Хотел написать о любимейшем и скандальнейшем клипе одной из лучших стоунер-групп постсовременности QOTSA, и, начав как всегда с довольно пространного и отвлеченного введения (или короткого экскурса), я в них по горло увяз, поэтому про ню-танцы субтильно эпатажного «вьетнамца» в следующем посте. Иногда, после продолжительного «гик»-пресыщения компонентами массовой культуры, думаешь, что в дальнейшем тебя сложно будет изумить и обескуражить, что последующий потребительский спурт будет сопровождаться аллергичным неприятием, ворчливой рецепцией, и, часто даже трезвым и справедливым приговором: «сей «шедевр» следует избавить от нелепого внимания людей, забросив его далеко на антресоли!». И «на самом деле» (кстати, любимейшее выражение всех недоделанных умников постсоветского пространства, считающих, что через мимолетное ознакомление с проблемой они уже имеют продуманную точку зрения и способны бороться с мифотворчеством посредством обращения к «настоящей» действительности), в мире СМИ и публичных развлечений, где все «поистине» красиво и совершенно, где изобретена технология создания эстетического, парадоксально сложно найти шедевральный предмет, предварительно не объявленный «Community» таковым, обладавший художественной ценностью сам по себе, до массового признания. Из-за этого мы находимся в состоянии перманентного ожидания очередного модного витка, гениальной тенденции, новой перспективы, спущенных с некоего абстрактного «свыше». И отвечаем на них лавинообразно, всем скопом, поэтому так апатично и позерски срываются с уст глубоких тупиц гениальные фразы и новомодные цитаты. Так вся медиа-индустрия в спиралевидном движении медленно поднимается в некуда на принципах «натуралистичного» художества, поперченного авангардистскими коллизиями. Дозы передового искусства должны быть незначительны, чтобы окончательно не отвратить чуткий «организм» обывателя; но они обязательны, ибо отвечают за иллюзию творческого прогресса, ибо именно здесь и происходят эти минимальные движения наверх. Массовая культура обладает потрясающим свойством продавать себя изо дня в день, имея на 99% один и тот же облик, но постоянно модифицируя какие-то вторичные детали. Причем указанные трансформации неизменно приходят с чужеродных территорий забытого и выложенного на «потребу избранных» элитаристского искусства. Именно здесь еще сохраняется посыл изобретателя, склонность к творческим революциям, жажда нового и непознанного среди бесплодных пустошей конвейерной медиа-индустрии. Но и этот источник вскоре иссякнет. Авангард был хорошо тем, что ради идеи «чистого искусства» мог наплевать на мораль, политику, доминирующее мнение, и погрузиться в «меоны» тайного, запрещенного, замолчанного, но его усердные экзерсисы исчерпали и этот глубинный колодезь идей. Постсовременность в отместку близкой угрозе творческого коллапса выдвигает «вебдванольное» решение через неиссыхающий дилетантизм, «бытовуху», любительское «развлекалово», короче, полное погружение в обыденность, оказавшуюся не такой уж рутинной и привычной как считалось. «Самопальные» ролики уже стали смертельной опасностью TV-каналов, но и сеть они грозятся запрудить до таких пределов, когда интеренет-траффик будет похож на невыносимое автомобильное движение в мегаполисах. Считалось, что эти произведения окажутся весомым ответом на форматность и стандартность профессиональных медиа; здесь, дескать, и проявятся аутентичные индивидуальность и своеобразие, отсутствующие у ленящихся или «роботизированных» профессионалов. Но оказалось, что потенциал любительского видео, «обыденного» развлечения соразмерен заряду «пальчиковой» батарейки; в бесчисленных просмотрах и посещениях он был вдохновенно исчерпан. Так обывательские ролики превратились в отдельный, нишевый сегмент развлечения, ежеминутно обновляющегося: теперь уставшие домохозяйки считают своей первичной потребностью вечерком посозерцать десяток другой умильных разношерстных котиков, диковатые «быдлованы» просто обязаны кликнуть на очередной «клипак» с пьяными, сумасшедшими, падающими, а обеспеченная молодежь должна не упустить новое скандально-звездное видео (чтобы потешить самомнение и окончательно самоуспокоиться в ответ на ноющее Эго: «почему же я не наверху?»). Из секунды в секунду миллионами «съедается» несколько сотен устойчивых образов, мгновенно подновляющихся в подобиях игрового редактора внешности, случайного генератора локаций. Так в умненьких глазках забавного котенка как в информационной бездне утопают все предыдущие достижения разума человеческого в пользу рядовой «непосредственности», безыскусной «естественности». Так «милые» животные в существующем информационном пространстве рейтингов и опросов оставляют не у дел философские тексты или произведения искусства. Тут, в среде не затратных и не ресурсоемких производных, действительно ломаются все ветхие принципы «фордизма» и «тейлоризма»: потребитель идентичен производителю, ну а кто ищет денег, тот их всегда найдет, но уже опираясь на специфические параметры. Что будет далее, Читать далее...

Из всех эпатажных, эксцентричных, пограничных образцов фильмографии, из тех, которые не просто нежно щекочут изощренные нервишки молоденьких буржуа, есть такие, кто поистине отвратительны, невозможны, «ржачны», заставляя натужно хихикать и выдавливать из себя сопливые пузыри смущения, они представляются подлинными культурными «юродами» постсовременности. Речь идет о «Чудаках», кстати, запрещаемых к показам в кинотеатрах России и выходящих только на DVD. Фильм, состоящий из нарезок, фиксирующих придурковатые и первертивные ситуации, анально-садомазохистские гэги-эксперименты, - вроде бы типично коммерческое образование, занявшее свою нишу среди молодежной аудитории, совершенно не подразумевавшее в своем скоморошестве каких-то глубинных смыслов. Ну, что же богатую идейную подоснову придурковатых роликов с гротескными экспериментами над телом и издевками в сторону бюргерской социальности придется выносить на свет кому-то. Сразу оговорюсь, что «Jackass» далеко не лучшие в своей странноватой области, но у них существует одно-единственное преимущество: они – знамениты и посредством этого способны собирать кинозалы с тем контентом, с которым обычно из сетевых границ с ее социальными сервисами никто не выходит. «Jackass» уже стали плевком в массовую культуру, будучи сами из нее рожденными и в ней продолжающими пребывать. В бытии предыдущего традиционного общества всегда существовала тоненькая прослойка странных особей, игнорирующих социальные нормы в обертке, побиваемого «не-смертельными» камнями, аутсайдерства, или пренебрегающих собственной телесностью в образе «платонизирующего пьяницы» (представляете себе такое дикое смешение: античное отвращение к плоти и материальности в целом, совмещенное с непредсказуемостью поведения, свойственное алкоголикам). Были эллинистические киники, программно осуждающие текущий облик цивилизации, играющие на публику, воспроизводя «животный» образ жизни или глумясь над самыми безобидными «табу» социума. Были «черные» сектанты шиваизма, преодолевающие доминирующие формы религиозного ритуала и достигающие мистичности посредством бурных, обезоруживающе плотских обрядов. Были византийские юродивые, публично переворачивающие с ног на голову тонко настроенную социальную иерархию господства и подчинения, практикующие сознательную социопатию и экстатично театральное сумасшествие. Нечто подобное обязано присутствовать и в секулярном настоящем. В XX веке за цивилизационный эпатаж отвечало элитарное искусство: рев дадаистких медведей, эрегирующие ослики короля сюрреалистов, кастрации вперемежку с зашитыми вагинами меланхоличных австрияков интенсифицировали комплексные состояния изумления и отвращения до максимальных высот. Эстетское развлечение «избранных ради избранных» вскоре сменилось эгалитаристским угаром массовой культуры. Да, ритуальные «измывания» над телесным и социальным измельчали и перестали казаться такими экстатичными, но они стали менее осознанными, а значит и более доступными, даже для людей с некрепкими желудками. В большинстве своем они даже скатились в бездну скабрезно натуралистических шуточек, обжившихся на территориях школярства и студенчества. Ковбойски обуздать работающий пожарный брандспойт до открытых ран на заднице, прилюдно нагадить в новый унитаз в отделе сантехники, сожрать рожок аммиачного мороженого, засунуть игрушечную машинку в задний проход и затем делать мину удивления при виде рентгеновского снимка в руках обескураженного врача, поставить себе на ягодицы клеймо в виде голограммы мужского члена, в конце концов, сделать себе пивную клизму… Уровень идиотизма, бестолковости, абсурдности добирается практически до абсолютных отметок. Но там, где присутствует приближение к безусловности, пусть и в негативном значении, не все так просто и однозначно. Здесь они весьма сильно напоминают тех изгоев прошлого, чьи интенции были устремлены в иррациональные глубины через истязание телес и хаотичное осмеяние общественного благосостояния. В нарочном членовредительстве, попрании общественной морали, рвотно-блевотных экспериментах, есть нечто варварское и деструктивное, толи требующее возврата к дикой натуральности, толи вожделеющее новой человечности с «преображенной» плотью. Естественно, в ответ они получают лишь деньги и популярность, потому что они и не предполагали этих мистических глубин. Эта неудачная попытка выброситься из глобального консюмеризма, проигрышный вызов всеобщей вещности, завершающийся молодецким разрушением, вытеснением порядка, стабильности, легитимности. Везде их ждет неуспех, вследствие чего они только поддерживают текущий строй. Но все-таки существует в момент проведения очередного трюка нечто мистичное и аномальное, взрывное и необузданное, примитивнейшее и глубинное. Хотя большинство в поиске смыслов все равно будут обращаться к нарочито интеллектуальному арт-хаусу, декодируя и без того запутанные сюжет, видеоряд, музыку… И последнее. Если вы скептически относитесь к этому около философскому анализу столь странного предмета, просто Читать далее...

