Настроение сейчас - nothingness.
когда мир стрижет твою голову наголо,
когда в пору учиться жить по новым правилам, заново,
когда нужно бежать, а не лежать,
ты понимаешь: не осталось сил, чтобы их выжать,
чтобы дать по газам и осмыслить настоящее.
человек - это животное, за любовь все стерпящее.
и поднимаешься на раз за искру огня,
загораешься, как сноп, от мысли: \"меня!\"
от надежды, что любовь с тобой говорит...
а это бред: ампутированное сердце болит.
Мне всегда казалось, что чувствами другого человека как раз играть НАДО.
Если мы в данном случае говорим о любви, а не про взаимоотношения с соседкой Марфой Васильевной. С соседкой Марфой Васильевной, конечно, играть НЕ НАДО. Просто отвечай четко и желательно громко (ибо она старушка и глуховата) на ее маразматические вопросы.
А в любви... Ну конечно там игра чувствами. А как же иначе.
Только эта игра часто смертельная. Ну или, если угодно, кровавая.
Сами подумайте, что мы обычно делаем в самом начале любви? Когда она наиболее ярко выражена. Мы постоянно проверяем другого человека... То есть играем с ним. Потому что боимся.
Играем почти в казаков-разбойников. Прячемся от него. Ищем его.
И все время пытаемся проверить: как далеко мы можем зайти на его территорию. Словно постоянно прорываясь сквозь эгоизм другого --насколько он еще позволит в себя зайти. Вот так и пляшем: шаг вперед, шаг назад. А нас в лоб, то по лбу: по погладят, то ощерятся. 
[550x434]
А потом - когда любовь уже идет настоящая - разве мы не играем чувствами другого?
Сами вспомните, сколько раз вы говорили: "мы расстаемся"? Человеку, которого вы любите. Разве это не игра? Только тут надо добавить: игра с куском дурного мяса вместо сердца. А вдруг действительно ответит: "да, расстаемся".
И конечно мы САМИ во всем виноваты.
Потому что если проиграли в эту игру - то значит играли бездарно.
Не всерьез.
Так нам и надо.
"... - Слушайте, я устала, я больна, - не все ли равно? Ведь мы, вообще, всю жизнь выдумываем. Разве мы людей не выдумываем? Разве они в действительности все такие, какими нам представляются, или, вернее, мы себе представляем? Вот был у меня когда-то сон. Я пришла в дом к человеку, которого любила. И там встретили меня его мать и сестра, очень холодно встретили и все повторяли, что он занят, и не пускали меня к нему. И я решила уйти. И, уходя, увидела себя в зеркале и застонала. У меня оказалось толстое, затекшее лицо, крошечные косые глазки, а на голове шляпка со стеклярусом, как носили у нас когда-то старые мещанки, на плечах бурая пелеринка, на короткой шее гарусный замызганный шарфик.
- Боже мой! Отчего же я такая?
И тут я поняла. В этом доме меня видят такой. И теперь я знаю: не найдется двух людей на свете, которые видели бы третьего одинаково. "
(тэффи, "и времени не стало")
А.М.
Чего вы хотели бы добиться в жизни? Что вам для этого нужно?
Не знаю. Может и неформат для сообщества? Но , ведь суть в обоих стишках,- печальная, и фатальная!))))
Н. Олейников. Моё!!!
Жаренный карась - жареный карась,
Где ж ваша улыбка, -С плаваю на блядки,-
Что была вчерась? -думал он вчерась.
Бедный мой карась, бедненький карась,
Вы ведь жить могли бы, Говорила мама,
Если бы не страсть. - с дому не вылазь!
Бросило сюда, Карасю ипацца
Где не так уж мило, Что чешуйки дыбом,
Где - сковорода? Стали поднимацца.
Хохотали вы, (или на воде?)
Хохотали звонко Он ваще свихнулся,
Под волной Невы. (значит быть беде!)
Обожали вас - К дуре- карасихе,
Чешую, да ямочки, Ну а та в капризах,
Да ваш рыбий глаз. в
Настроение сейчас - любовь без кишок. шок-шок-шок.
сила жизни внутри меланхолии моей
разрывает желудок и высовывает из него улыбающуюся голову,
трещащую извилинам о радости, празднике и о том, что все нужно.
и скорей, скорей, скорей.
избитая треволнениями и нагрузкой на мышцу левее центра грудины,
меланхолия достает яркий халат, накидывает его на сгорбленную спину,
садится в кресло и кормит отросток себя из ложки:
любой несамостоятельной твари нужно есть, чтобы встать на собственные ножки.
у меланхолии в ушах
играет роскошный фьюнерал джаз.
