И снова о любимых сюжетах. Не знаю, как и почему, но восторг поднимается из груди и выходит восторженным криком, когда вдруг, исподволь, почти случайно несвязанные детальки и части оказываются элементами одной, жесткой и неумолимой схемы. Помните, знаменитая веревочка Фенрира – из чего она там была, из каких оксюморонов – корни гор, вздохи рыб. Вроде вот совсем разное, абсолютно ни при чем – а узелок к узелку, штучка к дрючке – и не вырвешься, прости, родное сердце. Есть мнение, что и Прометея сковали не железячками, а сугубой логикой. Тык в одну сторону – корень из минус единицы, тык в другую – разделенный ноль, а с третьей стороны размахивает шестью руками – и в каждой по антиномии – Вильгельм фон Гумбольдт, взор безумен и ярок.
Такая глубинная связь вещей обязательно подразумевает пленение, иначе невозможно. Ты застреваешь в паутине связей, до этого, всего минуту назад, еще ничего не замечая – как вдруг оказываешься в самом центре, влипшим, ненароком зашедшим, и вот уже паучок понимания глядит своими многофасеточными глазами – и ты в них такой растерянный, такой ошеломленный. Хлоп – и все тенали бороговы. Хрясь – и сломанный радиоприемник, помноженный на горячую ванну. Хлесть – и второе июля четвертого года. Не вырваться и не вздохнуть: заворожен. Как тот самый монах, заглянувший за тот самый край земли, где на вечном ветру безнадежно скрипят ржавые шестеренки – добро пожаловать в суть вещей. И все эти несвязанные детальки в один прекрасный и жуткий миг приходят в движение, жиркие товы вращаются сами по себе, вкрадчиво в уши проскальзывает словечко «Понимай!», из-под слоя почвы блещет дорожками микросхема, даже сокол – и тот летит над Марсовым полем со строгой и непреложной целью в единственно возможном направлении.
Потом – если останешься в живых и паучок пробежит, а сокол пролетит – понимание уходит, и снова все происходит просто так, по реке мирно плывут калитки из села Кукуева. Но стоит только чуть присмотреться…

Что делал герой в Невервинтере, когда из класса барда или колдуна переходил в наследники красного дракона, в те самые полуторшеры? – Дело, в общем, известное: начинал отращивать крылья, пылкать огнем и переливаться чешуею (именно –ю!) на солнце. А вот на досуге – да, на досуге он продолжал наигрывать «ах, мой милый Августин», под нос мурлыкать «Ауфидерзеен, майне кляйне» и заклинать микроклимат таверны, в которой остановился на одну ночь. Потому что служба – службой, а табачок врозь. В душе наш ГГ все равно был неизбежным бардом или колдуном. Добавим еще, что из него мог выйти вполне приличный дракон и, честно говоря, это было даже интересно – расталкивать пинками древнюю кровь – но вот настоящего энтузиазма не было. Было отчуждение – и от идущих вместе с ним по пути Метаморфоза (не умеют петь и колдовать, трагически не умеют), и от тех, кто петь и колдовать как раз умеет – они остались в прошлом, не самом лучшем, но его собственном. Туда уже не вернуться, да и не понять бардам-колдунам, каково это – быть полудраконом.
В общем, из ГГ выходил классический Недоносок, который пусть бы даже и рубал в капусту врагов (особенно если Элани накладывала «Черепаший панцирь»), но вот заточен и устремлен уж точно не был. Интеллигент Фаэруна, так сказать.
Так собственно о параллелях: я же все-таки в душе кто? – Филолог, дети мои, хвилолог. Что у тебя в сумке, мальчик? – Бахрах у меня в сумке, Чуковский у меня через плечо. А кем ты работаешь, мальчик? – А вот с этим все сложно. Сегодня предложили быть не абстрактным «контент-менеджером», а смутным «seo-менеджером». Манагер, он, в общем, и в Африке, но это смешнее – продвижение сайта заклятием ключевых слов, Танцы Гугля (демоны мои, как звучит!) и прочие шаманства. ГГ согласился – что ж не согласиться? Кто из нас не хочет стать полудраконом, особенно если бард никому нафиг не нужен, а колдун должен книгу заклинаний в цензурное ведомство предоставлять. Как тут не согласиться, как не стать по слову «я не ведала, кем я хотела быть». Вот только в сумке все равно Бахрах, но не вернуться под колонны с охранными козьими черепами – осквернены: только дрожь, если мимо пройти.
И почему-то до обиды вспоминается ХУЯ, где маленький человечек объяснял, что козьи черепа – они там, в прошлом, а теперь изволь – твоя альма матер – вот она, за туалетом два поворота. Обидно было до слез. Сейчас нет, но это, в сущности, неважно. Дракон всегда будет полу-.

