Устал сегодня говорить со стенами: одну отвернул, второй вдогонку бросил кирпич, от третьей стремглав убёг куда-то почти за шкаф и сидел, пока стыд не улёгся. Это, думаю, верно, как умертвить неизлечимо больного новорожденного… Это правильно. Правильно. Правильно (если).

           Хотя на руках уже ничего и не остается: мои возможности неинтересным воздушным шариком у соседнего дома пролетают вверх и мимо, мои страсти прекращают расходиться кругами по водной глади, видимо, добравшись, наконец, до пыльного дна, мои интересы объедены повторениями и, собрав с полторы сотни дохлых мух, висят под потолком приторной клейкой ленточкой, которую пора бы менять... Мои страхи – привет вам! – прогрессируют на своих и одолженных по случаю дрожжах, взрастая без остановки на их дерьме и обильных испарениях. Вечная любовь как вечное лежание, в не очень-то поиске трещины между полом и миром грёз. Том, который (если). Только в целях безопасности закрытый снаружи и внутри.

           Я боюсь.

           А знаешь, впрочем, мне действительно хорошо, упираясь в пыль и чьи-то засохшие потроха, молниеносно напиваться до неработоспособности и корчить в фон диалогу молчаливого умника!.. И мне на самом деле нравится красть из Брюсселя «Писающего мальчика», а потом носиться с ним в лифте многоярусного центра, направляя то на цирк, то на левый берег, то на красный последний трамвай, то к центру земли – мой каменный знакомец оброс годами, но, к счастью, не вырос юношей-ссыкуном, как некоторые, такие беспомощные и утерянные живые. Кстати, спасибо вам (если). Зато хоть говорите, что я исправляюсь…

           Затем снова – купаться в выделениях, собой любуясь, ожидая, как сомнительный, забывающий Пр(если) предложит десятидневное улучшение жизни, а тебе критически понадобится отказаться, иначе не посмеешь. Сговорившись с грудной мафией, заляжешь за серую непробиваемую плиту под сердцем и будешь пережидать темноту, закрытые пространства, толпу, скорости, пауков, признания – не всё возможное выставится дуло, хоть все давно знают, что больше одного холостого в воздух оно не способно выпустить. А особенно (если)…

           И не то, чтоб на страхах замешано каждое утро – просто я отчего-то, как губка. Болезнь. И еще соединение СО с гемоглобином гораздо устойчивее оксигемоглобина... И поэтому (если)…, то обязательно сдохнешь на вдохе…

Ой, простите, засмотрелся куда-то не туда; мне на самом-то деле грех на всё это жаловаться…

Настроение сейчас - kielo

 

          Это совсем не то, что шепчут тебе наушники, не то, что слышишь над рекой, стреляющее и раскатывающееся, моросясь в одиночку, иногда вместе с кое-близкими тенями на пустых лавочках из предыдущих, непростительно трусливых концов... Эта неизвестная музыка – твоя (?) – та, что отражает почти всё, сама не изменяясь, её фрагменты ты меньше чем на миг можешь вспомнить, а забыть уже как что-то гениальное, посетившее не ту голову. С ней в паре легко ждать. С ней вдвоём во все глаза пялишься на солнце. Вместе вы много шаркающих в поисках прекрасного рук. На чуть-чуть, пока не опомнишься. И снова не попробуешь воспроизвести…

          Большая машина мечтала постоять в холодке, под тенью бигборда. Квадратное окно в ней хотело открываться деревенскими расписными ставнями наружу. Я вытекал рядом растаявший и был не прочь посидеть на таком «подоконнике», болтая ногами, которые ветер не отказался бы, облизав, унести за угол мечтавшего упасть от тоски дома... Дорога инея вплелась в теплотрассу и перепадах температур родила кажущуюся любовь, она пошла на набережную, вытянула из-под охладевшей скамейки скелет и выкрасила в жизнерадостный белый, «Бог простит» (с), затем еще раз взбежала на 8-й этаж на щелчок, поняла, что не зря, и села зашивать свежие порезы на локтях... Начитываясь про себя досыта о том, что успокоился и устал, жму песчинки оправданий. Не катит. Ищу в себе брюхо и лень. Нахожу. Прошусь в прошлое. Не берут. Чего еще такого бесполезного поделать? Пойду, помогу любви, что ли, продеть нитку в ушко…

           Это совсем не то, что выглянуть за открытое нараспашку окно и найти её, пропавшую маму, там, на асфальте, в девяти этажах под тобой. Это не назойливая мелодия (?) детских кошмаров. Не танцы со спиртом, вскипающим утюгом, никогда не догладящим, и мертвенно-белым лицом, подсвеченным непонятно откуда, лишь бы было страшно... В ней самолёты описывают дугу за гору и, рыча, взрываются, в ней падаешь с абрикосы головой вниз, просыпаясь, летишь или, летя, просыпаешься, ударяясь о дорогу совершенно другим человеком либо всю оставшуюся жизнь так думая…