она спокойна и бледна, как и положено едва родившей мамочке.
она купает силу жизни в удобной акриловой ванночке,
лелея надежду, что вырастит малыша
еще до того, как придется убить его, потому что ему снова нечем будет дышать.
меланхолия качается в ритме сакса, пиано, баса и хета,
шепотом напевая лалабай про дорогих ангелов из другого мира и света.
может, все будет чуть лучше
хотя бы в этот стотысячный раз....
только бы у безысходности в ушах
не заиграл манящий фьюнерал джаз.
[300x300]Слава лежал на диване и смотрел в своё окно. За ним на старом мощном вязе желтели листья. Время от времени они отрывались и медленно падали вниз. Точнее листья не желтели. Они становились оранжевыми.
А сегодня садился туман. В доме Славы было сухо и тепло. Камин и лакированные обитые сосной стены согревали душу. Вдоль Славиных стен стояли полки со старыми книгами. Слава здесь и жил. Совсем один. Он грелся у камина, иногда пил коньяк, иногда включал свой старый радиоприёмник, который всё равно почти ничего не ловил.
Иногда к Славе в гости заходил дождь. Они подолгу болтали на открытой веранде возле дома. Пили холодный чай, Слава курил. Дождь оказался приятным собеседником.
- Ты когда-нибудь любил? – спросил Слава.
Дождь смотрел вдаль на вершины гор.
- А я любил… было время, когда я хотел подарить ей всё. - Слава рассказывал медленно. Да и некуда было торопиться. – Я всегда был одинок и общение, простое общение с ней, только оно удерживало меня. Я бы просто сошёл с ума… или повесился. Человек не может быть совсем одинок.
Такой она и была. Была хорошим другом, была той, с кем я мог поговорить о чём угодно. Только с ней я не чувствовал себя одиноким.
Но потом мы поженились. – Дождь пил чай и смотрел на тучи, на горы, на мокрые листья. – Но, прожив с ней немного, - продолжал Слава,- я стал одиноким вновь. Приходил с работы, она вскакивала с дивана, крепко меня обнимала, заглядывала в глаза, надеясь увидеть в них взаимность, но была чужой. По вечерам я стал напиваться. Тогда я и остался совсем один, но сейчас я её не виню…
- А где она? – дождь перевёл взгляд на Славу. – С тобой?
Слава посмотрел на лужу у крыльца. В ней расплывались круги от крупных капель. Он затянулся сигаретой.
- Когда-то она и была со мной… да и сейчас лежит в погребе…
В одной непроходимой чаще, трудно досягаемой солнцу молился богу апостол Миша. Он слушал музыку ветра и листьев, кричал в отеветку животным, щебетал с птичками… Ночевал в своей землянке, спал на жёстких досках гроба, давил рыжих муравьёв… Днём он, любуясь на солнечных зайцев, обычно собирал грибы, ягоды, коренья, готовил настой из мухоморов, собирал дрова. Ночью он, пригубив настоя или вдохнув дыма изумрудной травы, смотрел на звёзды, составляя карты небесных линий, перерисовывая виденное на стены близлежащих пещер…
В дождливые пасмурные дни апостол Миша пил горячие настои трав, глядя в своё маленькое окошечко. Он видел, как капли ударяют о сочные листья подорожника, как те в свою очередь кланяются вниз, и резво пружинят назад. У Миши тоже было несколько пружин… И так хорошо пахло мокрой пылью из маленького, не рушащего тепло окошечка… Кипящие настои прогревали грудь, апостол Михаил прибывал в гармонии мира и созерцании.
В дождливые густые ночи апостол Миша, глядя изнизу в через своё крохотное окошечко на тёмные кроны колышущихся деревьев на сиреневых просветах луны… Иногда он гладил свою бороду… Познавал он бога, взирая на мир окружающий и чувствуя обступающий лес…
У Апостола Миши были большие передние зубы. Это хорошо было заметно, когда он, ловя на себе гнид зубами, широко открывал губы и клацал зубами… Так шли дни, месяцы и годы. В глубоком созерцании и умиротворении. И не знал апостол Миша, что он просто мой сосед наркоман Коля, уже пять минут лежащий за мусоропроводом в передозе…
(с) 
Pozd11 - Поздняков Никита, Омск
Забери меня, пожалуйста, к себе,
Я один не выживу на свете.
Все что нажил, я отдам тебе:
Это сердце, душу, крылья эти.
Ангел мой, я больше не смогу,
Без тебя мне пусто имя Бога.
Ангел мой… потеряна в снегу,
В город твой ведущая дорога.
