[показать]


[показать]

Work of art

 

"далее"

[показать]

[показать]

Work of art

далее

Давай-ка заставь лучшего современника написать шедевр-убийцу «Фауста» или «Войны и мира»; большинство фыркнет «сухим» равнодушием, кто-то может проникнется идеей-результатом, но пьедестал все также останется занятым пылесборником «старого, доброго, знакомого», и герои предстанут на поклон все те же. Массы (звучит «весомо», поэтому и «обнадеживающе»)… вероятно, правильно делают, когда не меняют фавориток. Все эти «тяперэшние» романы, трактаты, статьи, достигшие успешной ротации, смачного денежного оборота, разыграв удачную карту глупой непосредственности, надавив на «болевые точки» культурного инфантилизма потребителей, предали забвению факт своей генезы, происхождения «протей». Простейшие и их вариации. Литература, например, «рулит» на 6-7 передачах («обобщенных универсальных историй» - ирландский драматург Д. Джонстон считал, что в истории литературы есть только семь оригинальных сюжетов: Золушка (непризнанная добродетель), Ахилл (роковая ошибка), Фауст (долг, который нужно платить), Тристан (любовный треугольник), Цирцея (паук и муха), Ромео и Джульетта и Орфей (отобранный дар), остальные – лишь их видоизменения, комбинаторика). «Умозрительные» науки блуждают в «трех соснах» сотни категорий, помноженных на «травных» глаголах-связках, разукрашенных «колорами» прилагательных и экскурсов… в конце концов овеваемых бурями амбиций, профетизма, честолюбия, вдохновленности. Парадоксальный снимок, на глянцевой стороне которой трудолюбивые старатели изображают восхищение от собственноручных позолоченных поделок, удостоенных чести быть легитимными копиями предыдущих триумфов слова. Да, мы и наше словотворчество стоим пары гекзаметров Гомера, нескольких сонетов Шекспира, десятка афоризмов Ницше, такой чести нам хватит сполна. Хотя что-то и давит титановыми антиномиями на креативную совесть; ни так уж мы плохи в сравнении с «заратуштра»-осененным, мифологизированным британским театралом, или божественно-слеповатым «бардом», но и соседство-родство с обывательским окружением дает о себе знать ежесекундно. Сакральных «буренок» не надо кровожадно насаживать на вертел или застраивать пред ними блескучих алтарей (тем паче, все это типичные отметины прошлого), поздно, они уже в нашем желудке плавают наряду с остальной языковой микрофлорой – бессмертные экспонаты Словесного Образца, «нарицательные» концепты, на которые равняются, чем поучают. Критический момент, когда из конкретно-исторического памятника слова посредством череды гигантского числа упоминаний, пристального внимания, «замыленности» восторгов и восхищений, образуется нечто иное, растерявшее изначальный облик, обретшее себя кромкой языковой ткани. И как, извините за неуместный фарс, мериться весовыми категориями таланта, с «я», «сидеть», «красиво», «булыжник», в разряд с которыми и стоит отнести концепты «Достоевский», «Рембо». А так «охота» было духа соревновательности, а не беспрерывного рабства. Доминат «дичного словесного капитализма», расцвет литературной нео-либеральности, где за равноценно ежедневные «8-часовые танцы с пером» обретаются инсайдеры и лузеры, одни так и погибают в коробе графоманской нищеты, а другие становятся собственниками «плоти и духа», за их десятеричными богатствами «виртуальных упоминаний» кроется плавный переход в статус «бессмертных» - обывательских концептов. Не будь идиотом: стань узнаваемой фонологической трелью в рядовых устах. Живое литературное честолюбие, перетекающее в «мертвое» (скорее несуществующее) одномоментное пространство языка. Но в первых строках чарта, главных папках каталогов, отсидеться – не получиться, места четко распределены и нормированы. Дело не в несчастьях невостребованных гениев «всех времен и народов», дело не в коварстве исторических «победителей», не терпящих конкуренции вблизи своих широт, и, конечно же, не в коварнейшем критерии «качественности» текста… Дело – в «священных коровах» культуры, которых и грех пинать «сапожком» воинственных модернистов (сколько исцеляющего молочка, сливочек нам скормили; пусть они и не такие «питательные» со слов отъевшихся специалистов), но и не удел через «автоматизированные, институциональные, профессиональные» славословия вылеплять из них многосферных текстуальных монстров (Пушкин (поставить в графу любого селебрити) – наше все, даже наш хлеб насущный). Дело – в неуловимой «сакральности», неведомой динамики силы-власти: они по непонятным причинам расставили полюса «+» и «-», по каким-то тонким нюансам маркировали гениев и уродцев. Кредо: «достоевский» нам не соперник или мы ему, потому что он – концепт, а мы, живые, стараемся подобрать и себе странный статус для теплокровных; твори, пожалуйста, только не удивляйся, что медленно тебя окутает дымка концептов-призраков прошлого, которую поведут тебя к предустановленным выходам; твори на плечах колоссов, чтобы потом оказаться под ними…