            Все твои воспоминания будут как бы пыльными, в них как бы отчетливо обозначится краешек привычного стола, как бы неяркий свет и, собственно, то, что заставило туда заглянуть, влетая в оба уха сразу... Все такими будут. (Странно, что плёнка так боится раскручиваться дальше.) Может, потом ты вспомнишь лицо, где ха щеки словно напихали несколько десятков пушечных ядер... А, нет, прости, не то :) Ты увидишь тоже лицо, но оно чиркнет зажигалкой и сгорит. А за ним вереницею все обычные «забыл усилием», «забыл нарочно», «забыл случайно», такие же безвольные, как ты, но такие же грязные в своей открытости... Пусть даже только с её помощью на моём потолке по вечерам живёт серый, полупрозрачный рак.

            Это совсем не то, когда стыдно как ложиться спать, так и с трудом просыпаться. И не то, когда неприятно читать, только чтоб выискать подтверждения самому себе. Это и не стыд соглашаться для относительного рабского покоя, не тот звук(?)… Рты без устали, рты без страха и упрёка, рты только и делают, что болтают, рваная туча ртов. Им такое нравится, слюна вязкая, как масло... Вот, что это.

            Вечный «день сурка» с непроходимым боссом, он уже давно надоел, но старит и старит. В моей памяти он сначала матом разъел слово, потом волосами ноги, теперь лысиной доедает голову…а дальше и не хочется. Где-то на очень глубоком уровне «Мне хорошо», который спрятал от всех, я держу свою мелодию (?)… Может, когда сплю, я и выстукиваю её вялыми пальцами на подушке, но, впрочем, я могу во сне и по-немецки говорить, и это никого не колышит. Я ведь не прячу её – ведь я её даже не знаю! Просто, думается, что ждет она какой-то всемирной обязательной опасности, перед лицом которой нагадит под себя и внезапно, любой ценой, как стареющий инвалид, захочет жить, и следом меня потянет… А если тут еще вспомнить, насколько он узок, это проклятый «мой мир»..

            Это совсем не то, что я сейчас запущу в плеере, не то, что там когда-либо играло. Это – набор бессмысленных звуков естественных раздражителей, рандомно украденных потайным отделом памяти у асфальта, сирени, дерьма, котят, профиля, шпаклевки, аниме, бильярда,

          Переживешь и с очередной новой морщиной начнешь жизнь заново, с новой женщиной, при новом очаге, нагроможденном над разоренной могилою старого, с застеленной ковром дырой в бездонную чёрную яму того, что осталось от четырёхрукой основы, выстроенной в две руки... Почти незаметным станет то, над чем надругался и забил до смерти о собственную стену, прячась в «жить-поживать, добра наживать»…

           А потом приду я и сломаю хребет твоему единственному сыну от новой жизни. В его день рождения. В разгар веселья и цветных подарков с яркими ленточками, в то самое мгновенье, когда он обрадуется, открывая наибольшую коробку с чем-то давно мечтаемым, в ту самую улыбку во весь ребячий задор… Тело хрустнет и, недвижимое, согнется пополам. А следом окажется, что паралич конечностей навсегда, что инвалидность на всю оставшуюся жизнь – именно то, чего я добивался – будет гарантированной абсолютно всеми божествами, за исключением врачей, что отберут вначале сбережения, затем долги, а после деньги от продажи квартиры, но всё равно ничего не смогут и лишь разведут руками, «слишком тяжелый случай», и потом вас благополучно выпишут в свежеснятую комнату пыльной мебели…

            За окном будет светить солнце, ты останешься идущим по широкой улице красавцем с затемненными стеклами очков, «участливые» отслоятся резко и все вместе, а некогда неуязвимые страхи будут волочиться за спиной на толстом поводке… Всё потому, что в зашторенных днях умеренно-континентальной вечной ночи ты, конечно же, вспомнишь о том, как холодно бывает в венах, о быстрее-выше, что происходит потом, о своей сосредоточенности и умении решать, которые тогда наступают. Но…первая же доза обязательно недоснимет боль... И вот где-то тут я пойму cудьбу, что обычно заставляет детей платить по родительским счетам, и почему-то станет теплее.

            …И до того самого момента, когда высококонтрастность твоего дня кончится, ты так и не поймешь, что уже начал расплачиваться нехваткой воображения за недостаток совести. Впрочем, может, ты вообще никогда не поймешь этого.