Павел Евсюков
Если кому придёт в голову мысль спросить меня,-"А о чём это я "? То лучше не спрашивайте, я и сам не знаю...
И по поводу и без повода,
Всё подвержено в мире тлению,
- Даже сказки большого города,
Позабытого и затерянного,
Средь веков, в глубину ушедших,
Удивлённого и растерянного,
Что так много, находится ищущих,
Что так много находится жаждущих,
Но никак не найти,- нашедших.
А они, где то там, в провалах,
так комфортно устроенной памяти,
Словно в тёмных, сырых подвалах,
Умирали тихо от старости.
Так без стонов, и лишнего плача,
как и сказано, было в пророчестве,
Удивление, только не пряча,
Умирали в чужом одиночестве.
Ах оставьте меня сожаления,
И по поводу и без повода,
Всё подвержено в мире тлению,
...- даже, сказки большого города.
Настроение сейчас - кАмок
Разруха не в клозетах, а в головах.
(Профессор Преображенский, Х/ф "Собачье сердце")
Всего лишь мысль. Одна. Потом еще одна,
В своей навязчивости превращаются в слова,
А вскоре и поступки имеют место быть,
Те, о которых все предпочитают не говорить.
Воры и убийцы, преступники и бляди,
Знали ли они, на свое отражение глядя,
Что разбить голову о батарею
Смогут себе, но и другому сумеют?
А совмещать полезное с приятным, чулками прикрываясь,
Им будет сперва странным, но совсем понятным?
Когда накопленные те же мысли плюс слова,
Руководят руками. А вот и первая чужая покатилась голова..
Или когда уже не действует запрет:
500 рублей за ночь. Еще 100 за минет.
Когда, оскально улыбаясь, без единого звука,
Отраженье таким вот тобой восхищается, сука.
Им было чуждо , страшно это новое обличие?
Или действительно они видят в этом приличие..
А начинается, наверняка, все с пачки сигарет
И излияний собеседнику «где истина?», иль того же «выхода нет»,
Или других подобных громких слов,
Когда не можешь выйти из своих внутренних оков.
Ну или кажется, что это так,
Но видишь ведь, что ты попал в судьбе своей впросак.
Всё можешь. Всё позволено тебе.
И всё ты можешь изменить в своей судьбе.
И ведь меняешь. Только вот другим путем.
Где ты погряз в своем одном «хочу».
А раз погряз и продолжаешь- стало быть, комфортно в нем.
Свобода слова, выбора свобода,
Свободомыслие- вот источник плода
Всех наших бед. Того, что называем «бремя»,
Есть выход. Можно все исправить- гильотине самое время.
Наверняка, вот так вот незаметно, законная нормальность,
Превращается в статейную аморальность.
[300x253]дайте скальпель, рану надрежу, выпущу гной.
меня посадили в стакан, граненый такой
и накрыли рукой.
испейте за упокой.
я родила шестерых малышей размером с фалангу пальца,
рожала по очереди, мыла, кормила каждого мальца.
всем дала по имени.
как мне не хватало вымени!
родила седьмого и поняла, что что-то не так творила,
не долюбила, с непривычки неправильно холила..
всех уморила.
в фаянсе похоронила.
лежат семь бывших жизней в сиреневых вазах.
осталось две в запасе, не смытых еще в унитазах.
как их свету показать?
эгоизмом и их наказать?
философия здесь ни к чему.
убил? пожалуй в тюрьму.
да только не придет никто и не вступит в жар,
которым дышит мой ночной мелатониновый кошмар.
[425x285]ехать ночью по извилистой дороге, утапливая шипы зимней резины в испещренном выбоинами асфальте, вылавливая фарами мертвые карликовые деревья вдоль гигантских "хвостов" обогатительной фабрики..
Настроение сейчас - длинношееееёеее рс
Я крещу проспект, смотря в тучные зады китайпромских машин, чтоб снова заставиться не думать, что все блуждающие взгляды замыкаются на мне, чтоб не чувствовать себя виноватым за неизбежное это и их живой, потому что брезгливый, интерес... Белоснежный свитер отдает свежей стиркой, коричневые брюки в гигантских каплях застывших брызг по колено, мелу и, кажется, моей рвоте на левой штанине. Да, блевал. С куртки стекает мокрая сажа слезными потеками туши на сером лице долгой проплаканной до дыр ночи, кое-где кровавые сгустки прошлись бордовыми подошвами, оттеняя лежалую на беленом заборе спину, но разбегаясь под мокрым прессом правого рукава, что переходит в графитовую ладонь с тонким, начищенным, золотым кольцом… Пакет через плечо объемный и прозрачный, без реклам и букв, но с приоткрытыми мертвыми кошачьими глазами и выпущенным клыком наружу складки… Мне кажется, я несу всё, что она так любила, все думают, я конченый человек.