В свое время одареннейшего славяно-жидовинского мыслителя Шестова за его профетический пыл отвержения «разума» обвиняли в однобокости и моноидейности. Может быть, в его стилистически гениальных (такой высокий титул ему присужден за то, что его типичнейшая философская проза читалась с легкостью «курочки-рябы») трактатах рельефно выпирала именно эта ненависть, первично замешанная на глубокой антипатии к сухой «философеме». Интересно, столкнувшись с нынешней ситуацией странного перфекционизма, каков был бы критический посыл. Как относится к нарастающей «божественной» белизне слов, телес, образов, ритуалов при оставшейся мрачности душ, убивающей серости действительности. В архаичные времена совершенства встречалось в исключительных местах и временах – сакральных или праздничных, были феноменами уникальной манифестации Единого. Теперь «нуменозное» пленено информационным окружением; медиа насквозь «иконично», злоупотребив дружбой с высокой особой. Мир платонических идей соскочил в серую обыденность и наполнил ее своим смачным колоритом истины, блага, красоты. Редко кто замечает в повседневной погоне за «выживанием», как рабочие будни реальности затянулись ядовитой дымкой «культурной» репрезентации, идеальным представлением. Дистанцированные некогда от нас «божественные» идеи, нивелировали эту бездну расстояний и теперь растиражированные суетятся среди нас, вызывая все большее отторжение своим утяжеляющим наличием. Их разъедающая кислотность, цветастая токсичность, ядовитая концентрированность не спасет нас (может только лишь пресловутый «мир»), а вынуждает отплевывать людские органы, превращая человека в «тело без оных». Люди инфицированы вирусом перфекционизма, а он, чертяга, наносит нам невосполнимый урон. Так, сверх-эстетика соседствует с последней пошлостью, сверх-мораль переливается кровожадной мизантропией, гипер-индивидуализм граничит с острыми формами сумасшествия, детализированная забота о теле станет главным толчком для безудержных «плотяных» модификаций, а потрясающий сверх-рационализм станет заупокойной молитвой цивилизации (выдумать и употребить в дело «красную кнопку» способен «разумны»). Короче, перфекционистский «гипервитаминоз» сведет нас со скромной эволюционной тропинке приматов. Видеоряд, сопровождающий нас, - только высокого разрешения, предельной четкости, очищен от «шумовой» компоненты, изыскан, без изъяна. Даже нарочные уродства являют собой фривольные детали общей картины совершенства, идеального полотна. Эти ангелоподобные лики, силами «фотошопа», мастерского ракурса камеры, хирургического скальпеля, олицетворяют единый эйдос безупречного небесного андрогинна. Секс, бывший очеловеченной формой акта воспроизводства, превратился в особое скопление образов и техник, удачных ракурсов и экстатичных моментов, призванное эффективно возбудить, расшевелить, экзальтировать. Можно, конечно, и дальше продолжать шутить, называя постсовременную секс-индустрию «аппаратом стерильной эякуляции», но все же… Выбор между кособокой, серой, требующей постоянного внимания, девчушкой с работы (соседнего двора) или синтетической красавицей, пышущей «животным идеализмом» с разного рода доступных информационных носителей. Он уже не так заострен и тягостен, ибо решение пришло само по себе: обрушить «идеальные небеса» силикона, имплантатов, ботокса на голову несчастных бытовых уродцев, чтобы ощутить и на себе печать надлунной неизменности. Еще бы, подлинное преображение реальности. Фантазирую кощунственно; завидев эстетствующий перфекционизм молоденьких метросексуалов, ироничный преследователь Алкивиада с носом-картошкой восславляет Зевса за то, что категория красоты по-настоящему обосновалась здесь – в подлунной обители, где… беспорядочное становление и распад. А политиканы, руководители, топ-менеджеры, госчиновники?! Имиджмейкерство, проникшее в измерение религиозного культа. Их вычищенные, испещренные «идеальными рытвинами» мудрости, свидетельствующие о напряженности мысленной работы, лица успокаивают нас притягательными здравомыслием, эффективностью, рациональностью. Их глянцевые образы, скудная на «человеческие, слишком человеческие» эмоции мимика, отточенная словесная «импровизация» (один Господь знает, сколько вымученных человеко-часов потрачены на искрометные спичи а-ля «ответ с ходу») и другие ораторские изыски, движения благородны и аристократичны как у породистых скакунов, сплошь и рядом рационализаторские указы, какая-то матриархальная забота обо всем вверенном, перемежающаяся с паноптикумом. Можно даже захлебнуться слюной в перечислении положительных качеств этих инопланетных гостей. Ну и чем вам господа недовольные, не правление философов, не «ангелы в погонах», не инкарнированные совершенства. Люди, сами того не замечая, оказались в платоническом «государстве» совершенных эйдосов. Даже сам тяжеловесный бюрократический механизм, более всего вызывающий нервный тик у типичных представителей народа, является строгой формализацией аморфного принципа «справедливости»; заполненные типографские бланки и Читать далее...

