Ее разбудило дребезжание форточки в окне, и она тихо лежала, прислушиваясь и наблюдая, как буря ме¬няла светящиеся узоры на потолке. Тень от водопро¬водной трубы повисла крестом над ее изголовьем, но по потолку снова и снова бегали все новые и новые отра¬жения раскачивающихся уличных фонарей, а порой то был свет автомобильных фар, редких в это время ночи. Слуховое окно было уже несколько недель покрыто снегом, и уже несколько недель он не звонил. Это озна¬чало, что он никогда больше не позвонит. Но тут дверь в умывальную начала стучать, и она встала, чтобы за¬крыть ее. Не зажигая света, она направилась в комнату, выходившую окнами на улицу.
Ветер налетал толчками и, шипя, жесткими удара¬ми надувал снег за стеклом, однако снегопада не было.
Над бурей и где-то далеко в стороне раздался преры-вистый и тяжелый, барабанящий звук — она так и не по¬няла, что это, — иногда звук исчезал и снова возвращал¬ся... Быть может, тот звук издавали кровельные листы, шифер, быть может, что-то другое. Ночь была исполне¬на беспокойства и перемен; она прислушивалась и жда¬ла в своей комнате; все было погружено в темный и зе¬леный свет, какой со всех сторон охватывает ныряльщи¬ка или водолаза в море. Она видела, как нанесенные ветром горки снега на крыше дома, кружа, взметались ввысь, будто дым, а снег и небо над городом светились одним и тем же темным светом. «Словно в стороне от всего, — подумала она, — что-то происходит, об этом весь день говорили по радио. Пускай происходит. Я так устала от своей усталости и вечного ожидания, а больше всего из-за того, что устала от самой себя».
В больнице светились те самые окна, что всегда све-тились в четыре часа по утрам, но лишь два из них. Рож-дественские лампочки на елях возле бензоколонки были зажжены, а ели встряхивали ветвями, словно испугав-шись и пытаясь вырваться... Она долго разглядывала их, и когда они наконец упали, почти одновременно, и ветер, метя, поволок их по улице, где гасли фонари, она громко вскрикнула от облегчения. В комнате было холодно, буря не унималась, ветер толчками задувал прямо в окна. Летая над городом, ветер давил его од-ним-единственным слитым воедино грохотом; то было всевозрастающее и неотвратимое множество звуков. «Сила, — думала она, — как я люблю силу!» Атака была столь яростной, что она отступила от окна. Такова ночь в бурю! Что такое ночь... спать до следующего дня, по¬пытаться отоспать свою усталость, чтобы быть в силах справиться с тем, что не желаешь больше продолжать, укрыться в объятиях осторожной маленькой смерти, ко¬торой ты не противишься на столько-то и столько-то много часов, а если просыпаешься — то лишь на считан¬ные секунды. Она ходила взад-вперед от окна к окну и думала: «Позвони, позвони мне и спроси, не страшно ли мне!» Она видела, как шторм взметает спиралями снежные сугробы на улице и прижимает снег к стенам домов, будто белые оберегающие руки; зеленый свет потемнел. А сны... что они такое? Они выводят наружу твой страх и являют его с преувеличенной жестокостью, сон — это вовсе никакой не отдых, никакое это не уте¬шение.
Что-то огромное пролетело мимо ее окна, ударив-шись о стену и разбив стекла на мелкие осколки, оскол¬ки, тут же унесенные прочь; все равно что это было, все равно куда унеслось. Ветер был словно громкий стон, он кричал и выл. Над городом горели неоновые огни, слов¬но слабые цветные отсветы, стертые резинкой, но снег поднимался с земли ввысь повсюду и со всех улиц, как гигантский театральный занавес, и вот уже было не раз¬личить, горят ли где-либо окна, и ничего не оставалось, кроме как прислушиваться и ожидать. «Вот так, — дума¬ла она, — так бывает иногда, когда все рушится и трещит по швам, и нечего вспомнить, и не к чему прислониться, и тебе должно с самого начала подумать, успеешь ли ты хоть что-нибудь... Безразлично — ощущаешь ты силу или слабость, и ничто уже не может удивить... Все лишь будто стерто резинкой или погашено».
Город был пуст, ни людей, ни автомобилей. Похоло¬дало. Ее окно превратилось в кружащуюся зеленую сте¬ну из снега, она отступила назад, отступила медленно в глубь комнаты. Шторм был за пределом приемлемого и мыслимого. Только сильная и безостановочная виб-рация. Эта вибрация ощущалась повсюду, в оконных рамах и в стенах, защищавших ее, в воздухе вокруг нее, у нее в зубах и в животе.
Она пошла назад, вплотную к стене. «Как раз те¬перь, — думала она, — как раз теперь я понимаю, что все — абсолютно просто. Я знаю, чего хочу». Вот так стоят они в своих комнатах ночью все вместе и не сме¬ют подойти близко к окнам, они не смеют пойти и лечь спать. Они вдруг понимают, что это не просто вопрос жизни или выдержки, а нечто совсем другое, и они не знают, что это.
Как может буря тропической силы отыскать путь в заснеженную страну, в надежную грустную страну, где зажигают свечи на елке, чтобы умилостивить мрак? Оконные стекла в благоустроенных каменных домах Читать далее...

