Перебирая ногами в шатком прямостоянии, мы волновались нашему духу, который имеет наглость и смелость быть сам по себе совершенно не трезвым, несмотря на отсутствие физических градусов и частичное невлияние градусов морозных. Сцена виделась шаткой, шаткой, шаткой... Милый, хм, то есть, милая, хорошее же слово? Да? Я упивалась, единолично, себя внутрь, внутрь себя этими звуками - грандиозно, хрустально, правдоподобно они извлекались из трех сюжетов музыкального вида инструментов. Да, на первую группу никакого внимания, к чему мне их бестолковая с недоразвитыми эмоциями и невыбритым себялюбием солистка? Не. Вторые! Я его сразу заметила, он сидел в позе английского джентельмена и курил свои мысли в бесперспективно-непроницаемом взгляде, очень заманчиво. Вышли - о, здравствуй, Гарик, будем незнакомы, я Ангелина, я, то есть, не совсем Ангелина, и вообще папа хотел назвать меня Гелией, но к чему вам это, я все просто подумала, подумала, сполоснув этими обжитками и остатками мозговую полость, выплюнула. Под глубинный из себя возглас, кричащий одно любимое слово "уноси/т/ло", я дрыгаюcь телом и пострунно, в такт вашим пальцам, хожу в ритме ограниченного нетанцевального пространства. Ваш медиатр перебирал мои ребра, раз за разом, оглушив исключительно и полностью. Как чудесно вас слушать, я бы ещё слушала, ещё бы час или час с половиной авансом. Как хорошо вышло - вы и я, а между нами авансцена, нужный удобный для лицезрения порог, если хотите преграда. В этом бессловесном музыкопаде я наклонялась и мне казалось, что капля, заступорившаяся у вас на носу, падала с моего носа...
Три инструмента, три. Нет, четыре, я забыла ваш голос. Спасибо за вечер, юные и самодостаточные.
Спасибо, Вера, я поцелую через два дня с половиной ночи тебя в висок на удачу, с тобой всегда хорошо.

Хм, слишком восторженная девочка, слишком...
[346x515]

"Хайе Вестхуса выносят из-под огня с разорванной спиной; при каждом вздохе видно, как в глубине раны работают легкие. [...]
Мы видим людей, которые ещё живы, хотя у них нет головы; мы видим солдат, которые бегут, хотя у них срезаны обе ступни; они ковыляют на своих обрубках с осколками костей до ближайшей воронки; один ефрейтор ползет два километра на руках, волоча за собой перебитые ноги; другой идет на перевязочный пункт, прижимая руками к животу расползающиеся кишки; мы видим людей без губ, без нижней челюсти, без лица; мы подбираем солдата, который в течение двух часов зажимал зубами артерию на своей руке, чтобы не истечь кровью; восходит солнце приходит ночь, снаряды свистят, жизнь кончена". (с)
"На западном фронте без перемен" Эрих Мария Ремарк.

На лице снова похороны;
а в огонь (эпохальный!) льют и льют черную жидкость
протухших стихотворений,
в переизбытке ее черноты подвожу темно глаза,
чтобы красота
не ходила на убыль и в сторону
от моего лицевого щита.
На лице по-прежнему похороны.
Земноводные девушки прокаженно и безнаказанно
опорожняют газа литрами,
разрывают нехрупкие прутики в
клеткообразной и образной груди,
чтобы освободить
килограмовосотенный птицу-крик.
Им же больно!
Встань на цыпочки, эти крошечные чернявые точки
не видят за собой гроба.

Ночной горшок безотходного неба
опорожняется нам на головы,
а мы будем радостно спать
и смеяться,
не разжимая склеенной челюсти,
веря, что самые противные дожди
выгуливаются
именно по ночам.
Мы откровенно удивляемся,
поднимаем методично нарисованные брови,
у нас искренне сыпется черепица, а
нос, как канализация, забит;
искоса окна домов следят
за нашей походкой.
В агностичности стресса
рождается надкусанное и недожеванное "всёвпорядке".
Закрывайся ладошками!
Ветер упорствует,
невыносим до сих пор.
[450x286]

Мне гораздо спокойнее, когда я чувствую себя мишенью,
чем когда целюсь сама.
[515x698]