Из всех эпатажных, эксцентричных, пограничных образцов фильмографии, из тех, которые не просто нежно щекочут изощренные нервишки молоденьких буржуа, есть такие, кто поистине отвратительны, невозможны, «ржачны», заставляя натужно хихикать и выдавливать из себя сопливые пузыри смущения, они представляются подлинными культурными «юродами» постсовременности. Речь идет о «Чудаках», кстати, запрещаемых к показам в кинотеатрах России и выходящих только на DVD. Фильм, состоящий из нарезок, фиксирующих придурковатые и первертивные ситуации, анально-садомазохистские гэги-эксперименты, - вроде бы типично коммерческое образование, занявшее свою нишу среди молодежной аудитории, совершенно не подразумевавшее в своем скоморошестве каких-то глубинных смыслов. Ну, что же богатую идейную подоснову придурковатых роликов с гротескными экспериментами над телом и издевками в сторону бюргерской социальности придется выносить на свет кому-то. Сразу оговорюсь, что «Jackass» далеко не лучшие в своей странноватой области, но у них существует одно-единственное преимущество: они – знамениты и посредством этого способны собирать кинозалы с тем контентом, с которым обычно из сетевых границ с ее социальными сервисами никто не выходит. «Jackass» уже стали плевком в массовую культуру, будучи сами из нее рожденными и в ней продолжающими пребывать. В бытии предыдущего традиционного общества всегда существовала тоненькая прослойка странных особей, игнорирующих социальные нормы в обертке, побиваемого «не-смертельными» камнями, аутсайдерства, или пренебрегающих собственной телесностью в образе «платонизирующего пьяницы» (представляете себе такое дикое смешение: античное отвращение к плоти и материальности в целом, совмещенное с непредсказуемостью поведения, свойственное алкоголикам). Были эллинистические киники, программно осуждающие текущий облик цивилизации, играющие на публику, воспроизводя «животный» образ жизни или глумясь над самыми безобидными «табу» социума. Были «черные» сектанты шиваизма, преодолевающие доминирующие формы религиозного ритуала и достигающие мистичности посредством бурных, обезоруживающе плотских обрядов. Были византийские юродивые, публично переворачивающие с ног на голову тонко настроенную социальную иерархию господства и подчинения, практикующие сознательную социопатию и экстатично театральное сумасшествие. Нечто подобное обязано присутствовать и в секулярном настоящем. В XX веке за цивилизационный эпатаж отвечало элитарное искусство: рев дадаистких медведей, эрегирующие ослики короля сюрреалистов, кастрации вперемежку с зашитыми вагинами меланхоличных австрияков интенсифицировали комплексные состояния изумления и отвращения до максимальных высот. Эстетское развлечение «избранных ради избранных» вскоре сменилось эгалитаристским угаром массовой культуры. Да, ритуальные «измывания» над телесным и социальным измельчали и перестали казаться такими экстатичными, но они стали менее осознанными, а значит и более доступными, даже для людей с некрепкими желудками. В большинстве своем они даже скатились в бездну скабрезно натуралистических шуточек, обжившихся на территориях школярства и студенчества. Ковбойски обуздать работающий пожарный брандспойт до открытых ран на заднице, прилюдно нагадить в новый унитаз в отделе сантехники, сожрать рожок аммиачного мороженого, засунуть игрушечную машинку в задний проход и затем делать мину удивления при виде рентгеновского снимка в руках обескураженного врача, поставить себе на ягодицы клеймо в виде голограммы мужского члена, в конце концов, сделать себе пивную клизму… Уровень идиотизма, бестолковости, абсурдности добирается практически до абсолютных отметок. Но там, где присутствует приближение к безусловности, пусть и в негативном значении, не все так просто и однозначно. Здесь они весьма сильно напоминают тех изгоев прошлого, чьи интенции были устремлены в иррациональные глубины через истязание телес и хаотичное осмеяние общественного благосостояния. В нарочном членовредительстве, попрании общественной морали, рвотно-блевотных экспериментах, есть нечто варварское и деструктивное, толи требующее возврата к дикой натуральности, толи вожделеющее новой человечности с «преображенной» плотью. Естественно, в ответ они получают лишь деньги и популярность, потому что они и не предполагали этих мистических глубин. Эта неудачная попытка выброситься из глобального консюмеризма, проигрышный вызов всеобщей вещности, завершающийся молодецким разрушением, вытеснением порядка, стабильности, легитимности. Везде их ждет неуспех, вследствие чего они только поддерживают текущий строй. Но все-таки существует в момент проведения очередного трюка нечто мистичное и аномальное, взрывное и необузданное, примитивнейшее и глубинное. Хотя большинство в поиске смыслов все равно будут обращаться к нарочито интеллектуальному арт-хаусу, декодируя и без того запутанные сюжет, видеоряд, музыку… И последнее. Если вы скептически относитесь к этому около философскому анализу столь странного предмета, просто Читать далее...

компетенция базируется на громадной совокупности однородных и конкретных деталей, в которой центральные факты и идеи выявить крайне затруднительно. Компетенция миниатюризируется и тем самым парадоксально растет, она никогда не ответит на вопрос односложно, что называется «с ходу», дискуссионным образом; ее характеристика предполагает огромное количество вторичных условностей, вспомогательных мер, поясняющих уточнений, поэтому ответ превращается в многосложную, чересчур регламентированную, разноуровневую письменную текстуальность, апеллирующую и к общеизвестным фактам, но и учитывающую исключения, аномалии, контроверзы. Поэтому компетенция останется делом локальным и не популярным, а ее сторонящийся эгалитаризма характер будет лишь укрепляться, ведь она заставляет панорамно, целокупно обращаться к предмету в поисках решения проблемы. А хочется чистоты, ясности, односложности, скоротечности… И вот профанирующая постсовременность предоставляет их нам, взамен маргинализируя честнейшую и последовательную компетенцию, укрывая ее в темных коридорах периферии, превращая таковую в объект тяжких, почти «шахтерских», забот тончайшей людской прослойки. Профанирующие тексты и речи облекают нас повсюду, их процентное соотношение с компетенцией стремительно приближается к 99%. Здесь, конечно, наш взор игнорирует обыденные, бытовые, информативные, эмотивные, функциональные стороны коммуникативного акта. Они как бы несут «технический» характер, отвечают за нормальное существование среди людей, короче, помогают в процессе выживания. Нет, нас интересуют «житейские» монологи и диалоги, те мысли и беседы, которые пытаются анализировать, оценивать, обсуждать мир с его обширным компонентным окружением. Оказывается, тексты подобного содержания все более занимают нашего жизненного и мыслительного пространства. Люди вовлекаются в массовую «демократическую» рефлексию, предметом изысканий которой может быть любое событие, маркированное счастливым случаем. Взглянув со стороны на мощный поток дум, дивишься той одномерности и скудости, присущей им, поражаешься «нищете житейской философии». Основная суть вселенского сгустка мнений состоит не в рождении новых точек зрения (постсовременность настаивает на прочувственности и интимности каждого суждения), а в соотношении уже готовых, ставших даже традиционными, предпочтений. Включенный в культуру человек, после продолжительной дрессуры телесности нормализованными навыками и тяжелого входа в дисциплинарность, в зрелом состоянии ума получает несколько положительных бонусов; на каждую житейскую проблему ему представляется несколько ответов, взращенных прошлой историей. Так и проходят разговоры «за жизнь» в бессмысленном потоке «А я считаю, что… (далее скудный выбор из вариантов, как на информационной сетчатке Терминатора)». Обмен суждениями, имевшими совершенно случайный генезис (задумайтесь, о полной не индетерминированности собственной групповой принадлежности и свойственной ей идеологеме), вдруг стал важнейшей словесной процедурой апологии своего «Я», борьбой частностей во имя преобладания. Ты не имеешь права не козырять своим собственным мнением относительно чего-то и обязательно должен его озвучить. «Как можно быть таким равнодушным и безразличным? Неужели тебе нечего сказать по этому поводу? Разве этот прецедент не стоит вашего внимания?». Интересоваться, любопытствовать, «раскрыть карты», вывести из тени всё, стоять на личной точке зрения относительно всего. Кстати, это самый мощный источник питания профанирующих разговоров. Односложность, примитивизм, одномерность, произвольность, общедоступность – все это качества, сопутствующие профанирующему тексту. Они образуют корневище медиа-индустрии. Именно СМИ с их акцентом на скоротечности, доступности, простоте, работают с потребителем в регистре «обратной связи». Их мимикрирующий облик не позволяет продолжительное время рассусоливать одну тему, предоставляя относительно единичного факта стандартизированный набор оценок в максимально короткие сроки (здесь даже не обсуждается мощный идеологический пресс, на выходе до пределов извращающий событие и его трактовке). Их кентаврическое нутро пытается имплантировать в свое информационную телесность разнородный максимум, чтобы накрыть собой то «серое» большинство, которое в действительности состоит из ряда характерных субкультур, доминирующих интересов. Их карнавальный лик настроен на перманентный первобытный «взрыв», варварский эпатаж, общедоступную эксцентрику, зрелище в чистом виде: «реципиента необходимо удивлять, обескураживать, перечеркивать его бытовую укорененность». Их одноклеточное происхождение затрудняет интеллектуальное наполнение, препятствует эволюционному движению; оболочка передаваемого должна напоминать несколько улучшенный вариант примитивной беседы или сообщения, всяческое усложнение ведет к катастрофическим результатам. Требуется быстротечная речь экспромтом на заданную тему (в такой ситуации трудно выйти из круга ассоциативных банальностей). Важнейший показатель: сама природа Читать далее...