Мизансцена: Летум и Аннет идут вдоль газона, на котором раскинув руки и похрапывая лежит тело.

Летум: О, труп!
Аннет: Ну прям! Давай поднимем и проверим.

Занавес.

Последнее время у меня сложные взаимоотношения с книгами. Почти все они кажутся мне знакомыми и когда-то виденными уже по частям, а то и целиком. Сюжетные ходы, общие места, типичные герои… Спасает либо тщательно проработанный мир, либо «золотая осень крепостного права», ради которой я готов одолеть даже «Захудалый род» (не мой писатель Лесков, не мой!), – ну или даже я не знаю что. Бидермайер продолжает вызывать оторопь, а привычный заунывный напев
Магический кристалл –
Ветер северный!
И Гэндальф порубил
Зла немеренно… (башорг, да)
хотя и рождает мгновенную рефлекторную симпатию, но похож на старые домашние штаны – вроде и удобно, и уютно, вот только в люди не выйдешь и в кармане сто тысяч явно не найдешь.
Конечно, есть исключения из правил, но описывать их все слишком долго. Внутренние рецензии компьютерной салфеточкой протерли окуляры: пять лет воспитывавшемуся на Бальзаке и Вульф Цехериту и в голову не могло прийти, что на свете столько типичной литературы, так мало сюжетов и слов.
Но есть все же то, от чего я прихожу в восторг, идея, которая – странно! – практически не встречается в наших книжных шкафах. Просто вспомните. Как известно, дедушка Яхве, опочив от трудов своих, стал отдыхать на лаврах. Как известно, нет предела совершенству, и какому-нибудь фэнтезийному герою с большим волшебным жезлом никогда не надоест записывать в свою большую волшебную книгу все новые и новые заклинания (на 19 уровне – «он звезды сводит с небосклона»). А если книга кончится, то начнется тетрадка в школьную косую полоску.
Да что уж там! Даже какой-нибудь граф Монте-Кристо, казалось бы, достигший и превзошедший, и тот не выдержал, разменяв всемогущество на чечевичную похлебку мести. А потом, видать, в скорости и помре от незнания, а кому бы отомстить еще?
И так, куда не кинь, будет либо стремящийся ад астра герой, а бесконечный сериал о его похождениях – конечно, сплошные пер аспера, либо маленький человек, зашибленный жизнью – и ни одного всемогущего в здравом уме и твердой памяти.
А это-то и есть наш сюжет: будни бога. Тут нужно заметить, что не надо путать. Как верно сказал сэр Макс, есть волшебники, а есть люди с волшебными палочками. Соответственно, есть боги, а есть и люди, «вошедшие в образ и обретшие атрибут». С этой точки зрения большинство Одинов, Иегов и Вицли-Пуцли – именно последнее, так как мелочны, мстительны и по самый нимб/рога увязли в быту. Что такое настоящий волшебник – сказать трудно, это надо чувствовать, как давно уже не говорила незабвенная Юлия. Слегка за гранью добра и зла, со своими, не вполне доступными житейской логике мотивами… Вот Гэндальф – волшебник. Волшебник из «Обыкновенного чуда» – по имени все понятно, честно и без обмана. Воланд, естественно. Базаров, Печорин, Лето II (а совсем, прошу заметить, не Первый).Зато Фауст – он с волшебной палочкой, а, скажем, Гед – с волшебным посохом… В общем, сапиенти сат.
Но книг о волшебниках все же до невероятия мало: ведь все герои, о которых мы вспомнили – они были практически лишены главного, что делает волшебника волшебником: спокойствия. Они метались из конца в конец своей души, мучась от невозможности проявить свой талант, от засилья вокруг бессмысленных врагов, одним словом, были настолько крепко завязаны на тот же быт, что за столько лет никто из читателей не заметил главного…
Не смог выписать это главное Лем, хотя и назвал свою повесть «Записки всемогущего». Не рассказала главного ни одна Библия – потом все сами увидите. И, если задуматься, то на самом деле невероятно сложен казалось бы простейший сюжет: чем занять вечность богу? Волшебнику, который наконец сбросил с себя шелуху мира, но остался еще достаточно человеком, чтобы им интересоваться? – Об эзотерических поисках абсолюта читать неинтересно: в них не только не верится, они смешны, как тот самый гибрид белки со слоном. Или вы уже божество, или вам все равно им не стать, потому как «Я не ведала, кем я хотела быть».
А в общем, все это многословие было только к одному: меня уже полгода не отпускает одна книга: «Стихийная работа» Ajalein (http://ajalein.livejournal.com/). Если и есть где-нибудь та самая заветная тема – так это там.

