сейчас - mechanism

     ...То, как я не могу разжечь костер, понапрасну искря округлившимися кремнями и то, как не способен снова услышать тот же зов Ктулху, что и раньше... Можно ли сказать, что лень, наконец, победила, сразу же уступив гладкую болванку угодным эрзацам? да. Я порчу очередную строчку, а потом снова серпантинно зачеркиваю; в мечтах всё еще воет ветер, в памяти добрые глаза покрываются искусственными шумами, с фотографий группками глядят улыбчивые рожи, издеваются надо мной, зная то, в чем боюсь признаться... И зная еще "тогда", независимо от того, сколько их было и как давно. Смеются, значит, так и есть. И, конечно, наоборот.

     Кто-то знает, как правильно расстаются с мечтами юности?

Настроение сейчас - чшшшш....

           Он сидит. Он часами вязких суток сидит в пустом зале, поджавшем за него ноги. Он не спит, молчит, читая, когда телефон под рукой, тупо смотря вперед, когда тот всасывает ток в слабую батарею. Его присутствия можно бояться, не понимать, им в самый раз затыкать брешь в разорванном гневе, правда, всё равно наткнешься на глухую, безмозглую стену, которая, кажется, доедает охраняемые от встрясок мозги…может… Она крепкая, что происходит, не видно. Он не хочет и специально, лицемерно не может. А тренинги говорят, можно изловчиться, нужно только третье, второе и самое главное.

           Он-2 висит в воздухе. Даже когда лежит на диване от бессилия отдыхать. Он-2 похож на руины торчком из воды, которые кто-то нарисовал, придумав, ведь он-2 никогда не был величественным зданием и теперь уж точно им не будет. Его тело сплошь укрыто крупными, как отбивные, язвами лени. По венам, завиваясь косичками, плетётся густая кровь, подпитывая ленивые синяки. В голове стенка со змеями, дёргая за которые весело играть. Солнце освещает развернутый на стуле вылезший из-под футболки зад. Он-2 не создал ничего, но в состоянии всё исправить, хоть и криво получится... Периодически встречающийся прищурами вечер задаёт уйму вопросов, на которые откуда ни возьмись недавно без мук родился здоровый ребенок ответа с изначально редуцированными руками.

           Он сменил диван, накрыв голову даже не развернутым одеялом. Он-2 выключил колонки и тупо уставился внутрь холодильника.

           <<Компьютерные игрушки, мечты, комедии под еду, ненужные работы, тягучее время, стопки бумаги и просто стопки, софистика, смешные картинки… “Глянь, как весело!” – “Хахахаха!”>>

           Им двоим впору покорить мир, благо, тот не так уж и против сдаться в блядское рабство… Как бумажки с неполиткорректными текстами, на которые времени жаль, они в своих ящиках стола любят тихо, без помп встречать Новые годы и дни рождения, искренне ненавидя нарастающие полипами цифры. И продолжать сидеть, антиутопизируя до пределов то, что и так в минусе… Он – по привычке и страху, он-2 – от страха наблюдать такие привычки…

Настроение сейчас - горно-потеряно

На столе гора.

В документах гора.

В голове гора.

Время на подъем, дела – под уклон.

Снежок присыпает лысый пик – холодно и плевать.

Сюда не ходят, чтобы проверить крутость.

Сюда не прибывают за впечатлениями.

Сюда даже не сбрасывают отходы.

Здесь надежно, но бесполезно.

За дверью гора.

Под боком гора.

На каждой горе – куча. Неизвестно, откуда.

Поле гор до горизонта. Все смотрят друг на друга, виня взглядами.

Магомету тут взяться неоткуда.

………

За окном гора.

На стенах – зеркальные горы.

И горе.

С сотнею жизней, дееспособной спермой, на вертолете, готовясь к ПМЖ.