Иногда я не в состоянии вспомнить, чаще – забыть, но всегда – не в курсе, что делать с результатом. Асфальт же теперь больше плитки одинаковой формы, розовые и пепельные; перед глазами шнурами вьются ноги-спички, отстраняясь, резкий запах дневной копоти прорезает даже ровный слой кокона разложения, каждая капля с рукава накатывает цунами стыда и скрытой радости…
Мне кажется, она бы оценила шутку, я вспоминаю, что похожее уже делалось, но всё было по-другому, я вижу: впереди неизвестным компрессором раздувается плотный сгусток людей и выстилается красная дорожка, будто из глаз подопытных мышей, подсвеченная ими же, и словно я иду на окровавленных кулаках, и вроде кожа плавится от того, как пытался, да так и не привык жить под тысячами первых встречных микроскопов…
Я вижу каштановые игривые волосы, они секунду назад вились на ветру – сейчас отстригаются ругливой рукой, прессуясь в тканевый сверток. Я вижу капусту в майонезе, вылетающую из-под усов. Я вижу полуоткрытый люк, но больше всего вижу, как видят меня, не прекращая смотреть... Но…нигде нет учебников по таким дням, и, не догадываетесь, почему?
На одинокой площадке крыши стрелочка направлению солнца, и оно послушно ей следует. Рядом, над сложенными небольшой пирамидкой щепками прыгает зарождающийся оранжевый язык; он будто шепелявит сквозь неровные желтые зубы «Ну что, принес?». «Да» - наконец, снимая пакет, растираю свежую грязь по шее. – «Вот, кажется, она любила…»
Края дров теряются в огне, а я достаю труп кота и, отогнав пару мух, кладу в костер, что тут же заглатывает шерсть, даже не давясь снопами искр. Гниение братается со сгорающей кровью и жженой резиной, тут же волнами смоляного, матерчатого дыма захлестывая импровизированный алтарь. Я снимаю с мизинца кольцо, подбрасывая сверху – мне не важно, что будет с золотом, оно прошлое, мартовское, тем более в крови... Следом летит белый свитер, выглаженный и вычищенный, почти с вешалки – и в нем, как в бумаге, очень скоро прогрызается дыра, оплевываясь в лицо зиянием, и вот уже запахи радугой разбивают колбочки глаз, цепляясь рыболовными крючками за ноздри изнутри, натягивая леску изо всех сил... Огонь-союзник с радостью поедает даже то, что съесть не может, и с ним не поспоришь в аппетите, тетрадь того, что писал ей, даже топор не мог вырубить, а всё же... И только муравьи на извилинах то там, то тут включают проекторы, кадры расписываются днями на памяти, теми самыми секундами, что были, но придерживались воспоминаться...Они смотрят документальные картинки, жуют мякиш серого вещества и охают в неожиданных местах, совсем сбивая с толку, а я кладу поверх прозрачного пакета с деталями от нескольких жизней одной истории яркую гвоздику и тупо гляжу, как она исходит на нет или тот самый флогистон трехмерным отпечатком себя. Потом силуэтом, легко рассыпающимся в пыль…
И она стёрлась, слившись с черным глазом внутри солнечной печки. Я отвернулся, силясь припомнить то, что никогда не забывал, но что лезло из головы с муками... Авось,
Настроение сейчас - ...жное.
огромое, мощное здание, высокое - до небес.
справа и слева - таинственный, деревянно-каменный, мрачный до жути,
Настроение сейчас - рефлекс.ия
Я обещаю: ты будешь прикреплен к каждому. Ты, чья плоть пышна, но не будет расти никогда. Да, именно никогда. И поэтому мне кажется, что ты полуулыбаешься, я придумываю, что ты смотришь вглубь моего мозга через несомкнутые щели собственных бесполезных мутных глаз, я почти уверил себя в том, что мы с тобой родственные, сиамские души, и ни выкидыш – продукт нежелательных и потому неудачных родов – ты, а самый реальный полуметровый мудрец весом почти в три килограмма. Живая кровь, мертвая неочищенная молодая, полупрозрачная кожа, которой нечего скрывать. Мертворожденный, я знаю, ты во мне, ты уже в каждом, я верю, что миллиардами мертворожденных выстелены все дороги мира, я надеюсь, что когда-нибудь проснувшиеся, однажды открывшиеся и зажившие глаза в глубинах регулярного сна возвращаются к Вам в мир, лично к Тебе… Но ты молчишь.. Что ты молчишь?