Заманчивость, привлекательность, презентабельность… Какие только «rules of attraction» не следует соблюдать, чтобы текст по-людски удался, проник в социальные бреши, стоил бы нескольких хвалебных отзывов. Нет, это же разворот на единственную магистраль в клонированную преисподнюю «коммуникативного Диснейленда». Знаковый реципиент только и ждет пресмыкания перед собственными слабостями, задабривания его сакральной персоны текстовым жертвоприношением, свежеиспеченных плюшек в его развращенное скопление нейронных связей. Перебьется. Размазать его гик-рожу порционной мешаниной не перевариваемого, «пластмассового», до жесткости «сырого», настоянного на постмодернистской «бесовской структуре», неформатного кода. Рычать с праведной социопатией архаичного профетизма, пройтись сжигающим напалмом по культурологическим джунглям растиражированных пальм, короче, устроить замес и так раздолбанных постнеклассических руин. Ненависть, гнев, отвращение, омерзение к инопланетной территории, где царят порядки двурушничества, «миллионных» стандартов, безыскусной театральности, среднестатистического цинизма. Ничто не потревожит того железобетонного несогласия, болезненно взращенного после молниеносного «краша» с действительностью. Зафиксировать в мозгах «мерзость запустения» ни для того, чтобы впоследствии прослыть удачливым футурологом пессимистичных полотен типа, «помните, о чем я вам беспрерывно нудил». Не-а, высокомерно ухмыльнуться, отвращаясь от катастроф прошлого, послать тысячи проклятий в сторону того «культурного багажа», под дурманящим веянием коего люди обращались в мясных зомбаков – вся их программа «стимул – реакция» настроена рвать, терзать, резать жизнеутверждающую плоть. Глубинная воинственная антипатия к тому знаковому наркотику, конвертировавшему из сияющей здоровьем бестии больное имплантированное существо («зверо-человеко-робот»), в ригидном танце движущееся к странно случайной кончине, смертному исходу от саморазрушения. Дух рациональной критики развеян, он поглощен густым туманом сциентистского цинизма. Посредством трезво здравомыслящей аналитики мы вырастили стерильных, нейтрализованных условностями, специалистов, у которых на все ужасы найдется фамильярное пожимание плечами, обезжиренное ответствование в стиле «такая чернь разнообразием жизни покрывается». «Критика», предполагающая не изменения, а наоборот, укоренение, стабилизацию, консервацию. Критический посыл размещается в безопасном закутке застольных бесед и частных уборных, его мощный парализующий заряд обезвреживается на публичном уровне резиновой прокладкой холуйства, скудоумия, выслуживания. Всеобщая модернистская обманка: схематизировать сверхразумные проекты, выкручивать катушку обнадеживающего оптимизма по максимуму, сконструировать формализованную сциентистскую утопию, чтобы встретиться потом лицом к лицу с издевательски сумасшедшим настоящим, их унылым настоящим, – мертворожденным монстром, подключенным к аппаратуре искусственного сердцебиения, дыхания, «стояка». Просто поразительно как постсовременный обитатель «глобальной деревни» изворотлив, податлив, тягуч; его «тело без органов» так пластично растягивается и принимает столь потрясающее число обликов. Избирательная критика – торжество, лишенной «геометрии острия», политкорректности, по указке коей заточенный скальпель научной рациональности проходит по строго маркированным местам; она просто не позволяет залечить раны, вырезать гниющие шматки социальной плоти (особенно, обезображенной от медленной деградации, «главы»). Такая гиперинфляция критического сознания может быть излечена лишь масштабными вливаниями твердо конвертируемой ненависти. Один нюанс: ненависти к знакам, а не к людям. Конечно, эти штуковины сейчас трудно разъединить, но пока их противоестественный «коитус» не достиг необходимых высот, «критической» вершины необратимости. Думается, что «империя лжи» не покрыла все обитаемые территории, не заполонила потоком грязного сознания знакомые радиочастоты, по коаксиальным проводам еще снуют биты честности и последовательности. Война с ложью была проиграна уже тогда, когда невидимая мощь социальности одному потворствовала в его властных фантазмах, а другому позволила смиренно молчать и впитывать в пористую ткань своей психики фантомы чужого воображения. Писать и писать, тренировать собственную ненависть, взгревать позитивную гневливость; встречается, что на 300-400 слове всплывают редкостно мерзостные фразочки – разжиженные капельки металла в будущую форму крушащего молота, концентрированной кислоты разъедающей «антизнаковость!». Дело здесь не в красоте стиля, литературных изысках, дурманящих художествах, а в подборе отточенных инвектив, цельных проклятий на головы «штрихоносцев» и «клинописцев».