Компетенция базируется на громадной совокупности однородных и конкретных деталей, в которой центральные факты и идеи выявить крайне затруднительно. Компетенция миниатюризируется и тем самым парадоксально растет, она никогда не ответит на вопрос односложно, что называется «с ходу», дискуссионным образом; ее характеристика предполагает огромное количество вторичных условностей, вспомогательных мер, поясняющих уточнений, поэтому ответ превращается в многосложную, чересчур регламентированную, разноуровневую письменную текстуальность, апеллирующую и к общеизвестным фактам, но и учитывающую исключения, аномалии, контроверзы. Поэтому компетенция останется делом локальным и не популярным, а ее сторонящийся эгалитаризма характер будет лишь укрепляться, ведь она заставляет панорамно, целокупно обращаться к предмету в поисках решения проблемы. А хочется чистоты, ясности, односложности, скоротечности… И вот профанирующая постсовременность предоставляет их нам, взамен маргинализируя честнейшую и последовательную компетенцию, укрывая ее в темных коридорах периферии, превращая таковую в объект тяжких, почти «шахтерских», забот тончайшей людской прослойки. Профанирующие тексты и речи облекают нас повсюду, их процентное соотношение с компетенцией стремительно приближается к 99%. Здесь, конечно, наш взор игнорирует обыденные, бытовые, информативные, эмотивные, функциональные стороны коммуникативного акта. Они как бы несут «технический» характер, отвечают за нормальное существование среди людей, короче, помогают в процессе выживания. Нет, нас интересуют «житейские» монологи и диалоги, те мысли и беседы, которые пытаются анализировать, оценивать, обсуждать мир с его обширным компонентным окружением. Оказывается, тексты подобного содержания все более занимают нашего жизненного и мыслительного пространства. Люди вовлекаются в массовую «демократическую» рефлексию, предметом изысканий которой может быть любое событие, маркированное счастливым случаем. Взглянув со стороны на мощный поток дум, дивишься той одномерности и скудости, присущей им, поражаешься «нищете житейской философии». Основная суть вселенского сгустка мнений состоит не в рождении новых точек зрения (постсовременность настаивает на прочувственности и интимности каждого суждения), а в соотношении уже готовых, ставших даже традиционными, предпочтений. Включенный в культуру человек, после продолжительной дрессуры телесности нормализованными навыками и тяжелого входа в дисциплинарность, в зрелом состоянии ума получает несколько положительных бонусов; на каждую житейскую проблему ему представляется несколько ответов, взращенных прошлой историей. Так и проходят разговоры «за жизнь» в бессмысленном потоке «А я считаю, что… (далее скудный выбор из вариантов, как на информационной сетчатке Терминатора)». Обмен суждениями, имевшими совершенно случайный генезис (задумайтесь, о полной не индетерминированности собственной групповой принадлежности и свойственной ей идеологеме), вдруг стал важнейшей словесной процедурой апологии своего «Я», борьбой частностей во имя преобладания. Ты не имеешь права не козырять своим собственным мнением относительно чего-то и обязательно должен его озвучить. «Как можно быть таким равнодушным и безразличным? Неужели тебе нечего сказать по этому поводу? Разве этот прецедент не стоит вашего внимания?». Интересоваться, любопытствовать, «раскрыть карты», вывести из тени всё, стоять на личной точке зрения относительно всего. Кстати, это самый мощный источник питания профанирующих разговоров. Односложность, примитивизм, одномерность, произвольность, общедоступность – все это качества, сопутствующие профанирующему тексту. Они образуют корневище медиа-индустрии. Именно СМИ с их акцентом на скоротечности, доступности, простоте, работают с потребителем в регистре «обратной связи». Их мимикрирующий облик не позволяет продолжительное время рассусоливать одну тему, предоставляя относительно единичного факта стандартизированный набор оценок в максимально короткие сроки (здесь даже не обсуждается мощный идеологический пресс, на выходе до пределов извращающий событие и его трактовке). Их кентаврическое нутро пытается имплантировать в свое информационную телесность разнородный максимум, чтобы накрыть собой то «серое» большинство, которое в действительности состоит из ряда характерных субкультур, доминирующих интересов. Их карнавальный лик настроен на перманентный первобытный «взрыв», варварский эпатаж, общедоступную эксцентрику, зрелище в чистом виде: «реципиента необходимо удивлять, обескураживать, перечеркивать его бытовую укорененность». Их одноклеточное происхождение затрудняет интеллектуальное наполнение, препятствует эволюционному движению; оболочка передаваемого должна напоминать несколько улучшенный вариант примитивной беседы или сообщения, всяческое усложнение ведет к катастрофическим результатам. Требуется быстротечная речь экспромтом на заданную тему (в такой ситуации трудно выйти из круга ассоциативных банальностей). Важнейший показатель: сама природа Читать далее...

Желаю окончательно расправиться с темой противопоставления компетенции и профанации, двух полюсов, меж которыми и являет себя гротескная динамика постсовременности. На территории профессионалов идет размеренная и «механическая» работа по собиранию текстов, фактов, обобщений. Серьезнейший формат научных монографий предполагает затянутый кумулятивный (накопительный) процесс обретения знаний; и не важно, что этот почти «часовой» механизм иногда нарушается лихорадочным ускорением или замедляется в состоянии «информационного застоя». Складывается глобальная база данных, внешне представляющая себя как сугубо замкнутую систему, обнесенную тематическими редутами и предметной крепостью, она часто впускает чуждое знание через черный вход и тем самым незаконным образом расширяется, выявляя собственный как бы еще не угасший творческий потенциал (это свойственно всем дисциплинам настоящего). Этими междисциплинарными вывертами – заимствованиями и слияниями – большинство наук продлевают свою жизнедеятельность на долгие времена, не позволяя сбросить себя в архив истории. Этими обогащающими прорывами, скачками дисциплины интригуют, откровенно заинтересовывают окружающих, возносят рыхлое слабосильное тельце в ранг востребованной, пользующейся спросом, плоти. Хотя их легитимное движение осуществляется посредством медленной процедуры детализирования, дифференциации, миниатюризации. Там, где общие границы выявлены, основные контуры намечены, происходит скрупулезная работа по уточнению, микроскопической обработке каждого мельчайшего компонента. Например, после того как революционный модерн демократизировал исторические дисциплины, показав, что концентрирование на истории господствующих институтов ущербно, идеологично, до пределов субъективно, «серые» маргинальные факты прошлого, замалчиваемые и изолируемые, эмансипировались, свободно вздохнули и крепко осели в рефлексии исследователей. Итак, в век господства «научного» метода границы истории как дисциплины были четко намечены: «изучаем буквально все артефакты прошлого, нам доступные». Вплоть до наших дней происходит выполнение этого простого дисциплинарного наказа. А сколько еще не раскрытых событий необходимо подвергнуть тщательному осмотру и публичной демонстрации? Я даже не говорю о тех традиционных фактах, в силу своей наращенной культурной значимости требующих множества многообразных трактовок и перманентного людского внимания. Вывод таков: классические дисциплины, несмотря на полную утрату фундаментальных – целеполагания и осмысленности – установок, переживают стадию длительного акме, обретаются в положении зрелого цветения. Число монографий неуклонно растет, их структура неизменно детализируется, как впрочем, уточняется и сам предмет исследований. Их качество, четкость изложения и последовательность аргументации доходят до фантастических, идеальных степеней. Абсолютно точно и с полной ответственностью следует сказать, что никогда уровень разнообразия и исполнительского мастерства нынешних «творцов слова» не был столь высок как сейчас. Мы практически добрались до высот глянцевого чистейшего совершенства, но подъем будет происходить и далее в отражении собственной «гламурной» идеальности. Но маленький изъян общей безошибочной картины не даст нам почить в самоуспокоении исследовательской нирваны: вопрос «зачем все это делается и происходит» будет не отвеченным, напоминая время от времени своим колким наличием. И действительно, почему совершенный интеллектуальный феномен поставлен в постсовременности на производственный конвейер и тиражируется все с большей интенсивностью? Растет поколение чрезвычайно узких специалистов, чьи закономерности и категориальный аппарат в конец отдалились от простоты и привычности бытового мира. Их удел – оперировать знанием в информационных громадах ради достижения минимальной пользы и неочевидных открытий. Особый язык, масса фактов, множество условностей переносят специализированные тексты в письменное измерение. Разработанность тематики, грузоподъемность наследия не позволяет профессионалу расправляться с проблемами устным образом, посредством рефлексии или проговаривания, мышления или дискуссии, а бескомпромиссно погружает в письменную, фиксированную в коллективной памяти бумаги и винчестеров, действительность. Да и, собственно говоря, проблемы все больше принимают бумажное происхождение и соответствующий характер. Истинно профессиональный текст обязан обладать обзором множества обобщений, должен быть доверху наполнен конвенциальными примерами, иллюстрациями, аргументами, отличаться максимально проработанной структурой, а без этих, ставших привычными, элементов текст становиться не достаточно научным или целиком профанирующим, тем самым становясь в бескрайний ряд неоконченных поделок, бесталанных опытов. Без письменной действительности мы не способны к стоянию на позиции исследовательского авангарда. Еще недавно такие несомненные научные передовики, как Конт и Спенсер, практиковали «гигиену мозга», не читая чужих произведений, и теперь эта Читать далее...

Единственно волнительная проблема в сфере «духовного» на текущий момент: как остаться самобытной, оригинальной персоной в эпоху самоперекрывающих повторений, рецитаций? Естественно, успокаивающее самовнушение здесь не помощник. С одной стороны, внешне человеку представилась возможность быть поистине индивидуальным, проявить свое чувство вкуса в плоскости культуры и стать автономным соучастником творческого делания. Но с другой – людям, оказывается, предъявили весьма скудный «суповой набор» идей для приготовления шедевра, оставили блуждать по нескольким произвольным участкам разрастающегося громадного лабиринта. Хоть мы и можем одновременно присутствовать во многих локациях этого «строения», к сожалению, наши способности по его покорению не приложимы, не состоятельны. Мы обречены слоняться в первых попавшихся местностях, размышлять на случайно выбранные темы. Но это еще не беда. Взгляните на собственный фиктивный удел: ваша жизнь насыщенна и разнородна, Вы везде успеваете, ознакомившись с ведущими продуктами медиа-индустрии и параллельно обсудив десятки текущих событий, и Вас овивают приятные ощущения личностной уникальности и самобытности. Всплывает, воплощенная в сегодня, утопичная надежда об античной автаркии или актуализации. Понять механизм обретения индивидуальной единичности через детальное проникновение в массовую культуру трудно и даже невозможно, но работает он отменно. Парадокс явный: постсовременное поколение отождествляет себя с культурными производными заводского, конвейерного происхождения (неважно, с выходной мощностью 10 или 10 миллионов экземпляров, все равно это постиндустриальные продукты, совокупности знакомых компонентов). Идентификация классического «я» редуцируется к изучению информационного реестра, детализированной анкеты из «хоббей» и интересов. «Ты» – это то, каким образом услаждаешь себя знанием, как используешь свое до-смертное время с позиций «качественных» развлечений, претенциозных и легковесных. Внимательней присмотритесь к другим людям, и в них отразится ваша плоть, ваша самобытность. Обыватель склоняется к получению наслаждений, но не готов ради них жертвовать социальностью и безопасностью, поэтому он черпает сладостные ощущения из источников общедоступных и одобренных, не требующих переведения гигантских затрат и отдачи максимальных усилий. Поэтому, как ни прискорбно, многие из нас имеют дело с вещами (идеями) серийными, растиражированными, клишированными (в конце концов, моделей хватает просто-напросто не всем, а, по правде говоря, единицам). Но ни один из разносчиков и поедателей «развлекающего знания толпы» не признает себя овеществленным и омассовленным клоном, питающимся фабричной информацией. Все акцентируют внимание на непохожести, индивидуальности, интимности собственного мнения, образа жизни, набора предпочтений. Уважения требует любое мнение, каждая фраза, произнесенная пусть в биллионный раз, хотя разве это не скрытое потакание человеческой лени и конформизму (вечным спутникам людской жестокости), делающей невозможным существование по-настоящему собственных суждений. Получается, что глубинное, прочувственное слово обывателя оборачивается калькой с шибко затасканной мудрости или, что хуже, воспроизведением пропагандистских идеологем и образов, целенаправленно пущенных в народное обращение. Так мы абсурдистски оказываемся в бытовых беседах и мыслях ретрансляторами чужих сознаний, бесплодными агитаторами «бытийственной рекламной акции» без зарплаты и стажа. Так, марионеточное большинство, телесно к тому не вынуждаемое, ведет многопоточный диалог со слов хозяина, разыскать коего сложновато, да и практически невозможно. Мы расправляем перья, хохлимся друг перед другом, фактически отдавая честь неизвестным призракам прошлого, к которым и восходит то или иное воззрение. (TV ток-шоу интуитивно уразумели, что соседское обсуждение новостей «на злобу дня» будет чудовищно рейтинговым в случае выполнения одного-единственного условия: выразителями житейских банальностей обязаны быть люди узнаваемые, «звезды».) По сути, коммуникация как социализированная передача информации (в первичном значении) перерос в способ «покрасоваться», в монологичное утверждение своего частного мнения, собственной неповторяемой уникальности. «Я слушаю альтернативу, читаю постмодерн, смотрю арт-хаус, созерцаю авангард, и Вы – не чета мне», или «Люблю все массовое и популярное, оно мне нравиться, но я – не запрограммированное животное, а человек, уважайте меня». Суть в том, что с древних времен в человеке мало чего изменилось и он, по-прежнему ощущая себя конкретной особью, неистово борется за право на жизнь. Только этот отбор несколько видоизменился, и к классической категории «естественности» можно смело прибавлять «искусственность». Люди, высиживающие сутками в «Нете», развлекаясь, бранясь, образовываясь, короче, «экзистируя» там, лишь подтверждают тот факт, что мы не изменились, но «аутично» перескочили в иную плоскость, замкнулись в пределах короткой цепи «монитор – глаза – мозг».