Его жену звали Стелла, она была дизайнером. Стелла, его прекрасная звезда. Он не раз пытался на¬рисовать ее лицо, всегда спокойное, открытое и в то же время непроницаемое, но это ему не удавалось. Руки у нее были белые и сильные, украшений она не носила, работала быстро и уверенно.
Они жили в доме, построенном по ее проекту, — большие пространства, разделенные стеклом и некра¬шеным деревом. Тяжелые доски с красивым узором были тщательно подобраны и скреплены большими медными винтами. Ни одна лишняя деталь не закрыва¬ла структуру материала. По вечерам в комнатах зажи¬гались низкие, скрытые светильники, стеклянные сте¬ны отражали ночь, но держали ее на расстоянии. Они выходили на террасу, сад освещался спрятанными в ку¬стах прожекторами. Тьма уползала прочь, а они стояли рука об руку, лишенные теней, и он думал про себя: «Это само совершенство. Здесь просто невозможно что-нибудь изменить».
Стелла не была кокеткой. Разговаривая, она смотре-ла собеседнику прямо в лицо. Дом походил на нее: та¬кие же широко раскрытые глаза. Иногда у него возни¬кало неприятное ощущение, будто кю=тв-емохрит на них из темноты. Но сад был окружен стеной, а ворота заперты. У них нередко бывало много гостей. Летними вечерами на деревьях зажигали фонари, и дом Стеллы походил на раковину, освещенную в ночи. Веселые лю¬ди в ярких одеждах прогуливались, стояли группами по двое, по трое, одни в комнатах за стеклянными сте¬нами, другие снаружи. Это было красивое театральное зрелище.
Он был художник, делал иллюстрации для журна¬лов, иногда — обложки для книг.
Единственное, что беспокоило его, — легкая, но по¬стоянная боль в спине, возможно, причиной тому была слишком низкая мебель. Перед открытым очагом лежа¬ла большая черная шкура, иногда ему хотелось лечь на нее, раскинув руки и ноги, и кататься по ней, как собака, чтобы дать спине отдохнуть. Но он этого не делал. Ведь стены были стеклянные, а собак в доме не было.
Большой стол возле очага был тоже из стекла. Он раскладывал на нем свои рисунки, прежде чем нести их заказчику, и показывал Стелле. Эти минуты для него значили очень много.
Стелла приходила и смотрела на его работы.
— Хорошо, — говорила она. — Линии у тебя совер¬
шенны. По-моему, не хватает лишь доминанты.
— Ты хочешь сказать, что это слишком серо? -
спрашивал он.
А она отвечала:
- Да. Слишком мало белого, мало света. •
Они стояли возле низкого стола, он отодвигался и разглядывал свои рисунки на расстоянии, они в самом деле были слишком серыми.
- А мне кажется, что здесь не хватает черного, — воз¬
ражал он. — Впрочем, на них нужно смотреть вблизи.
Потом он долго думал о черной доминанте. На душе у него было неспокойно, спина болела все сильнее.
Этот заказ он получил в ноябре. Он пришел к жене и сказал:
— Стелла, мне дали интересную работу.
Он был рад, почти взволнован. Стелла отложила перо и посмотрела на него, она никогда не раздража¬лась, если ее отвлекали во время работы.
— Это антология страха, — объяснил он. — Пятна¬
дцать черно-белых рисунков с виньетками. Я знаю,
что справлюсь, мне это подходит. Это в моем стиле, не
правда ли?
— Совершенно верно, — отвечала жена. — Работа
срочная?
— Срочная! — засмеялся он. — Это не пустяк, а се¬
рьезная работа. Каждый рисунок на целую страницу.
Это займет пару месяцев.
Он уперся руками в стол и наклонился вперед.
— Стелла, — сказал он серьезно, — в этот раз доминан¬
та будет черной. Я хочу передать темноту. Понимаешь,
серое передает лишь ощущение затаенного дыхания,
предчувствие страха, ожидание его.
Она улыбнулась и ответила:
— Как приятно, что эта работа тебя радует.
Он взял тексты, лег в кровать и прочел три рассказа, только три. Ему хотелось работать с уверенностью, что самый интересный материал впереди, сохранять это чувство ожидания как можно дольше. Третий рассказ дал ему толчок, он сел за стол и начал резать картон — толстые, белые как мел листы с рельефным гарантий¬ным штампом в углу. В доме стояла тишина, гостей они не приглашали. Ему было трудно привыкнуть к этому толстому картону, он никак не мог забыть, как дорого он заплатил за него. Рисунки на дешевой бумаге выходи¬ли у него свободнее и лучше. Теперь же он восхищался благородной поверхностью картона, по которому перо с тушью выводило чистые линии, и все же бумага ока¬зывала перу незаметное сопротивление, мешающее этим линиям оживать.
Дело было днем, он опустил шторы, зажег лампу и углубился в работу.
Они ужинали вместе, он ел молча. Стелла ни о чем не спрашивала. Под конец он сказал:
— Ничего не получается. Здесь слишком светло.
— Почему же ты не опустил шторы?
— Опустил, — ответил он. — Все равно недостаточ¬
но темно. Вокруг все серое, а не черное!
Он подождал, пока кухарка уйдет.
— Здесь даже нет дверей! — воскликнул он. —
Нельзя закрыть за собой дверь!
Стелла перестала есть и посмотрела на него.
— Ты хочешь сказать, что здесь у тебя ничего не по¬
лучится? — спросила Читать далее...