Индустриальный конвейер философии прост и отработан. Следуй производственным инструкциям и прослывешь плодовитым работником на местных фабричных широтах. Гуманитарные трактаты, монографии насколько представляют собой беспрецедентную мощь, настолько примитивны и одномерны в познавательном скелете. Структура каждого интеллигентского шедевра приближена к идеалу, и поэтому вызывают логичные опасения: подборка случайных обобщений, скрытых когда-то очевидностей, странных закономерностей, вылезают наружу с родственными именами, монографиями (короче, сдобренные «научным аппаратом»), успех которых напрямую связан со стилевым мастерством (умением совлечь и завлечь) Автора, или компилятора гуманитарных дискурсов (кому как угодно). Об этом в следующий раз. Стоит оговорить мотивы; еще недавно обобщения, не заточенные с высокими тематиками – истиной, смыслом, жизнью, абсолютом, - воспринимались как нелепые уродцы, рожденные тлетворным умом праздношатающихся мыслителей. Скоротечная динамика нескольких мгновений и мозг занят именно этим «инвалидным» в своей второстепенности контентом. Как раз высокие темы, естественно, не растеряв своей популярности, попали в неловкое положение – положение постепенного расщепления, одновременной потери «универсальности» и приобретения «нишевости». «Истина», которая сама по себя не является «истиной», безвозвратно превратившись в «истину уборщицы», «истину собачки», «истину куска мыла», и т. д. И дело же, конечно, не в демонизированных «постмодернистах», дескать, релятивизирующих всех и вся, а в нас самих – плевавших на языковые и социальные конвенции. Этак, все человечество выбрало «пить чай», а не один полубезумный гений. Универсальность, растерявшую свой универсализм, не преследует судьба безвестного утопленника, она останется в респектабельном почтении у нескольких скромных адептов, но не более. Так «бытие» в обзорном тысячестраничном памятнике крайних усилий безвестного старателя, совместившего мудрость веков, - не «бытие» в общечеловеческом смысле, а «бытие», например, престарелого лысоватого с волосатыми ушами профессора (а таких тысяча другая наберется, поэтому будем уважительны и к этому дискурсу). В нашем мире образовалось столько умников или народца «имеющего на умничанье полное право», что эти миллиарды просто не способны договориться друг с другом о правилах игры. Не задумываясь об опостылевших согласованиях, они продолжают говорить, писать, размышлять, как им заповедал Его Святейшество Случай; одни выдавливают скудное «жизнь – дерьмо», а другие аскетично утруждают себя пыльными фолиантами для увеличения количества таковых. Общечеловечность философии или других гуманитарных дисциплин зиждилось на очевиднейшем постулате «автором любой истины мог стать любой человек, и лишь вторичные обстоятельства делали одних безропотными отражателями мира эйдосов, а других – бездумными бездельниками». Дескать, это закономерная истина, к которой и ВЫ – простолюдин и аристократ – способны приблизиться. Оказалось, по крайней мере, сейчас, что ведущую роль играли эти второстепенные обстоятельства, которые делали материалистом, идеалистом, или, чаще всего, никем, то есть без определенных мыслей по столь важному поводу. Философия всегда была тоталитарна, но в ситуации, где «каждая тварь право имеет», она просто разбивается на идеологические анклавы. И вот все более и более народа пишет, пытаются соригинальничать (философия или социология уборной, например, пытаются подойти с аналитическим скальпелем к мотивации посетителя сортиров, как будто это требует глубинного научного чутья?!), тешат свое амбициозное Эго до исполинских размеров, вступают в «кровавые» диспуты, где инсайдерским критерием являются «обороноспособные» славные имена прошлого. Нынешние имена и их величие – теперь исключительный продукт случайности, инерционное следствие старинной традиции, и редко связан с уникальной концентрацией «гения». Если о таковых вообще можно говорить, то они где-то среди нас, лузеры и скромняги. «Двигаться по пути наименьшего сопротивления» – кредо, которое с хозяйской теплотой мог бы принять любой временной отрезок человеческой цивилизации, сейчас стало просто корневым девизом. Лень, конформизм, усталость, консервация, «да бог знает» еще какое качество придется сделать ответственным за те изменения, что происходили и происходят с нами; сначала мы непринужденно восприняли наше цифровое окружение, постепенно включая его внутрь себя, а теперь мы даже не осознаем суть происходящего в этом информативном хаосе. Если ранее образование было элитарной судьбой и осуществлялось посредством выбора, ознакомления, переработки словесных находок и неудач. То сейчас, в век «электризованного знания» оптимальный выбор не возможен в виду беспрецедентного изобилия, а удачная находка подобна лотерейному джек-поту.