"Однажды зашел у меня разговор с близким товарищем о нашем «Я», о душе (мы вместе работали, да и хобби у нас было общее). Он вообще не мог поначалу согласиться, что «Я» - это не тело. Но потом, под аргументами типа «отрезали ноги, отрезали руки и пр. - неужто твое ощущение своего «Я» уменьшилось?!» он сдался.

Но вот с тем, что и мозг - не «Я», он согласиться ну никак не мог. До крика, до выпученных глаз, до… Как я не пытался его убедить, ниче не вышло. Я, конечно, поржал над ним как мог, но легче от этого не стало. ))) На том и разошлись.

В том споре я понял, насколько человек верит в свой мозг. Насколько в наших ощущениях все сводится к мозгу и исходит из него. И насколько у меня – при всем моем знании, что не мозг является центром человека – нет никаких серьезных аргументов обратного…"

Профанация ныне как умственный феномен достаточно глобальна, чтобы ее можно было признать значимой категорией и соответственно пустить в многострадальный путь употреблений, ссылок, высказываний. Мир, который с 16 века начал свой скоростной путь к «тело-спасительным» достижениям, пытался реинкарнировать блуждающую во времени «золотую эпоху». Но не получилось, оказалось, что это «драгоценная вещица» капризна в отношении выбора своих обладателей и с давних времен дрейфует в территориальных водах «избранных и достойных». И самые благородные утопии не исполняться не по причине своей фантасмагоричности, или исходя из природной зловредности и неисправимости человека, а потому что их время прошло, их единый шанс упущен. Великий деструктивный пожар революции и массивного обновления был смело потушен мощнейшим и непрекращающимся потоком нейтрального знания. Бородатый провожатый коммунизма был до колкости прав, что нам – бедняцкому отребью – мешали элементарные вещи: нерешительность вкупе с ложным сознанием (теми чужими идеями, которые заполонили родной разум). Но сейчас его острый взор притупился пред железобетонной стеной, прикрывающей вход в наше нутро живительным, экстраординарным мыслям, тем мыслям, которые способны всколыхнуть нашу плоть, взбодрить нас громадным энергетическим зарядом. Теперь мы подпитываемся от единой батареи, в которой колобродит некое «сверх-нейтральное» вещество. Нейтральность, политкорректность, терпимость – все эти ярчайшие символы постсовременности – не сделали этот мир лучше и добрей, но окончательно заставили обывателей осесть в своих комнатушках и не «рыпаться» в поисках больших благ, интеллектуалов – окопаться в мусоре государственного знания и умереть в ворохе институциональных званий, героям и подвижникам – удариться в словесные авантюры и конформизм. Так, справедливая ненависть трансформируется в подобострастную зависть, познавательная дерзость – в честолюбивый карьеризм, теплота чувств – в экономический эквивалент. На нулевом уровне, где плюс и минус перекрываются, все должно оставаться однородным и не выделяться, поэтому все скверное, отвратительное, «мерзотное» поднимется со дна и будет выставлено на «Божий свет», а некогда святое и величественное смириться с таким неприглядным соседством. Всеобщий индифферентизм стоит за внешней вывеской нейтральности, беспристрастного описания, объективного анализа. Но сегодняшнее равнодушие связано не с обыкновенным ассоциативным рядом: окоченением чувств, эллинской невозмутимостью, нарочитой бесстрастностью. Модифицированный индифферентизм, наоборот, многим интересуется, несчастьям сопереживает, по прошлому ностальгирует, за слабого заступается, но происходит это действо настолько кратковременно, поверхностно, как бы мимоходом, что здесь ощущается скорее не моральная поддержка, а некая извращенная форма издевательства, попытка набить себе очков опыта за счет чужого события. Разве новостной жанр с его искусственно специфическим разнообразием, совмещающим все оттенки цветов жизни в однородную медиа форматную серость, не является ли конкретно-историческим символом чистейшего равнодушия эпохи? Разве не постсовременные мифологемы с их бесконечными мирами транслируют нам с коммуникационных панелей первертивные служители цивилизационного «тетрарха»? Дело же в неосмысленном морализаторстве, а в том, что знакомая нам традиционная этика, существенна поколебленная еще во времена модерна, сейчас была с головой погружено в медийное пространство. Этическое сознание осело на языках болтливых профессионалов, корыстолюбцев, выродков и армады их непосвященных прислужников, механически рецитирующих заскорузлые банальности учителей. Медиа существует на подпорках собственных правил и принципов, которые чудовищно несообразны с ушедшими ценностями, как бы не старались немногочисленные ретро-носители последних держать их в форме и сохранять их жизнедеятельность. «Криптодемократические» ценности популярности, рейтинга, индекса узнаваемости, статистического доминирование плотным редутом заслонили проход в постсовременность архаике, мифологемам, традициям. Пропуск выдается всем, кто прошел незавидную инициацию вводящую в рынок, лубок, стилизацию, вторичную игру образов. Будьте добры склонить главу перед уставом завоеванных территорий, Вы, представители отошедшей старины! Откажитесь от былых амбиций, поумерьте пыл своих адептов. Ведите себя смирно, и вам будет дана возможность править небольшим народом, локальной территорий, частичным знанием, но даже и не помышляйте о глобальном, универсальном, ибо и эти славные сферы стали предметом мыслительных излияний субкультур. Именно субкультур, «рационально» посчитавших, что в области предельных абстракций им нет равных, но забывших разъяснить сию «истину» остальным. Да, все постсовременное одеяло соткано из «лапиков» подобных субкультур, тех, чьи интересы заключены в крошечных компонентах действительности и не более. Чья компетенция сфокусирована на явлении с наименованием из сотни другой уточняющих компонентов-дополнений. Читать далее...

Хоть большая часть возможных текстовых комбинаций уже воплощена, но еще не оскудели умы для последующих варьирований из синонимичных понятий, свободных латинизмов, не маркированных примеров, не затронутых историй, еще не известных имен. Существуют четкие лекала построения научного труда, вне которых грядущие «шедевры» располагаются в «сумрачной зоне», то есть под большим подозрением. «Профессионал» подобен карточному игроку, не любящему блефовать или пускаться в авантюры с «швалью» на руках, его ставки равномерны, рациональны и оправданы знанием (прошу подчеркнуть, «сакральным» знанием) существующих выигрышных комбинаций. «Сонная игра, полностью обусловленная очередным, совершенно случайным раскладом карт». Тоже самое можно сказать о тягучей, бездыханной, убийственно скучной атмосфере академиков, профессоров, доцентов – короче ученых-гуманитариев. Именно эта среда с ее антиреволюционной, стабильной, линейной «температурой» совершенно отвращает новых персонажей, не дает им эволюционировать, останавливает их развитие на начальных уровнях. Молодые люди, приходя в науку или гуманитаристику, в скором времени теряют свой познавательный запал, истощают собственную «волю к истине», превращаясь посредством легковесной процедуры в среднестатистических специалистов, чеканящих ограниченный ряд из текстовых последовательностей, специфических категорий, внебытовых опытов. Далее эти «знатоки» занимаются только «апологией» родной институции, защищая полезность, необходимость, рациональность некогда заученных идей и процедур. Поэтому многие, осознавая грядущую ущербность дальнейшего обучения и учительства, отправляются по бескрайним просторам неклассических, неофициальных, «нетрадиционных» «наук» и дисциплин. Апеллируя к необъяснимости множества явлений и корреляций, обвиняя в посредственности и слабой динамике весь свод государственных дисциплин, эти мистификаторы предъявляют недовольным сладостные надежды, открывают затуманенные пространства будущих достижений и успехов. Таким образом, будет всегда существовать толстая прослойка недовольных постсовременным положением вещей, которые будут отдаваться с головой некоей архаичной мифологеме (астрология, китайские «традиционные» науки), или выдумывать самостоятельно новые (чаще всего, занимаясь эклектичным сложением разнородных фрагментов – например, эзотерика). Здесь будут инновации, глубинные надежды, безответственные фантазии, перманентный революционный зов к изменениям и трансформациям. Всего того, чего сейчас практически не осталось в классических сферах деятельность человеческого интеллекта. Иллюзия самодостаточности, поиск аутентичности, радость достижения неких «духовных» глубин, тем не менее, стоят дорого, что грозит глобальным аутсайдерством в обществе и лишь локальным успехом в ограниченной среде («откровенный», или публичный, масон, мистик, эзотерик, астролог вряд ли станет государственным лидером в постсовременном секулярном мире). Так, положение нынешних молодых любителей науки не завидно. Большинство, за исключением гениальнейших самородков, взявших фортуну за причинное место, стоит перед странным выбором: либо стать брюзжащим функционером от науки, то есть эволюционным медиатором, передатчиком кем-то изобретенных идей от поколения к поколению, либо выйти за границы классических знаний, отдавшись в омут мракобесия и сладостных фантазий, в поисках одной-единственной познавательной жемчужины. Итак, дилемма такова: скромный старатель или бесплодный изобретатель? Не скажу, что гуманитарию легче, чем естествоиспытателю встать на шаткий путь апостасии и предаться фантазерству в свободном постмодернистском падении; дескать, все свое бытие сфера «духовных исследований» была малоэффективной, поэтому ее можно покинуть в спокойном расположении духа. Нет, везде приоритетными являются привязанность, вовлеченность в традиционные правила, классические процедуры, устоявшийся регламент. Академическому сообществу одинаково ценны и соответственно социально нерушимы как стандартизированный историографический каталог, формализованный лингвистический анализ, индексированный психологический тест, так и когда-то действительно славные эксперименты по гравитации, биологические опыты над животными, или первые математические интерпретации корпускулярно-волновой теории. Они сходным образом опираются на процедуре следования рациональным правилам, а от «рационального» сложно отказаться, его можно лишь силой отвергнуть впоследствии. Когда успехи «рационального» станут привычными и ожидаемыми, они превращаются в скучнейшую обыденность, в навязанную необходимость, а с таковой всегда можно расправиться «мощной дланью». Так и получается, что мы должны были жить в научном, рациональном будущем, а оказались в карнавальном настоящем, где иссыхающий сциентизм сконцентрировался в лапах безумного варвара, зудящего функционера, похотливой блондинки. Век, который должен был стать триумфом научности и здравомыслия, компетенции и сугубого профессионализма, обернулся порожней пустышкой и абсурдной оболочкой Читать далее...