Как вы когда-то разборчивы были,
О, дорогие мои.
Водки не пили, ее не любили,
Предпочитали Нюи.

Хотя я в первый раз покидал Москву на столь долгий срок (две с половиной недели для одомашненного Цехерита вполне могут быть приравнены к двум с половиной годам, векам и привычным уму тысячелетиям), город на удивление – даже как-то оскорбительно – не изменился. Это, в общем-то, и логично: он же не был покинут навсегда, чтобы пожухнуть увядшим бутоном, вяло опустив трубы и антенны. Городу было обещано возвращение. Но все же хотелось чего-то: то ли новой рекламы на улицах, то ли окончания бесконечного ремонта Белорусской, а может и вовсе других людей. Чего уж тут размениваться – новой земли и нового неба. Но все осталось так же. Только с некоторым удивлением и ленцой сегодня открывался зеленый глаз подземного диода (а как еще назвать метрошный дырокол, живописательные мои?) – да и все, пожалуй.
Вместе с городом не поменялись и люди. Они лишь с хрустом продолжали застывать в давно принятых позах, и мне оставалось только ходить по парку изваяний и замечать все новые складки и морщинки: боже, как же вывернула родственников и знакомых Кролика жизнь, как она высушила, перекрутила, перевила когда-то по-античному красивые тела.
Кстати, о складках и сгибах. Я всегда был уверен, больше того, видел по ночам из окна, как на улице остается время. Часть его утекает водой в песок, дождем в канализацию, а часть застывает, замерзает – и вот уже дома обрастают странными побегами, те пускают корни в асфальт, перегораживают дорогу, полупрозрачные, твердые, в последний момент перед принятием окончательной формы морозно похрустывающие… Так конденсируется время – паразитирует на домах, обвивая их, как плющ, и разрушая, проникая в стены и комнаты год за годом все глубже, пока какая-нибудь квартирка одинокой пенсионерки, вся в фотографиях и тяжелой деревянной мебели, не сдастся первой: время вытеснит из нее воздух, задушит ветхую хозяйку – и либо капитальный ремонт всех помещений, либо смерть: так рушится дерево, съеденное изнутри безобидными на вид грибами, так падают дома, подточенные временем.
В общем, недалеко ушли и люди. Если поздним вечером внимательно присмотреться к ним, то увидишь те самые полупрозрачные складки и морщины – это неизбежное время уже сковало твоего друга и теперь выкручивает, завивает затейливым узелком на память. Помни, мол, милый друг Летум, не забывай.

Тело сообщения не может быть пустым. Пустой может быть только голова.

[427x473]

Полнолуние в костях
Запускает в вены свет
Тело виснет на цепях
В них и в свете правды нет

Истончается скелет
И насквозь видны глаза
Кожа это просто бред
Отпускаем тормоза

Вдаль уходят по ковру
Ноги свитые внахлест
Вдалеке их поутру
Срежет солнца сенокос

Телу падать не вставать
Разрастаться вглубь и вширь
Это мягкая кровать
Пламя сердца потуши

А потом еще залей
В уши воск, а в рот вино
Завтра рано на заре
Мозгу будет все равно

Уроню я шторы век
Рот захлопну на замок
Нос ушлепал по Неве
Лучше выдумать не смог

Растворение во всем
За окном пустая тьма
Этим горьким киселем
Рук наполню закрома

Поиск работы на сайтах навевает сугубую грусть – кажется, что редактор у нас должен быть только со знанием строительной, автомобильной или биржевой тематики (ах да, еще компьютеры, наши маленькие железные друзья с их тихим гудением). Впрочем, это и верно: заработать на машину, купить ее, поездить и врезаться в стену. А причем тут компьютеры? – А чтобы откомментировать эту короткую судьбу в блогах. О темпора, о морес!
И сразу навевает любимый, бог весть где и когда прочитанный образ: распятый на кресте вниз головой Цицерон, лоб которого лижут языки пламени, шепчет «O tempora!..» Сколько раз такая картинка появлялась в блокнотах, тетрадях, просто листах для почеркушек – и сколько раз утешала чем-то таинственно сродным, непонятным и глубоко верным.