Он был художник, но в конце концов выставки ему надоели, они приводили его в уныние. Однако сей¬час, войдя в маленькую проходную комнату биеннале, он резко остановился, словно внезапно пробудившись ото сна, и замер в немом восхищении перед почти нату¬ралистической мраморной скульптурой в виде женско¬го зада. Это была красивая работа из розового мрамора; изображенная часть тела начиналась чуть выше колен, как и классический торс, и заканчивалась над пупком. Скульптор поставил задачу передать лишь этот велико¬лепный, совершенный зад. Без сомнения, ему знакома была Венера Каллшшга*, Венера с прекрасным задом, приподнимающая свои одеяния и любующаяся самой красивой частью своего тела. Но тут был изображен лишь один зад без всяких реквизитов, округлый фрукт из розового мрамора, плод любви и восхищения масте¬ра был прекрасен сам по себе.
Скульптура стояла на черном цоколе примерно ме-тровой высоты, серые стены маленькой проходной ком¬наты освещались светом, падавшим из окна, выходя¬щего на север. Стена напротив окна, единственное мес¬то для размещения экспозиций, была занята полотном, похожим на кусок, коричневого обгорелого пластика, так что скульптуре ничто не мешало. На темном фоне, освещенная прохладным дневным светом, она казалась жемчужиной, отливающей розовым блеском, свет обво¬лакивал и оттенял мрамор. Художнику этот прекрас¬ный зад казался самым чувственным и почтенным сим¬волом женщины из всех, какие ему довелось видеть. Посетители иногда проходили через эту комнату, не останавливаясь, а художник стоял, погруженный в глу¬бокую задумчивость, наконец-то околдованный произ¬ведением искусства. Ему всегда хотелось испытать это ощущение.
У этого зада были довольно пышные и в то же время сдержанно-строгие формы, половинки прилегали друг к другу, как закругляющийся у ложбинки персик, ли-нии изгиба бедер были легкими и плавными, легкие те¬ни ложились на них, как на щеки юной девы. Несмотря на явную чувственную радость, которую скульптор вы¬разил в этой работе, в ней ощущалась какая-то удиви¬тельная недосягаемость. Этот зад мог бы служить сим¬волом вечности.
Художник не дотрагивался до мраморного извая-ния. Он просто стоял и смотрел, как менялись ложив-шиеся на скульптуру тени, ему казалось, будто эта жен¬щина незаметно двигалась, поворачиваясь к нему.
Внезапно художник вышел из комнаты, он решил узнать цену этого экспоната.
Ему сказали, что автор скульптуры — венгр и что работа эта очень дорогая.
У человека редко возникает безраздельное и всепо-глощающее желание, заставляющее забыть все на свете, превозмогающее все остальное. Художник желал во что бы то ни стало завладеть этим мраморным задом и увез¬ти его в Финляндию.
Он вернулся в гостиницу. Это была маленькая гостиница в одном из переулков возле площади Святого Марка. После ослепительного дневного света лестница ~ сказалась ему совсем темной, он поднимался медлен¬но, думая о том, что сказать Айне. Было очень жарко, н Айна лежала на кровати нагишом.
- Ну и что ты там видел? — спросила она.
- Ничего особенного. Ты выходила на улицу?
Она протянула руку к столу и показала ему при-горшню украшений — раковин и блестящих разно-цветных стекляшек, сказав, что они достались ей по-чти даром.
- Почти даром! — повторила она.
Айна разложила бусы на животе и игриво засмея-лась.
Он посмотрел на нее огорченно.
- Но ведь они дешевые, — заверила его она. — Ты
знаешь, я зря денег не трачу!
Она подошла к нему, и он, как всегда, обнял ее, кос¬нулся руками ее теплого зада, не смея ни слова сказать про скульптуру из розового мрамора.
Когда вечером стало прохладнее, они вышли прогу¬ляться, пошли, как всегда, к площади Святого Марка. Айна повторяла то, что слышала от него в первые дни их пребывания здесь, она говорила о старинном золоте, па¬тине на мраморе, о том, как венецианцы дерзнули всю эту красоту построить. Потом она повернулась к нему и в свойственной ей одной манере сказала:
— Как сильно, должно быть, они любили то, что творили, и как сильно любили друг друга! Иначе как могло бы все это появиться?
Он поцеловал ее, и они пошли дальше. Зашли в свой любимый дешевый ресторанчик, заказали спагетти и красное вино. Здесь сидели несколько туристов, но все же это был настоящий итальянский кабачок. Синева за окном быстро сгущалась.
- Ты счастлив? — спросила Айна, и он откровенно ответил, что счастлив.
Он не смешивал благодарность за то, что имел, с тем, что хотел иметь. Для самых смелых желаний в его серд¬це была особая ниша. Но все это время, когда они про-ходили по узеньким улочкам, когда ели, говорили и смотрели друг на друга, — словом, весь вечер он скла¬дывал цифры, подсчитывая расходы, понимая, что они не смогут увидеть все намеченные города. Если он ку¬пит этот красивый зад, им придется тут же возвра¬щаться домой.
— О чем ты думаешь? — спросила Айна.
— Да, собственно, ни о чем, — ответил он.
Они вышли из Читать далее...