Просмотр очередного фильма, иллюзорной надежды воскресить некогда успешный жанр криминальных «боевиков-драм», закончился ожидаемым выдохом разочарования. Речь идет об экранизации еще недавно шумевшего сверх-игрового проекта трезво-талантливых финнов «Max Payne». По-моему многие сейчас говорят о засилии творческих штампов и художественных клише, о культурном затоплении океаническим «бульоном» форматов и стандартов, но, вероятно, мало кто может сие ощутить, интуитивно обозреть все затасканные структуры, из которых и кроят постсовременный культурный продукт. Оригинальный «Max Payne» - это одно из лучших в начале века игровых произведений, пусть не с выдающимся сценарием, но с вязкой «атмосферой» (пусть будет «проклят» Лавкрафт за столь размытую в литературоведении категорию), со странным образом запоминающимся (скорее уморительным) героем, комиксным впечатыванием в сюжетное повествование, кроваво «фраговым» геймплеем. Первичный Макс – это петляющий по трущобам и социальным «жилплощадям», «низовой» коп «под прикрытием», запутавшийся в толпе подобных на друг друга дилеров, осведомителей, продажных полицейских, мучимый бессонницей, абсурдными догадками, литрами кофе, тяжелыми кошмарными воспоминаниями. В этой жизнедеятельности по накатанной, сотканной из разнообразных фрагментов, доминирует неумолимая сатирическая тональность, всецелый постмодернистский иронизм детектива Пейна в отношении всего происходящего, относительно своего места в нем. «Смертельная» случайность в образе друга-предателя Алекса выуживает его из трудовой рутины, монотонной повинности «копа», и погружает Макса в пучину бессвязных «пограничных» событий, где каждый следующий шаг «фанатично» фатален. Пейн – счастливчик, ему беспредельно везет, и дорожкой из пользованных гильз, пресловутого «bullet time», в пороховой дымке, он проторит себе путь к мучащему, но предположительно недостижимому ответу. Винни Гоньитти, Джек Люпино, клан Пунчинелло – все это иерархические ступени, которые мертвецкой поступью небезуспешно проходит Макс, чтобы добраться до комиксно заговорщицкого «Внутреннего круга» - избранных плутократов, которые посчитали себя властителями «яблочного» мирка. Простой «чувак» залез туда, куда не следует. После каждого избегания смерти Макс, обозревая череду трупов поверженных противников, желчно иронизирует по этому поводу. Ненавидимый криминальным миром, разыскиваемый «легитимным», Пейн с усмешкой понимает, что уже не может остановиться, хотя должен был это сделать «сотней трупов тому назад». Это и есть ключевая идея той игры, которая ставит во главу всего зубодробительное «умри медленно, но с ускорением». Экранизированный аналог – это зануднейший тип с каменным ликом неумолимого воздаяния, криво улыбнувшийся единожды при виде детской фотографии, не оттеняемый даже щепоткой иронии или сарказма, детерминированный одной-единственной идеей отомстить оставшемуся убийце. В целом «кинцо» имеет слабые связи с прототипом, и собственно создано не по мотивам, а в рамках сценарной вселенной «Max Payne». Сам фильм по жанровым составляющим – скорее полицейская мелодрама о потере семьи по причине неумелых действий зарвавшегося CEO-менеджера корпорации, склонной к махинациям и околонаучным авантюрам. Трагедия принимает какой-то внутренне семейный характер, где виновники и жертвы близки Пейну, они – из его окружения. Сам сценарий закрыт и самозамкнут, потому что не предполагает появления в развязке новых персонажей, а крутится вокруг нескольких статичных фигур и их равномерно меняющегося морального окраса: BB из древнего друга семейства превращается в главного злодея, Бравура из бестолкового подозревающего следователя – в прозревшего пособника Макса. Несомненно, в фильме удались несколько деталей: стильный до высот «леди совершенство», обвеваемый городской метелью, «нуаристый» задник из небоскребов Нью-Йорка; парочка «рапидных» приемов симбиотического сцепления Макса с дробовиком; хоть и клишированный, но безусловно ценный, кадр с силуэтом стройной полуголой «хохлушки»; и, конечно же, медленное умирание Пейна под водой среди молчаливых утопленников. Все остальное крайне неудачно: перенасыщение исходно «нордического» видеоряда «ниггами» (в оригинале, кстати, нет ни одного «черного»); офисно дневной антураж основного действа (изначальный вариант предполагал продолжительные блуждания по неприглядным притонам, промзонам, особнякам под аккомпанемент ночи); большой акцент на галлюцинациях (вызванных воздействием «валькирина»), склоняющих к неуместному мистицизму для данного сеттинга; сменивший расовую принадлежность («транс-нигер») Бравура (Лудакрис в шапчонке типичного госслужащего выглядит комично); и т. д. Обструкции подвергается не сам факт совершенной несхожести фильма с игрой (хотя для многочисленных фанатов последней это уже кощунственное предприятие), а процедура подмены оригинального сценария и картинки кучей заштампованных компонентов киноиндустрии. Таковая уже сотню лет занимается скрытым идеологизированием, тотальной социализацией зрителя, ведь Читать далее...

Оговорив питательную среду, энергетический источник постсовременного движения культуры, стоит узреть основных агентов, ведущих персонажей этого «story-повествования». В производстве и потреблении («вебдванольно» переплетенных) информации чтобы не забивать голову лишними деталями или условными классификациями, я вижу чистейшую двойственность, классический «бинаризм», подразделяющий «творцов» культуры. Исходя из личностного восприятия, фиксируется два вида человеческих «машин» по продуцированию текстов. Это «скучающие» профессионалы и «любопытствующие» профаны, популяризаторы и ниспровергатели, узкие исследователи и алчные экстремисты. Основываясь на первичном описании, скажем, что среднестатистический профессионал – это скромный делец, зарабатывающий частичным знанием специализированной дисциплины (чаще всего, это устоявшиеся трюизмы, общие формулировки, «железобетонные» высказывания, постоянно обращаемые как в «медиа» пространстве, так и в локальном институциональном «озерце»), полностью социализированные, включенные в настоящее сообщество, верно и неосознанно служащие доминирующей идеологеме, буржуа. Чтобы не говорил «профессионал» о своей привязанности к контркультуре, собственных маргинальных качествах, он всегда остается приверженцем трезвого «академичного» подхода и одним из армады «служащих», равномерно поддерживающих «хитрющую» доминирующую культуру. «Хитрость» последней заключается в ее патологической всеядности. Через минимальный промежуток времени культура трансформирует непримиримых врагов в своих друзей и даже единокровных родственников: иллюстрацией к этому парадоксальному действу служат, например, музеи и библиотеки «футуристов» (Маринетти с «машиноподобных» небес тысячекратно выругался), «постмодернистские» методики построения «строго научных» текстов, интеллектуальный успех «неомарксистских» концептов в рамках сугубо капиталистического сообщества и т. д. Сотни и тысячи подобных примеров говорят о фундаментальном конформизме культуры, которая даже самую радикальную и антипатичную идею готова преобразить в благообразный музейный экспонат, коммерчески безупречный книжный бестселлер, исторически запоминающийся прецедент, сочную визуальную картинку, подкрепляя тем самым и собственную жизнеспособность. Что же говорить о несознательных «служителях муз», своей невинностью и человеческой энергетикой подпитывающих толстеющего монстра. Было бы совсем обидно, если бы за этим транжирящим «энергопотреблением» стояли бы только убежденные волонтеры, не помышляющие о вещественном вознаграждении. К счастью, это далеко от настоящей действительности, замешанной на корыстных мотивациях. Да здравствуют, профессионалы! Итак, дискурс первых – профессионалов – всегда интуитивно понятен и подспудно знаком каждому стороннему, так как речевое движение осуществляется в одном – строгом, сухом, «академичном» – направлении, усеянным на слух близкой по «-измам» и «-циям», но совершенно неизвестной в смысловом отношении, лексикой. Сейчас стандартизированный «гуманитарно-научный» текст не способен к кардинальным революционным заключениям, неочевидным открытиям, сложным закономерностям и даже не ставит перед собой целей к их достижению. Его динамика обусловлена специфической логикой и предполагает соблюдение плотного свода правил. Тонкое скрещивание доказательств и аргументов, иллюстраций и примеров, обусловлено сложной механикой «эзотеричной», имеющей силу в «малых» кругах, регламентации. «Профессионалы» – всегда узкие специалисты – захватили структурированную территорию «компетенции» и, как добропорядочные зажиточные фермеры, вырабатывают из некогда плодородной земли все полезное до остатка. Но любая культивация, учрежденность, «конвейерность» в местах пребывания идей смертельна для таковых. Вместе эффективной производительности настанет полнейшая эрозия почв. Узость, сегрегация, сегментация предполагает четко прописанную судьбу «профессионала»: он – царь и бог в своих поселениях, и поэтому посягательства на собственный «лен» отражает злостным осмеянием, отборной руганью, терминологической трелью, означающими жестокую дискредитацию врага в глазах завороженной «публики». «Профессионалы», оперирующие несколькими сотнями специфических категорий, прикрывающие собственную несостоятельность десятком другим звучных имен прошлого, пользующиеся «человеческим» (обыденным) языком в качестве цементирующей связки будущих комбинированных строений из терминов и знаменитостей, чинно стоят в дозоре, на страже собственных границ. «Профессионалы» – чада глобальной «институции», устроенной по «универсальным» принципам и процедурам, поддерживаемой нескончаемыми финансовыми потоками, питаемой людскими ресурсами. «Учреждение», из которого выходят дрессированные умы, вызубрившие ограниченный набор текстовых последовательностей, свободное оперирование которыми, правда, обладает твердой стоимостью на глобальном рынке идей. Действительно, «компетенцию» следует отнести к ним, ведь кто как не они оптимальнее («картографичней») всего ознакомлены со Читать далее...