Клапауций
…Можно даже придумать язык, в котором на уровне грамматики любое предложение будет энантиосемичным - и как на таком языке будет выглядеть любая книга.

Трурль
можно всё! но только…

Клапауций
Вот и я тоже так думаю. Открою книжку - лень. Мучит - ну и плевать, все равно я самый умный. И это радует.

Трурль
А я вот кажусь себе мудаком

Клапауций
Зря. Это у нас с тобой общая интоксикация. Переполненный сосуд. Ну и прочая льющаяся через край жизнь. Любимая мысль о том ,что как раз мысли-то беднее не становятся (можно себя объективно изучать изнутри, можно) - а метафор и прочих образов вполне хватает и в реальной жизни.


Трурль
Не хватает)

Клапауций
Игры, фильмы, друзья.

Трурль
Алкоголь, трава…

Клапауций
Алкоголь, трава - что вполне подходит (не для меня, впрочем). Все же разум приятно держать при себе, а тело в относительной бодрости.
И грустно еще, конечно, какие мы раньше были классически умные, и какие нынче стали умные по-своему.

Трурль
А я никогда не была классически умной

Клапауций
Я имел в виду пристрастие к книжной культуре.

Трурль
Знаешь, мне всегда казалось, что пристрастие к книжной культуре порождает пристрастие к алкогольной культуре. А ты исключение)

Клапауций
(Улыбаясь) ага. А Ци?


Трурль
А Ци гондонов не читала и не любила.

Клапауций
Это да. Так и мы Джойса ниасилили.

Клапауций
Хотя дело, конечно, не в Джойсе, а в том, что безумный дедушка Блок называл "знанием о событиях": мол, одни люди знают, что происходят события (рождается Христос, совершаются революции), а мещане и филистеры... Ну и соответственно вот это-то самое знание, вполне шизофреническое, и относит к книжной культуре - а у нас оно (конечно, с внутренним громким сомнением) было.

Клапауций
Извини за пафос.

Трурль
Нормальный такой пафос

Клапауций
Вообще, это все надо было давно, давным-давным-давно записать. Потому что Лонли-Локли и все такое.

Трурль
Лонли-локли жжот.

Клапауций
Пойду-ка я оформлю все это дело в пост - а то иначе меня не хватит. Ага?

Трурль
Ага.

Женился.

[400x300] Похоже, вы летучий голландец подводного мира. Технические характеристики: а я не знаю ваших технических характеристик. Я даже не знаю, откуда вы взялись. Вас не бывает. Но вы всегда всплываете вовремя и всего на несколько секунд, только для того, чтобы сердце успело уйти в пятки.Удар ваш сокрушителен и зубодробилен. Вы точно выбираете цель и бьёте наверняка. Ни разу не понадобилось второго выстрела. Вас любят друзья, которых у вас нет, и ненавидят враги, которые о вас не знают. Вам не нужно ни горючего ни запаса кислорода - когда вы заняты своей целью, вам и камбуз не нужен. Экипаж у вас есть, но это тени вас. Однако, трудолюбивые и внимательные. Вооружение: автономный метафизический внутренний комплекс тотального уничтожения всего на свете, включая себя. Живучесть лодки достигается тем, что она утонула в 19каком-то лохматом году вместе с секретом производства антипротонов.Вы не лидер. Вам это скучно. Эх, если бы хоть раз вы всё-таки попробовали нажать красную кнопку под стеклом в ходовой рубке... Вообще я тут подумал - лучше не надо. Какая вы подводная лодка?