Ты не уколот светом, не привит моралью и вечными безрезультатными поисками, как ее следствием, в тебя по капле не войдет ядовитый опыт, венами не растечется препарат страха и горькой, совершенно бесполезной таблеткой любви тебя тоже не накормят. Ты ЧИСТ перед этим миром – именно поэтому ты мертв. Разреши я сам додумаю, как легко это – не быть в долгах…
Неживой, минус высчитанный и принятый на веру 21 грамм, я не смогу тебя постичь – просто выход веры под разрывающую легкие Арию Батори брызнул именно на тебя, прямо в светло-бесцветное лицо… Естественно, глупо опровергать жизнь, как без толку перестать верить в существование смерти. НО почему же именно ты, а не трехголовый Цербер и никак не грязный Херон, кажешься мне настоящим пограничником, в несостоявшейся полуулыбке неиспользованных мышц прячущим ключи от подземного рая?..
..Ты уже намертво вшит внутри каждого из нас, чуть выше пояса, слева. Генератором трупного яда ты, мертворожденный, будешь убивать потихоньку, со временем все больше и яснее давая понять, что все мы очень сглупили, сделав первый вдох, а не родились как ты, в рубашке. Мертвыми.
/24.10.007/
я - милосердный боже, и я устал. спустился в метро, сел на скамью, закрыл глаза.
справа развалилось мое потное немытое дитя, один из миллиардов.
слева - другое дитя на высоких каблуках и с грязной прокладкой. я уступил ей место: пусть мир станет свежее.
вокруг меня десятки созданий моих.
неужели им так важно ни о чем не думать? в каждой третьей паре наушники,
в каждой седьмой - серная пробка, глаза устремились в бульварные романы и незамысловатые детективы. где же сознание? я пожертвовал многим для них.. но грех жаловаться.
кто-то из детей моих шарит у меня по карманам. я должен запомнить, кто именно.
но сейчас миллион так или иначе делает это. и судить я буду их за более тяжкие преступления.
буду объективным и милосердным.
на стенах тоннеля вижу чьи-то мозги. много капелек мозгов.. где я был?
я спасал детей в Сахаре. "а мусульманские фанатики - не ваша юрисдикция", - кто же это сказал?..
иногда в голове такой хаос.. старею.. все повторится.. где-то я слышал уже подобные изречения..
заморочили мелкими грехами, задергали неумными просьбами.. дети мои, что вы хотите порой.. губы стынут.
толкаются.. дети мои, вы должны сочувствовать друг другу, сопереживать, не надо грубить...
уберите руки, я же боже! я не сделал вам ничего плохого!.. не трогайте меня!!!
я же милосердный боже!...... ... . .
"Правда... клонов в последнее время это мало волнует..." (с) бог-изобретатель.
[300x315]голостенно раздражение
над газетным смутным оком:
в мире рядится сожжение
дерзких "да" с любого бока.
только б не была напрасной
жертва краски типографской!
перерезать до "нельзя"
всех свободных. всех и вся.
и свалить протухшей горкой
на костер. он будет елкой,
ярким маяком для тех,
кто убог и мягкотел, -
пусть царят всласть, безраздельно.
дом, работа, секс, безделье,
детективы, ягуар...
быть нормальным - божий дар?
мэри была странной девушкой, она носила полную сумку бинтов и психотропных таблеток. когда было совсем никак, она рассыпала их по асфальту и топтала квадратными каблуками, напевая слова ....тской молитвы. волосы мэри отстригли в глубоком детстве, ее голова стала похожа на одинокий кочан капусты на хрупких белых костях, обтянутых кожей. мэри вздрагивала каждый раз при виде толстых игл для вышивания: одной из них ей прокололи нос, чтобы вставить в него внушительный гвоздь, как символ отречения от повседневности. ее бело-серые одежды трепал нещадно ветер каждый раз, как она задумывала залезть на телевизионную вышку, чтобы оттуда, в громкой тиши семи ветров, спеть крамольную песню, втихую от оранжевых соплеменников, засыпая в рот пригоршни раздавленного спокойствия и мелкого щебня. она любила прилечь в высокую траву под лесным деревом, кишащим клещами, и смотреть обезресниченными голубыми глазами на дружелюбное прозрачное небо. если случалось затеряться в толпе и быть пойманной посторонним за руку, она радовалась, как дитя, кружила незнакомца в танце, древнем и безудержном, из которого лилась необыкновенная сила, мудрость и желание. ..
глупые истории всегда лезут в голову от скуки. а девка эта померла.
мораль: берегитесь религиозной нетерпимости, психиатрических клиник и спида.
аллес.