Неужели воплощена античная утопия о верховенстве мудрецов, о достижении царства всеобщей «феории» (то бишь созерцания), о глобальной озабоченности душ человеческих «духовным»? Неужели ароматы платонических симпозиев проникли в пористую структуру постсовременности и заворожили настоящий плебс? Тема, волнующая «эго» в текущий момент, такова. Мы все одинаково вовлечены в сферу идей и душевных забот. Благородные эллины на своих интеллигентских пирушках взывали к ушедшему «золотому веку» и мечтали о достижении времен, когда «эйдосы» станут полноправными властителями дум каждого «хозяйственного» горожанина. Теперь поедание «духовного» суть единственное стоящее времяпрепровождение как для, отягощенного мириадами выкупленных услуг и соответствующим всеохватным пиететом, «патриция», так и для, перерабатывающего в «надежде не сдохнуть от позора», плебея. Кстати, это единственное, не считая нашего общего биологического прошлого, что нас объединяет, располагает в единой плоскости, а не ставит в унизительную позицию у вертикали господства и подчинения. График будущего жизненного распорядка детально проработан, но все равно остаются зияющие бреши и вызывающие лакуны свободного времени. Некогда «альфа-самцы» человечества пожертвовали много времени и усилий на алтарь досуга, и скажу, что весомого успеха в борьбе со скукой и «животной» пустотой они не добились. Многие из нас, большинство из «племени маленьких людей», столкнулись с парадоксальной ситуацией «вынужденной свободы». Мы уже не сможем быть нормальными носителями Революции, а только агитаторами ее мифологизирующих идей, так как мы не справляемся с заполнением малого сегмента выделенной нам свободы, какой же смысл бороться за еще большие ее количества. Еще недавно мы тянули «воловью» лямку «изо дня в день», но ныне невидимый хозяин-самодур остановил нас «посреди поля» и смущенно выдавил: «На время ты свободен». По уставшим, апатичным, «виды видавшим» глазам властителя показалось, что работа не завершена, просто она фатальным образом изменилась, приняла не осязаемый облик и еще ожидает нас при странных обстоятельствах. И теперь мы, обескураженные и опустошенные, без прошлого и будущего, вынуждены голыми мозолистыми руками строить свое настоящее. Оказывается, мерзкий хозяин посвятил нас в нелепую историю, сделал общниками его «династического» проклятия, заставил разделить судьбу изнывающей скуки и «стекленеющего» взгляда, порочной лености и любопытствующей глупости. Читать тексты, прослушивать музыку, просматривать фильмы, проходить игры – это тоже трудоемкое действо, это очередная переживаемая жизнь на уровне духа, это, требующий постоянной интенсификации и ускорения, процесс потребления. Так столкнулись с тотальной характеристикой мира – скукой. И если бы сфера знакового или духовного, хотя бы капельку материализовалась, хоть бы чуточку связалась с вещественностью, нашу постсовременную действительность поразила бы чудовищная эпидемия, в течение которой верховодили мертвецы с каменными от скучающей усталости лицами. Сейчас же ведется тщательная профилактика и «информационная» вакцинация, чтобы предотвратить грядущую катастрофу, поэтому для многих вышеописанные мысли о скуке по определению являются бредовыми: «Как можно скучать?! Наоборот, поражает нехватка времени и пространственная ограниченность, мешающие ознакомиться с крайне интересным и обделенным вниманием знанием! Столько важного и любопытного проходит мимо нас, что дух захватывает от величественности протекающего и ничтожности наших способностей». Превентивные меры проведены настолько масштабно, что с позиций видимости универсальный цивилизационный недуг скуксился до синдрома лицензированного охранника, ибо кто еще среди простого люда в процессе конвейерного «ничегонеделания» остается наедине с собой, без облегчающей мучения информационной подпитки, и проходит все тяжкие этапы вычета времени. Физические страдания чудесным образом обратились в «духовные» (здесь можно ставить практически любую затасканную идеологему). С таковыми ведется жестокая брань силами всей информационной индустрии, многих секторов производства «легких» и «серьезных» развлечений, и страдания затеняются, испаряются, чтобы тут же плотным ливнем обрушиться на наши головы. Спасибо «старому доброму» плебсу, потому что именно по причине массовости «производства и потребления информации», их последующей смешанности и гибкости, был основательно перекрыт доступ скуки в наши головы. Но скука – вещь фундаментальная. Он стала всеобщим эквивалентом в области творческих мотиваций тем же образом, как «буржуазия» осталась единственным классом в социальной стратификации, как деньги превратились в исключительную ценность, а «популярность» сделалось универсальным критерием истинности. Она сейчас «под сурдинку» подменила многие благородные явления своей неблаговидной персоной. Почему человек пишет, снимает, играет? По зову истины, морали, красоты, по причине внутреннего поиска, в силу избыточного желания самовыразиться, под давлением тяжелых обстоятельств Читать далее...

Залил на сайт Аудио-лекции Мераба Константиновича. Лекции о Марселе Прусте
Здесь текст лекцие "Психологическая топология пути" 

•  Часть 1 (7,69 мб)
• Часть 2 (6,9 мб)
• Часть 3 (8,2 мб)
• Часть 4 (8,3 мб)
  
• Часть 5 (6,7 мб) 
• Часть 6 (8,1 мб) 
• Часть 7 (6,1 мб) 
• Часть 8 (8 мб) 
• Часть 9 (6,7 мб) 
• Часть 10 (8,1 мб) 
• Часть 11 (8,3 мб)
• Часть 12 (8,3 мб)
• Часть 13 (6,8 мб)
• Часть 14 (7,9 мб) 
• Часть 15 (7 мб)
• Часть 16 (8,1 мб) 
• Часть 17 (6,6 мб) 
• Часть 18 (7,4 мб)
• Часть 19 (6,9 мб)
• Часть 20 (4,9 мб)

  

Копание в артефактах постмодернистского производства приводит к анализу самых разнообразных случаев, но здесь мы обратимся к типичнейшему продукту масс-медиа культуры. Взглянем на необыкновенное сочетание предельной «обывательщины» и обстоятельнейших прозрений теперешнего искусства в видеоряде К. Тарантино. Пелена таинственности накрывает кладезь успеха до сих пор при упоминании этого священного имени. Грубо говоря, фортуна облекла этого «гения» своими привилегиями совершенно случайно и ни одно самая «научная» книжица «о достижении высот» не сможет объяснить то, каким образом это имя чудного полу-индейца стало ассоциироваться у последнего «недалекого» бездельника с передовой режиссурой и самой индустрией кино в целом. И неужели дело заключается только в пресловутом принципе «public relation’s», дескать наш подопечный за период своей деятельности сделал в сотни раз больше интервью, чем непосредственно работал. То есть его основная работа направлена уже в сторону скрупулезного комментария, густо сдабривающего основной труд, облекающего его толстым слоем мифологемы. Сам по себе «тарантиновский» кинотекст погранично современен, и поэтому он уже обеспечил собственную «культовость», пусть и не в таких чудовищно громадных «религиозных» размерах. На, выжженных «напалмом» авангарда и модерна, территориях искусства можно засеять любую «злаковую культуру», но урожайными считаются те, которые в свое время не подверглись селекции морали и эстетики. Да, чистейшее искусство постмодерна не признает никаких критериев и даже таковой отказ оно не абсолютизирует, поэтому никакой «революции» не произошло, и старые мастера без малейшего признака творческого дискомфорта продолжают ваять по накатанным формулярам. Но шедевральный статус примут только специфические продукты, именно «продукты»: то, что самоценно без соответствия высоким идеям или соблюдения требований «центральной» ценности. Успешным станет только изощренное производное совокупности старых элементов, искусная комбинаторика предыдущих составляющих, профессионально-ремесленническое обрабатывание «классики». Число комбинаций практически не ограничено, и даже если количество воплощений подходит к концу, нам помогает единственный помощник жизнедеятельности культуры – людское забвение, или незнание (хотя в эпоху всеобщего информативного доступа второе чаще всего перетекает в первое). Да, забвение обеспечивает каждый раз реакцию детского восторга, плавно перетекающую в перманентное восхищение, религиозное культивирование. Как так получилось, что за непродолжительное время большинство из нас превратилось в наивных «знако-поклонников», превратив культурную продукцию, пусть и мастерски произведенную, в предмет беззаветного экзистенциального служения. Забвение – истинный двигатель культуры, торговли и всего остального.
Главный тарантиновский шедевр, символ независимого кино в собственном смысле, «Reservoir dogs» - сам по себе безоглядный «серфинг» по волнам культуры, бескомпромиссная компиляция узорчатых диалогов, услышанных, увиденных, пережитых. Сюжетный скелет с ограблением, полицейской засадой, «копом» под прикрытием и полюбившимися «мистерами», во всех тонкостях и деталях (короче, полностью) заимствованный из неизвестного западноевропейской публике гонконгского боевика (1989 года «Город в огне» реж. Р. Дана) нанизывается аллюзиями на другие фильмы (например, «меломанская» сцена с отрезанием уха «до коликов» напоминает кубриковское изнасилование из «Заводного апельсина», и вообще беззастенчиво использованы мотивы фильмов «Убийство», «Асфальтовые джунгли» и «гангста» стилистика Джона By, очевидно влияние французской «новой волны» – Трюффо и Годара, любивших процесс «интерполяции»), доморощенной философией, а именно личными, глубоко обывательскими размышлениями о Мадонне, официантах и чаевых, «неграх» в криминале и прочими типично киношными компонентами – музыкой 70-х, прическами «под Элвиса», предельным насилием, хронологическими вывертами, проперченными другой сотней «fuck». И всё, дальше за этой цветастой оболочкой ничего нет, молчаливая пустота, свидетельствующая преодоления «классических» принципов цели и назначения. «Воровство у себя и у других», возведенное в высший творческий принцип. Теперь рецепт понятен. Шедевральный продукт постсовременности должен быть в корне профессиональным, ремесленническим «до нельзя», обязан указывать только на свою собственную «действительность»; он обращаем на узком «пятачке», собран мастерской рукой в пестрый коллаж, правда, объединенный общей стилистикой. Лишь

Читать далее...

Эволюция научного знания представляет собой в основном эволюцию в направлении построения все лучших и лучших теорий, которые всё ближе приближаются к точному описанию действительности, более логичны и непротиворечивы. Решение многих практических проблем требует разработки специальных пробных теорий. Часть теорий, не выдержавших критики при их обсуждении, или не прошедшие практической проверки в эксперименте и опыте, должны отбрасываться, но часто они имеют распространение среди малоразвитых людей. Но даже самые лучшие теории всегда имеют ошибочные, слабые, спорные, логически неточные утверждения и пробелы в описании изучаемых объектов. Некоторые из пробных теорий имеют революционный характер, так как противоречат части давно устоявшихся взглядов. Если они не задевают фундаментальных научных исследований, а опровергают только слабые, спорные, логически неточные утверждения то после длительного критического анализа они могут быть признаны в принципе правильными.