А вообще-то, сегодня свободный вечер – и можно наконец выполнить стародавнее желание: что-нибудь написать – просто так, для себя. Иногда ведь хочется просто поговорить с самим собой, самые чудесные слова накопятся в голове, в пальцах, на языке – и письмо тогда почти равновелико оргазму, так же приближается, нарастает невыносимо сладостное, необоримое чувство – шестое.
Постоянно растрачивая слова для работы, не оставляя ничего себе, получишь только зовущую пустоту: напиши, напиши, – но не получается (ах, как хочется продолжить эротические ассоциации – про Онана, который изливал семя на землю – бесплодную землю бесполезной пустыни).
Ну да ничего, наступающий месяц июнь обещает быть до смешного символичным – тут и прощание с работой – нет, нам не будет не хватать друг друга, – и свадьба – так что, даст бог, слов будет больше, не придется их копить по буковке, откладывая по сусекам и тайным погребкам.

Нет ничего лучше, чем быть Рашель Шварценгольд. Однажды просто перестать быть собой, будто сменить зимнюю одежду на летнюю – нет, на осеннюю, – и уйти по лужам в высоких ботинках с жестокой шнуровкой. Только что был ты – здесь и сейчас, с камнем на сердце – или, допустим, в почках (видит бог, это не важно) – и вот уже тебя нет, чудесный метемпсихоз – а есть Рашель. Девятнадцать лет, под настроение сигарета, по вечерам – стакан вина, идти по молу до самого прибоя, и чтобы волосы развевались от свежего ветра.
Конечно, вернется зима – придет, метелями звеня – но с ума уже не сойти: в глубине сердца, в пещерке, заложенной тем самым камнем, дверка в осень, а там Рашель и совсем другая жизнь, свободная от забот, которые для нее просто не придуманы.

…И хоть я эти игры не люблю: зачем искать в словах какой-то смысл – но иногда все ж тянет посмотреть, приникнуть к ним циничным окуляром, как к скважине замочной в два шага подкрасться – и на корточках у двери зависнуть, не шурша и не дыша. Попался тут на ум мне как-то раз обычный равнобедренный треугл, который не унижу – нет, зачем – я суффиксом и тушкой окончанья. До окончанья ох как далеко! Сначала дверь, потом и подоконник, окно – и окончанье ждет тебя, красуясь грязной лужей на асфальте. Лети, коли дано тебе летать, а если нет – давай, покойся с миром. Да не вставай, не хнычь, не шевелись, ты уподоблен падавшей звезде, что путь на небосклоне прочертив, под бременем желания сокрылась в далекий и бесстрастный океан – иди, ищи теперь свои желанья! Вот это сублимация, мой друг!
Ах да, но мы вели речь о треугле… О, как же он сегодня равнобедрен! Как эротично выставлены вдаль бесстыдно обнаженные вершины, как точки их призывно нас манят, подрагивая в такт еще неловким движеньям твоего карандаша! Вот он все ближе, ствол его так крепок, уж выглянул из дерева графит, он маслянист, он антрацитно-черен, треугл ждет, вершинами дрожа… Волненье перекинулось на бедра, за ними вслед взметнулась биссектриса и тычется, еще слепой щенок, никак найти не может нужный угол – но нет, нашла! вонзилась! замерла… А карандаш смелей, он ближе, ближе! Он знает тайну, скрытую для всех, – треугл оказался треуголью! – и близится слияния экстаз! Над чуткими вершинами сторон твой карандаш уже выводит буквы. Их три, заветных буквы: А, В, С! И верное признанье состоялось. Теперь в нее войди уже как царь, как полновластный ластиковладелец, готовый и карать, и награждать. Веди и дли – о, дольше! – медиану, еще одну, еще, еще еще!..
Чертеж готов. Пора и закурить.

А знаете, в чем еще проявляется читательская натура – ну та самая, которая не писательская («Летум, вы не хотели бы писать за деньги? – Да я и бесплатно, хи-хи, не умею»)? Вот уже битый час слушаю Шаова и под наизусть знакомые строки руки рвутся ваять! Кабы мог – стихи, когда не могу – прозу. Но слова в наушниках толпятся, напирают, и сколько ни открывай рот, ни бросайся на клавиатуру – не выйти им, кроме как в крике, в судорожном каком-то флуде. Восторг, шестое чувство, для которого нет органа.
А вот настоящий писатель вдохновляется не так. Он смотрит за окно, видит синицу – и вовсе не вспоминает «Птичка какала на ветке», даже ни разу не начинает ваять про живую природу, нет, он тыц-тыц и сочиняет роман «Prometro». Поэтому и не до конца я верю в историю о Льве Толстом, который, почесав в бороде, вдохновился фразой «Гости съезжались на дачу» и, судорожной рукой схватившись за перо, отчеканил «Все смешалось в доме Облонских».
То есть я о чем: это только нутряные читатели вдохновляются чужими словами. Это только они, неловкие, влюбленные в чужие слова за неимением своих, бедные мертвые писатели. А вот писатели живые – те, ну в точности по сэру Максу, рады сами себе, полны собой, своим синтаксисом, стилем, воображением. Эх я, недовылепленный из вполне, впрочем, высокосортной глины, Цехерит…