- Станция «Философские будни»… осторожно, двери закрываются, следующая станция «Философские будни»… И опять несешься с удушающей цикличностью к той – знакомой, тождественной, ставшей родной – остановке. Чтобы не быть голословным, нужно повторяться, чтобы казаться лицеприятным, следует натянуть личину «миссионерского» добродушия. Первичная комбинация выигрышных ходов разрослась, детализировалась в узорчатую последовательность с непредсказуемой стратегией; здесь царствует принцип «красивой игры». Что собой недавно представляла философская рефлексия – искусная работа с обобщениями, не более, где знакомые всем категории сочетались в различных позициях и с несбалансированной интенсивностью, пропитывая собой языковую ткань. И вот уже любая скамеечная беседа тонко перетекает в легкую метафизическую партию из тез, контроверз и доказательств. Эзотеричная застольная забава мастеров языка демократизировалась, ее соседство с бедняцкими хлебом-водой никакого не удивляет… жгучая потребность. Скажите, разве не обидно пекущимся за репутацию «избранных», «отделенных», в конечном счете, «святых», вести схожие речи посредством проверенных истин и выточенных комбинаций, свойственных более всего рыночным тунеядцам? Страх опрощенства, ужас очевидных вещей преследовал философию всегда. Она огрызалась намеренной эзотеричностью, оскаливалась кодированными словечками, мерзко лаяла на скептичных ренегатов-«домашних». (Будь прокляты, навеянные библейским «штилем», параллелизмы, они с помощью топорных методов увеличивают мысль «вдвое».) Ни в коем случае не снисходите с высот «птичьего дискурса», «ползучие» раскусят вас на раз, классифицируют со щекочущем самомнением, признают за чудаковатого «кузена», отдавшего лучшие лета юности на лексические экзерсисы. «Демократизация» и дигитальность знания, миниатюризация и общедоступность информации привела к абстинентной картине. Все движется к обретению собственного исторического аватара. То, что было частью мимолетного разговора, стало важнейшим компонентом индустрии обыденной коммуникации, то, что пребывало исключительно в устах сплетников и слухачей, приобрело статус благороднейшей истории. По закрепленной привычке речевые борения низведут до скамеечного диалога. Сюрреалистичный шедевр, на полотне которого коммуницирующее человечество в образе наказанных школьников, каллиграфически выписывающих философские сентенции на поверхности нескончаемой доски. Обрети в дисциплинарном наказании радость нескучного времяпрепровождения. Вот и заполняет с энергийным усердием интернет-доску массивная человеко-машина знакомыми надписями «душа есть или нет?», «неужели нас господь ненавидит?», «как жить во всеобщей несправедливости?». Конвейер простых вопросов и десятка вариативных ответов не требует громадных ресурсов, не затратен, хотя и с позиций рентабельности здесь подходить не стоит, короче, гудит «денно и нощно» движком скуки, усталости, праздности – бездонного источника «культурного энергетика». Сравнимо с бесконечным самоповторяющимся истреблением респаунящихся монстров и прохождением дополнительных квестов «по набиванию опыта», как бы оставляя на «десерт», на призрачное «потом», основную сюжетную линию, в действительности оказавшуюся забагованной и непроходимой. Массовый «юзер» до чертиков а-историчен, если он счел что-то объектом пристального взгляда, то с неуемным упрямством уставится на тень прошлого – сотни раз родного и тысячи крат проговоренного. Есть здесь нечто и от тремора больного, от ребяческого долгоиграющего речитатива, от архаичных литаний и вереницы нанизанных мантр. Еще и еще – проверка амортизации слова, действенности знакомых формул. Тестируется «магия речевого оборота»: существует ли вообще идея или предложение, способные перевернуть нутро, или в своей истасканности он растеряли весь заряд бодрости, импульса, прозрений? Категории отполированной обывательщины, сюрреалистичная, стремящаяся к апофазе, заумь («и бог ей алеаторность»), сухость формализованного протокола имеют своих скромных, скорее даже местечковых, последователей, но лишь инсайдеры культуры тщательно микширует их, выдавая значительные продукты постмодерна. Рожденный гипертекст необратим, его невозможно редукционистски свести к простейшим компонентам, представить набором очевидных, и главное – легкодоступных, истин, так как сами эти очевидности отказались от универсальности, заняли разговорную нишу поглаживающих друг друга умов, представились весомым, но не всемогущим, оппонентом. Ведь можно было в вышеописанной «чухне» выставить историософский резюмирующий вердикт: первоначальная философская дискурсивность в своей проблематике, категориях, предметностях, полностью исчерпала себя, но она усиленно противиться последнему исходу в архивы, ратуя за самоличную востребованность. Нет, это не будоражит умы, не вводит в мистерию исторического движения, а лишь раздражает своей предельностью, категоричностью, бескомпромиссностью. Будем же овевать таинственностью латиницы и прочих заморских лексем свой текстуальный скарб, Читать далее...