О проекте.
Сама идея создания научной философии довольна проста. Сложно только практическое осуществление данной идеи. Сначала необходимо найти общую форму систематизации для всех объектов природы, математических понятий и человеческого языка. Затем на основе анализа системы человеческого языка создаётся научная философия, резко отличающаяся от всех других философий своей объективностью. То есть первоосновой данного проекта является развитие и объединение систематизации всех объектов природы изложенных в системах Менделеева и Линнея, таблицах физических частиц и астрономических тел. Так как физические частицы, химические элементы, астрономические тела и биологические организмы относятся к объектам природы, в которых явно прослеживается последовательность развития самой природы то между ними должна быть взаимосвязь, неизбежно отражаемая в их последовательной и полной систематизации. Все утверждения любой из наук не бывают абсолютно точными в принципе. Создание чего-либо действительно нового в науке невозможно без выхода за пределы старых устоявшихся взглядов, и ни одну философию, идеологию, религию или отдельные утверждения узкоспециализированной науки невозможно опровергнуть, применяя используемые в них терминологию и методологию.
Полностью понять этот проект может только тот, кто сам попробует объединить системы Менделеева и Линнея, а также таблицы физических частиц и астрономических тел. А затем по этой же форме систематизации произведет пробную систематизацию отражения этих объектов в сознании человека, то есть всех математических понятий и человеческого языка. Данный проект не претендует на что-либо большее, чем выдвижение пробной идеи для анализа данной проблемы соответствующими специалистами и энтузиастами-добровольцами.

Общая форма для комплекса систем.
Естественно, что комплекс систем можно создать только по общей форме систематизации. Эту общую форму для всех систем можно найти только практическим путём подбора такой формы, чтобы все объекты природы находящиеся в системах Менделеева и Линнея, а также в таблицах физических частиц и астрономических тел нашли в ней своё место. Чтобы качественно различные объекты, располагаясь отдельно, друг от друга, всё же имели между собой некую взаимосвязь. Самый лёгкий способ для нахождения общей формы систематизации заключается в преобразовании и логическом завершении системы химических элементов Менделеева. Логическое завершение системы химических элементов означает, что в неё включаются пустые ячейки для ещё неизвестных элементов независимо от возможности их реального существования.
Эта универсальная форма систематизации неизбежно выявляет ошибки присущие отдельным системам, классифицирующим объекты природы изучаемыми специалистами только одной из наук. Именно поэтому человек занимает в данной систематизации, гораздо больше места, чем в системе Линнея, а водород и гелий расположены вместе с физическими частицами и полями, а не с химическими элементами, где они обычно не вписывались в систематизацию остальных химических элементов. Система астрономических тел и скоплений выявляет существование множества Вселенных, поэтому можно утверждать, что внутри любой космической формы мир конечен, а за пределами данной формы мир бесконечен.

Полная систематизация действительности.
Легко догадаться, что для самой полной систематизации действительности к 6 системам всех объектов природы необходимо добавить систематизацию всех математических понятий и понятий человеческого языка по этой же универсальной форме систематизации. То есть в составе комплекса систем должны быть как 6 систем всех объектов природы, так и 2 системы их отражения математическими понятиями и человеческим языком в сознании человека. Структура системы человеческого языка не может быть простой, так как человеческий язык практически систематизируется по несколько преобразованной и логически завершённой форме системы Менделеева. Поэтому в ней есть 4 части, 2 уровня, подуровни, группы и Читать далее...

Настоящим экранным символом эпохи постмодерна является для меня Блейзер, выбранный моим братаном, аватар (к сведению один из героев-инвалидов австралийского «чернушно» комедийного мультфильма «Паралитики», или «Join Callahan’s quads!»). Этот радикально постсовременный персонаж изображается как развеселая голова-инвалид с полным отсутствием туловища, призванная словесно «трещать» в любой мало-мальски существенной ситуации. Оставим в покое вопрос о возможности существования человека в таком состоянии, о соотнесении подобных масс-медиа художеств с настоящей реальностью. Мы помним, что некоторые известные артефакты «высокой» литературы также культивировали тему самостоятельной жизнедеятельности человеческих органов, поэтому говорящая голова на дощечке с колесами суть далекая от оригинальности беллетризованная идея. Главное сконцентрировано в следующей мысли, в постмодернистском совмещении качеств интересующего нас героя: видимая физиологическая несостоятельность, полная невозможность удовлетворения даже самых элементарных потребностей и «огроменный» в вожделениях, коллективно жизнеутверждающий, склонный к глубокому «либертинажу», дискурс Блейзера. Тот, кто формально способен к далеко не самоудовлетворяющему «мышкоедству» (я думаю, вы понимаете, о чем я), словесно фонтанирует относительно половой тематики, являет собой истинным поклонником нового цивилизационного культа – религии сексуальности. Здесь дело не в житейской и довольно посредственной о знаковой компенсации соответствующей неудовлетворенности. Нет, для меня поведение Блейзера, его вынужденный и ужаснейший фатум – это «концептуальный» символ западноевропейской постсовременной культуры, нарочно оскопившей себя (в фанатичном пылу удалившей даже все конечности, как говорится, от «французского» греха подальше) по причине откровенной серости, рутинности, посредственности, скучности самого полового акта, функции воспроизводства, чтобы в полной мере отдаться технологии воображения секса, масштабной и богатейшей индустрии «сексуальности». Так и Блейзер, не обращая свой взор на обескураживающую действительность, всецело занят сферой «сексуального», тщательным, детализированным ее обсуждением, созданием, накоплением и распространением знаков «сексуальности». Его разум поглощен идеями, механизмами, образами, объектами, кружащими возле «толстеющей» области секса и других удовольствий, он всецело вовлечен в искусственную среду культуры, подменяющей ему искалеченную реальность. Так и мы себя на просторах постсовременного мира ощущаем в роли «головоногих» калек, не способных к реальным действием и могущим получать лишь знаковые удовольствия, гнаться за многочисленными и несуществующими фантомами. Но покалечили мы свои асценичные тела собственным разумом, вытворившим вдруг странное перфекционистское «коленце»: «делай что хочешь, но сотворенное должно быть совершенным». Ну и кто способен к такому каждодневному подвигу? Компрессия эстетики в нашей телесности, передозировка добра, истины и красоты в человеческих мозгах, синдром совершенных существ, сделали нас боязливыми тварями перед мощью и всемогуществом знаков. Поэтому теперь кусок черствого хлеба много дешевле образа аппетитного пончика с неоновой вывески, теплота чуткой плоти застенчивой простушки не взгревает чувства в отличие от мониторного лика растиражированной сетевой «сверх-красотки», а действительная трагедийность голодного бездомного не стоит тех слез, которые можно излить на новейший сюжетный поворот сериальной мелодрамы. Так в отличие от вынужденно страдающего Блейзера, припавшего ко всевозможным культурным протезам, мы сами кастрировали себя и постепенно отсекаем по доброму кусочку собственного тела, заменяя более красивым, поистине совершенным образом телесности. И все это из-за пресловутого перфекционизма, того, что сама потерянная цивилизация поименовала «гламуром». Здесь реальность полностью сменяется своим искусственным дубликатом. Тем двойником, который богаче, интенсивнее, насыщенней и в своей пестроте как бы подтверждает собственное нормальное существование. В отношении Блейзера мы затронули только тему сексуальности, но процесс означивания реальности идет по всем областям. Такое впечатление, что кратковременное наслаждение полового акта с его социальными трудностями достижения, связывающее обладателя специфическими обстоятельствами и последствиями, вероятно, стоит чрезмерно много времени и сил брезгливому человечеству, достается ему, ну, очень дорогими средствами. И зачем мучить свою плоть бессмысленными трудами, если можно забесплатно, по мановению руки, получить искусственный аналог, красивейший знаковый суррогат эволюционной действительности. Человечество обменяло собственную трудоемкую репродуктивность на постоянное легковесное возбуждение, взращивание в себе совершенной «сексуальности», скрытое и тотальное подогревание в себя плотской похоти. Но заигрывание с либидинальной энергией ни в коем случае ни завершается финалом, ни переходит к само собой разумеющемуся окончанию. Вечное Читать далее...

Что есть современный цинизм? Этот вопрос стал до такой степени абстрактным и неопределенным, что поиск ответа на него подобен многоярусным средневековым размышлениям о природе идей. В западноевропейском мире, без соотнесения с античным предком по наименованию, цинизмом считалась специфическая форма скепсиса, образ ироничного сомнения относительно большинства сакрализованных цивилизованным обществом идей и вещей. Интересно, что сейчас такая формулировка, пытающаяся односложно определить данное явление, вызвала бы бурю недовольства, ведь у каждого «созрело» индивидуальное мнение на сей счет, а культурная история за свое непродолжительное течение аккумулировало столь много подобных суждений, что в пору создавать компьютерную программу для их обработки. Так сложилась видимость смыслового насыщения, знакового обогащения, всестороннего анализа, так как во все эпохи увеличение знания ассоциировалось с расширением опыта, достижением мудрости. Почему же кажимость успеха вызывает недовольство? Да потому что все большее изучение, более пространное исследование в гуманитарной сфере, к каковой и можно отнести рефлексию о цинизме, ведет не к прогрессу или к мерному развитию, а к «замедленному» коллапсу, нескончаемому саморазрушению. Постепенно через дополнение коннотативных (вторичных, детализирующих) смыслов в основное описание предмета, мы сталкиваемся с ситуацией, когда его исходное значение утеряно, будучи погребенным под ворохом оттенков мысли и бесконечного ряда ассоциаций. Опираясь на интересующую нас тему, можно сказать, что цинизм сначала изображался черным, а потом, перенасытившись цветами, стал поигрывать всей спектральной пестротой. «Невинная дорисовка оказалась перекрашиванием всего полотна». Цинизм как знаковое «нечто» в силу многоразовой использованности и наполненности множеством значений разорвало как презерватив, набитый «игривой» водой. Но печальная картина этого краха связано не только с «цинизмом», но с большинством затасканных абстракций и «культуро-измов». Цинизм стал бесплатным «брендом», под которым продаются и выпускаются в свободное обращение самые разнообразные высказывания: это в целом история каждого освященного временем артефакта прошлого. Вся индустрия масс-медиа – в корне цинична; это могло бы порадовать современного «правомерного» циника, если бы не одно решающее «но». Когда все вокруг приняло знакомый окрас иронии, критиканства и скепсиса, настоящий циник начинает сливаться с окружением, он теряет последние видовые признаки, отличающие его от других – низких, глупых, беззаботных. Фундаментальная циничность постсовременной культуры – смертельный приговор для тех, кто дорожит этим знаком и его собратьями. Достаточно взглянуть на новостной обзор, совмещающий в себе придурковатую дичь под морально «нейтральной» вывеской «Такова уж наша жизнь?!» из насилия, катастрофы, тупости, крови, карнавала, интриги, политиканства, распущенности, слезы (в СМИ представлены всегда не сами события, а их общие образцы, знаковые парадигмы, вымолотые и выпеченные под разными именами в механизме «формата»), чтобы понять, кто в этом мире является истинным обладателем энергией цинизма. Каждый факт в разных «положениях» беззастенчиво совмещен с другими событиями, и настолько безучастно оценен, что «ортодоксальным» циникам остается только тихо шуршать в сторонке. Народ как бездумная масса также не проигнорировал цинизм в своем около разумном поведении. Ни один «маленький» человек не посчитает себя слишком наивным, чтобы не вставить в житейском разговоре типичную отповедь плохой жизни и собственному достоинству: «Да, все они проворовались, а главный более всех, если за ним никто не стоит». В современном мире демократического соучастия и политического присутствия подобные высказывания стали парадигмальными, как «ты мне нравишься» или «я тебя люблю» перед всяким половым актом. Сходными фразами обыватель как бы крайне неодобрительно отзывается о политическом состоянии, в которых, дескать, ощущается готовность приступить к дальнейшим кардинальным мерам, но в действительности это ответ прожженного циника, словесная ужимка без малейшего желания оказаться в «чуждом лагере», без внутренней тяги к самостоятельным размышлениям и, тем более, доставляющей столько хлопот, борьбе. Здесь нет и мельчайшего намека на ожидание будущих перемен, потому что их сердца настроены на циничный дух времени; никакие величайшие испытания и колоссальные усилия не способны ничего изменить. Так как же поступить с тем словом, которое, пусть и не вполне осознанно, может отнести к себе «последний» колхозник (если таковые еще существуют)? Так, где же Вы, циники? Я не вижу Вас в толпе циничных лиц?