О чем бы ни написать, лишь бы написать. После целого дня чтения фигни (Орден Внутренних Рецензентов на страже вашего рассудка!) радуешься уже самим выскакивающим из-под пальца буквам: они твои, они родные и верные, не то, что те, брехливые, лукавые, жадные…
Но ведь не о чем написать – пусть даже и происходят всякие события, но никак не тянут они ни на войны, ни на революции. Множатся сплетни и дрязги. Вот, например, «закончился для Летума конкурс Учитель года. По его результатам участнику за непрохождение во второй тур был вручен альбом акварелей о Москве, выпущенный издательством «Московские учебники».
Как говорится, скромненько и со вкусом. Альбом, конечно, был оставлен в бном заведении, впихнут первому же попавшемуся на дороге ученику – владей! – но осадок остался. Я, видите ли, не люблю акварели. Почему-то и как класс. Живопись – она должна быть такой, уухх! Густой, непрозрачной, насыщенной. Если зелень – так чтоб зеленая, если красный – так чтоб кровь с картины капала, если черный – так чтоб проверить за окном, что это так быстро ночь наступила. А акварель ваша – тьфу! Ни кожи, ни рожи, кривенький карандашный контур и какие-то потеки-подтеки, «вытри меня!»
Ах да, еще Летуму вручили грамоту… Вот куплю я бланк и размашисто, с закорючками и вензелями, напишу… Хотя, впрочем, висит уже где-то в жж про «покорение мира». А повторяться – это моветон, оправдываемый только склерозом.
И вот еще замечено – не тянет в последнее время на философию. Чуть было тут на днях не изваял каких трагичных мыслей про бытие «Радость Канта», да удержался, а потом и вовсе удалил. Как помню, начиналось все фразой «В жизни нужна цель». Ну, или, во всяком случае, смысл был примерно таким. А все отчего чуть не наваял-то – ссориться меньше надо, ругаться. И наконец задавить в себе до конца такого, мелкого, который все на постамент лезет поорать – за шкирку сдергивать, если что – а то ты обижаешься, не понимая, что это – пережиток и недобиток ста лет одиночества во мне подпрыгивает и петушится. В Сибирь его! В острог Илимский! В Петропавловку!
И вот еще выборы грядут, день, хи-хи народного гнева и единства. Какой-никакой – а праздник, зарубка на календаре. Грядут выборы, а за ними и Новый год уж не за горами, ожиданием которого и живем – елка, мандарины, туда-сюда… Салаты из Рамстора – сельдь с орехами, а как же! – непременные Ессентуки, стоящие рядом со мной – о, гордецы! – какие-нибудь пирожки (с начинкой, гы-гы), наливочки, настоечки, вода живая, вода мертвая, пупки кощеевы – в общем, вы поняли.
И все-таки. Несмотря на все и не взирая ни на что. Как хочется в Башню – пусть она обзавелась пристройками, пусть раздвинулись стены, потеснилась кладка – и из маленького кабинета с вогнутым потолком протянулся ход в спальню, пусть окна цветут орхидеями, но грифоны парят над окрестностями, химеры замерли над водостоками, а система ПВО в полной боеготовности. «Никогда не читайте перед обедом советских газет…»