"- Что же видела ты?
- Ничего.
- Ничего?
А земные цветы на морском берегу?
А небесные птицы? А горы в снегу?
- Ничего я не видела - только его.
- А не встретила ль ты быстроногих коней:
Только сядь - и умчатся далеко-далеко.
А не видела ль ты разноцветных огней?
- Ничего я не видела - только его.
Ничего я не видела - только его!"

Смотреть это видео

Презентация нового альбома группый Animal Джаzz "1:0 в пользу осени" II

Смотреть это видео

Презентация нового альбома группый Animal Джаzz "1:0 в пользу осени"

Который день бьет током! Везде! Все: и бетонные стены, и керамическая чашка, и обмотанная изолентой веревочка волейбольной сетки, и даже деревянный паркет! Шла по деревянному полу, шарахнуло в ногу слабым разрядом. Это как в комиксах! Маленькое слебеньткое существо получает случайно огромную силу! Короче, скоро я стану супер-героем, буду ходить и все вокруг будет искрить разрядами электричества! Буду летать в открывающем и облегающим все что можно и нельзя костюме и спасать мир от подлости, насилия несправедливости и маразма Осталось только придумать имя! Может слово из заголовка?
[350x]

Вот вырасту, стану великим режиссером и сниму кино. А в главных ролях будут Герри Олдмен и Александр Пушной!
[432x270]

хоу... Человек произошел из кокашки обезьяньей! Клетки кокашки двигались хаотично и потом стали делиться по политическим взглядам на партии, так стали возникать ткани, затем органы, затем системы органов... затем пиписька! И вот, получился человек. Причем не один а два. И звали этих людей Димон и Елка. Потом они стали усиленно размножаться, потом те, кого они наразмножали тоже стали усиленно размножаться и так появилось современное общество.
Это единственная верная теория, доказанная лабораторным путем! Потому что если взять кокашку некой нестабьильной и противоречивой, экспрессивной личности, то ее клетки станут делицо по политическим взглядам на партии, и появится человек. Такие опыты проделывали с Жириновским, получили овечку Долли, но спец службы утаили, наболтали мол клонирование. Нифига! Я знаю правду, началось все с овечки, потом пошли люди - и все из кокашек Жириновского! Они появлялись в канализации и пугали местное население воплями. Теперь спецслужбы типа там ФБР ФСБ КГБ НАСА НАТО ЕЭС ОПЕК ВВФ и прочие следят чтобы Жириновский какал исключительно в горшочек, и его кокашки сразу же развеивали на атомы.
Эту теорию выдвинул еще Карл Линей в 1765 году. Он прохаживался на лоне природы, придумывая свою искусственную классификацию, и нечаянно стал свидетелем процесса возникновения человека из кокашки.

Тока честна!