Гуманитарные тексты, претендующие на интеллектуальную ценность, но в действительности являющиеся элементарной причиной будущего информационного коллапса, знакового разрушения, обладают известными «человеку масс медиа» качествами. Они преизбыточны всяческими именами, специфическими терминами, устоявшимися афоризмами, часто вспоминаемыми историческими прецедентами, покрытыми толстым слоем синонимичной лексикой из господствующих в западноевропейском мире – мертвой латыни и мутирующего английского языка. Имена – доминирующий элемент иллюзорного прогресса культуры, ее мощнейшего насыщения. Словарный запас самого богатого языка слишком мал для существующих маниакальных потребностей современности – всего 40 – 100 тысяч слов, которыми можно комбинировать, создавая тексты. Такое количество на весь культурный массив, объявший труды локальных носителей языка. Когда каждая проблема подвергнута внимательному обсуждению, когда все правила оговорены и изобличены критикой, когда последний вопрос задан и на него найден хоть не впечатляющий, но простой ответ, в этой пустоте и безысходности помогают имена – источник вечного воспроизводства, бессмертия и бесконечности. Теперь одну ту же проблему решают мириады имен, и не важно, что делают они это одинаково, тождественными путями двигаясь к ее решению. Главное, что ответ исходит от разных имен, а значит, сохраняется иллюзия отличия, неповторимости, индивидуальности. Современная интернет индустрия производства собственного мнения, основанная на форумах, чатах, блогах, сообществах, лишь радикализировала, довела до предельной точки это положение и по сетевым просторам разгулялись множества совершенно идентичных мыслей, но под разными никами, аватарами, именами. Никто не хочет слушать другого, все хотят пометить (и сделать это окончательным способом) общую мысль своим присутствием, сделать ее единственной собственностью. Так даже с самой стоящей идеей начинается процесс чрезмерного распыления во все части света информационного пространства. В конце концов, она, принадлежа всем и никому, из зрелого плода интеллектуальных борений и трудов, потеряла последние крохи смысла и стала примитивным указателем, лощеной визиткой, отмечающей принадлежность к размышляющим кругам ее теперешнего обладателя. Прослыть интеллигентом, творческим человеком, представителем думающей прослойки, через произнесение кодового слова, высказывания, идеи. Так, имена, получая свою значимость и весомость с помощью освященных временем мыслей, далее сами становятся фундаментальными инициаторами их продвижения. Ветхая сентенция, таким образом, тысячекратно переживает свой расцвет, наслаждается собственной молодостью посредством обогащения именами. Имена стали главным игроком в культурном производстве, только они с успехом могут насытить пространство множеством разнообразных текстов, видеорядов, аудиозвуков. То, что данное разнообразие в абсолютном значении фиктивно, иллюзорно, несущественно, никого уже не интересует. Ведь этот продукт нарочито антиисторичен, он опасается пристального внимания к себе, он специально внешне легкомыслен, чтобы вконец избавить себя от трезвой критики, бытийствует ради пятиминутного настоящего употребления, чтобы замениться своим же клонированным братом, но в несколько другой одежке. Так несколько удачных идей получают статус неприкосновенных стандартов, форм по созданию финансово рентабельного продукта. На скелет из ограниченного количества общих идей нанизывается множество имен и очередная бездна шедевров готова. Имена – аналог быстрого, легковесного, бездумного производства, их интеллектуальная себестоимость минимальна. Поэтому совершенно логична игра ведущих представителей информационного сообщества, которые ставят на помеченные имена, знакомые образы, известные мелодии, и выигрывают. Если заполнить до краев информационный мир, не требующими трат и усилий по производству, продуктами, на какой-то из них все равно возникнет чудовищная по размерам потребность. Именно на таковую статистическую закономерность делается акцент в нынешнем мире, хотя выигрыш всегда бывает случайным, не отвечающим четким закономерностям. На теперешних интеллектуальных территориях классические законы свободного рынка с доминирующим соотношением спроса и предложения не действуют уже давно. Настоящая и будущая бесчисленность предложений в виде множества новостей, фактов, развлечений, событий слабо коррелирует с весьма ограниченным спросом – малым числом людей, могущих и желающих потреблять этот колоссальный информационный массив. Современная масс медиа индустрия подспудно догадалась о такой ценности имен – главного сейчас культурного обогатителя. Она создает имена, а потом их беспощадно эксплуатирует, выжимая из них последние соки нашего внимания. Весь принцип безотказно работающего конвейера желтой прессы и развлекательного телевидения построен на активном фокусировании вокруг имен и ограниченного числа самых распространяемых ситуаций, связанных с ними. Известные имена собственную жизнь в мельчайших Читать далее...

Именно с этого столетия полностью вырабатывается и будет процветать впоследствии в контексте многих ученых диссертаций историко-критический метод. Уже в конце 19 века (точнее в 1898 году) знаменитый представитель «Школы Истории Религии» Э. Трёльч выступил с программным докладом «Об историческом и догматическом методе в теологии», в котором заявлялось, что теолог не сумеет быть последовательным и честным, если будет использовать в своей работе не исторический метод как таковой, а лишь фрагменты исторического знания, включенные в догматическую конструкцию. С этого момента для многих либеральных западных теологов исторический метод (впоследствии метод сравнительного анализа текстуальностей как исходного, изолированного и самостоятельного материала) исследования Библии станет первотолчком для разрыва с прежними методами теологической деятельности. Смысл «научного» подхода к религиозному преданию можно свести к трем положениям: все тексты рассматриваются по единым правилам (для научного анализа тексты не делятся на сакральные и профанные); все события вписываются в «естественную» причинно-следственную связь (в описании прошлого нет места для «произвольных» вмешательств сверхъестественных сил); историческое время повсюду «одинаково» (для историко-критического метода не существует деления на священное и обыденное время). Для ортодоксального христианства данный подход в своей крайней форме может быть очень опасен, так как он может подвергнуть последние постулаты и фундаментальные истины, что приводит к потере религиозной самоидентификации: у христианства остается только название без опоры на какие-то универсальные, общие признаки. Потеря веры отцов – что может быть страшнее для добропорядочного и правоверного христианина? Не зря Православная и Католическая Церкви осудили (неважно, когда это было сделано и каким образом, официальным или нет) церковный модернизм, то есть проникновение духа светской гуманитарной науки в плоть церковной теологии. Ныне данная методика всячески перепроверена и пересмотрена (и по своей сути подтверждена и усовершенствована научным сообществом) в огромном количестве подобных же программных докладах и ученых монографиях. «Если одна из составных частей некритического отношения к Библии – это незадумывающееся отождествление повествования и истории, то можно сказать, что историко-критический метод выявил различие между повествованием и историей. Шаг за шагом историко-критический метод разрушал евангельский текст как историческое сообщение, то есть как связное и ясное описание подлинных событий. Но тем самым историческая критика способствовала – хотя и ненамеренно – пониманию евангельского текста как повествования». В целом эпоха, связанная с более чем двухсотлетней традицией историко-филологического изучения Нового Завета в рамках христианской теологии, завершена. В последней четверти 20 века возникает новый посткритический подход в библеистике, использующий метод изучения христианских памятников в их содержательной и литературной целостности и усвоивший «научные» процедуры анализа литературного текста. Для такого метода важен религиозный смысл христианских текстуальных памятников как целостных сочинений. При данном подходе вопросы о происхождении и об исторической целостности того или иного материала, вошедшего, например, в Евангелие, теряют первостепенное значение. Здесь Иисус из Назарета становится прежде всего литературным героем, персонажем религиозного сочинения. Точно также у Платона и Сократа и Ксенофонта можно рассматривать как персонаж философской и мемуарно-биографической прозы, отвлекаясь от вопроса об «историческом Сократе». Недоверием к любому виду идеологиям и тягой к мышлению посредством повествований отчасти объясняется и то, что в новозаветной науке расцвела «нарративная герменевтика», сделавшая «повествование» самостоятельным предметом исследования. Именно отсюда вырастает и структуралистское изучение Нового Завета, сторонники которого сознательно оставляют в стороне историческую проблематику и сосредотачиваются на структурном анализе повествований. Поэтому в силу давления текущих гуманитарных обстоятельств без вспоможения определенного «сциентистского» подхода обойтись невозможно. Но возникает другая проблема: тема этой работы, основанная на сравнительной аналитике религиозно-философского (и вдобавок эстетического) понятия, функционирующего в пределах двух различных текстуальностей (античной языческой и христианской), в сущности, исчерпана. Кто только из западных теологов (чаще на старте своей богословско-профессорской карьеры) и каким только образом не использовали компаративный инструмент для препарирования античных и христианских текстов (например, самый блестящий, и ненавидимый всеми христианскими и не только консерваторами мира, библеист 20 века Рудольф Бультман получил степень лиценциата теологии за работу «Стиль проповеди Павла и диатриба киников и стоиков»). Итак, если данная тематика или подобные ей исчерпана, и любая работа по ней будет представлять собой Читать далее...