А чтой-то я опять давно не писал? Ну и напишу, раз такое дело.
Потому что обидно – бывает все на свете хорошо, просто здорово, хочется поделиться, выговорить свою радость кому-нибудь – а кого-нибудь-то под рукой и нет. Стыдно вам должно быть, товарищи кто-нибудь! Причем я даже не знаю, что важнее – плакать в жилетку, когда плохо, или смеяться, скажем, в галстук, когда хорошо. Потому как слезы они и сами по себе вытекут, никаких сорока дней с ночами не потребуется, все высохнет и будет затерто батистовым с инициалами платочком. А вот радость – не вытечет, уйдет внутрь, там перебродит и на свет обратно появится уже желчью с горечью, которые так впитываются в слова и взгляды, что не вытравишь ни чем.
Так что там у тебя за радость-то? – Да все просто, пустяки фактически. Вот из издательства позвонили, сказали, что я крутой рецензент (ах, Оля, Оля, я ведь так и не стал учиться на критика), давай, говорят, мол, дальше сотрудничать, ты нам суровую правду в глаза, а мы тебе скромное материальное воспомоществование. А и правда, а и давайте, тут ведь не в нем дело, а в процессе, потому как чувствуешь, что работаешь (муки совести затыкаются), получаешь от этого удовольствие (школка может откусить), ну и вообще – престиж! Не «я озперанд», так «я рицынзенд», что звучит вполне себе пафосно. «Добро пожаловать в тайный орден Внутренних Рецензентов!»
А еще вот завтра выйдет аддон к Невервинтеру, по какому поводу можно уже заранее делать новый тэг: «Я и аддон к Невервинтеру прохожу нейтралом».
А еще ремонт вступает в новую стадию – он наконец начинается. А еще – да мало ли еще, чтобы почувствовать себя тру? Ах да, еще речуге-талисману – быть, я таки выступлю на «Учителе года», хотя, скорей всего, и безуспешно – никогда Летум не был педагогом – не умел любить детей. Даже педофилом Летум и то не был, не сложилось. Ведь смутил уже первый вопрос в специальной пчхихологической анкете – «Что для вас успешный ученик?» Ну я и написал, что плохо это, когда «успешный», что есть разница между счастливый вообще и счастливый непременно для себя – в общем, много чего я неправильного написал, потому как по уставу Тайного ордена Внутренних Рецензентов правду надо говорить в лицо, а в таких случаях и вовсе плевать в хари.
А теперь о погоде. Включили калориферы и теперь в комнатах снова комнатная температура. Это не может не радовать.

Даже и не знаю, как начать – так оно все перемешалось и сплелось в клубок. Вчера я решил уйти из аспрнтрки. Исправить ошибку, которую совершил два года тому назад. Казалось бы – решил и решил, что тут такого, зачем нервно заламывать руки и сжимать тонкие пальцы? – Иногда (сейчас, например) так и кажется, что, мол, вовсе ничего, только пережить как-нибудь неловкую в духе Ельцина сцену «я ухожу», уважаемый научный руководитель и почтенный завсектором. Пережить – и все будет хорошо. Неслышен, невесом, слетит с потолка дамоклов меч и угнездится в ладони – да, одни рубятся текстолитом, другие какой-нибудь катаной, а я вот – дамокловым мечом. Кто на новенького?
Но так замечательно все было бы, если бы не. Не, конечно, много. И, во-первых, замечательные и добрые окружающие. Одни удивленно морщат бровь – как, ну ты же типа умный – как же ж так? Другие сочувственно вздыхают – ничего вернешься еще, в душе-то, чай, филолог, не хватит тебе маленького бесплатного счастья. Но бог бы с ними, кришна и аллах, когда б не мама, все надежды которой порушены, смысл жизни разбит, и полный крах мечт трещит откуда-то сверху звуком раздалбываемого на дрова контрабаса. Хотя я ведь никогда не просил что-то там на меня возлагать…
Казалось бы, ну чем так плохо в аспрнтре? – Дотерпеть год, испытать пять минут позора и и выйти кандидатом наук с двадцатипроцентной прибавкой к зарплате. Хорошо? – Отлично! А мне вот невыносимо, до скрежета зубовного. Ведь все же знают, как я боюсь городского телефона? – Это я научного руководителя по нему боюсь. Как даже в самые свободные летние дни червяком в яблоке грызет в голове мысль: надо писать про дядю с лисьим прищуром, надо высасывать из пальца и снабжать ссылками, а потом с бесконечно покорно-умным видом исправлять, дополнять и компоновать. «Ты лентяй!» («Ты пустышка!») – Хорошо, пусть я буду лентяем, мои любимые трудоголики, как дурак мыло, пережевывающие бесконечные дни на скучных работах, – но я не хочу так. Я не хочу лицемерить (никогда Воробьянинов..!), лебезить, трусить и сторониться – не хочу. И пусть это будет лень, которая испортит всю мою дальнейшую вечную жизнь (как же без звания-то!), пусть – все равно. «У тебя нет амбиций!» («Ты не мужчина!») – Нет. Мои амбиции – они за пределами карьерной лестницы, на вершине которой Шалтай-Болтай заправляет Газатомэлектролеспромом. Такая уж репка уродилась – не хочет расти на радость бабке и дедке. Она для себя хочет. Вверх. Наша репка совершенно бесполезна.
А то, что бегу от трудностей – ну да, бегу. А что я забыл в соседней комнате, в которую так хорошо пробиваться лбом? Вот английский надо учить – тебе трудно, ты и не хочешь. Да, мне трудно, это мой персональный камень преткновения – а уж каково заискивающе мычать «Зе риз, зе ра» перед преклонных лет экзаменатором на трижды проклятом Университете – так этого и представить-то нельзя. Мне трудно, мне противно – так ведь я-то и ухожу. А уж как это – сидеть аутистом (светлой памяти профессор Шапир, решпект!) на этих говорильнях данаид, где слова падают в бездонные головы – так это и вовсе сказка. Из тех, что на ночь рассказывают. Про Черную руку.
Ну, в общем, убедителен я всегда умел быть – вот и сейчас разгладил пошедший волнами омут души – и хорошо. И правильно. Так что поздравления принимаются.

ЗЫ. А еще благодарность надо сказать, большое спасибо. Есть такой замечательный блог – URA2008. И если бы не его ведущий, который все мне объяснил, лучше Фрейда избавил от фобии – вот как выскочат злые военкомы, как заставят отдать Родине и долг, и честь, и еще что-нибудь ценное… Оказалось – не выскочат. И аспрнтрка больше не есть необходимое условие моего пацифизма. Так что еще раз спасибо, и будем считать это маленькой благодарной рекламой.

Господи, а ведь почти уже две недели прошло с последней записи! И причина молчанию не обычное «отсутствие вдохновения», а простое «нет времени». Это у эльфа-то шимурэдского – и нет! Жизнь совсем меняется, безо всяких скрипучих колес Дхармы. Надоели они, колеса, надоела вся эта метафизика с мерлихлюндией, опрощаюсь я, патриции, и жму мозолистую руку Льву Николаичу – так вот в чем сила, граф…
Железобетонная картина мира крошится по краям. Для этого одним нужно сливаться с народом, другим отправляться в Непал искать снежных людей, а на самом деле все проще, легче. Это ведь так банально, так известно, только пока не испытаешь – не поверишь. Любовь, ага, «маленькое бесплатное счастье», и вот уже вроде все неизменно – и все изменилось. Какая-нибудь школка та же – а не та, часы в сутках те же – двадцать четыре – а всё другие. Но главное, может быть, даже не в этом, в конце концов – мало ли как я чувствую, говорят, если выпить настоящего матэ, так душа в рай понесется – дело в другом, да.
Старой «сказкой для себя» была совсем нелогичная мысль, что если однажды мимо балкона пролетит летающая тарелка, то пора будет отправляться ловить в Останкинском пруду золотую рыбку. Потому что если картина мира – та самая, железобетонная, перекосится с одного угла, то и прочие три не выдержат. Только вот – в духе Блока, «страшно, мол, изменишь облик ты» – я чуть не пропустил летающую тарелку. Ведь вовсе нигде не сказано, что перекос рамы картины мира начнется именно так. А если проще, а если удивительное – рядом, а если вывеска «Преставительство» на самом деле и не теряла никогда буквы «д», если двоемирие своими тонкими пальцами ерошит волосы на макушке, и не отличишь его от ветра, когда не музыкант? Если так – а ведь так – то мне просто и наконец повезло, ссылка в Березове заканчивается, пора убирать Библию в рюкзак и собираться в дорогу. В ту самую дорогу, в конце которой русалочьи озера с колдовским над ними туманом.
И это не метафоры, обычные для метафоричного Цехерита, это тот максимум правды, на который я отваживаюсь, чтобы не спугнуть неведомое нечто, робкой птичкой присевшее рядом со мной. Я очень вонт ту белив.