[515x699]

Work_of_art
далее

Наш провинциальнейший старинный город ни лучше и не хуже остальных мест выживания обыкновенных россиян, но если только чрезмерно грязный в контрастирующем сравнении с соседствующими вычищенными территориями громадного имения усатого батьки. Раздумывая о грядущем подобных городков, в принципе тяжеловесных на скоростную поступь технологических цивилизаций, удивился одной тенденции; мы – от корня провинциалы – тоже движемся к странному технократическому «вперед». Наш город в центральной своей части весь обвешен камерами наблюдения, как будто мы находимся в зоне особого внимания, или объявлен перманентным «мягкий» комендантский час. Розовощекие адепты порядка, служители хрякоподобной Легитимности, в очередной раз облегчили себе и «нам – порядочным гражданам» жизнь. С экранов местного ТВ «жиробасина» с патерналистским прищуром вещает что-то вроде «мы за вами внимательно приглядываем, ребята, вы там, это, не балуйте», похваляется, что с помощью чудо-устройств выявлено около 2000 административных правонарушений (об уголовных преступлениях сказано скромно – 15) и, расплываясь в благолепной улыбке сытого хищника, выдает схожее по интонации нечто «мы, дескать, на молодежный де праздник, Татьянин день, проявим к подвыпившим студентам, безусловно засветящимся на контролирующихся мониторах, СОЦИАЛЬНУЮ ЛОЯЛЬНОСТЬ». Гениально, эффективно, безупречно… Или, по крайней мере, смутный образ этих величественных качеств будущего. Мягкость, скрещенная с исполнительностью. Обыватели должны быть довольны, типа «спи спокойно добрый горожанин». И действительно сторонний человек с юридическим образованием, оправдывая собственную сферу интересов и господствующих в ней мнений, подтвердит «положительность включения продуктов НТР в область правовых отношений». Все нормально, рационально, здраво, поэтому споров никаких не должно быть… Но этот случай как всегда заставляет меня драматизировать, радикализировать, «зачернять» грядущее правовых технологий. Взаимоотношение преступника и государства (как карающей руки социального возмездия) было тонкой «игрой» с проработанным сводом правил и условностей, тщательно регламентированные «кошки-мышки». В ней победителем вряд ли мог выйти человек («конкретный правонарушитель») по причине чудовищного контраста в этом неравноценном балансе сил меж ним и Законом. Индивид способен был лишь свести партию к ничье, и то, из-за слабой мотивации государства, двусмысленной трактовки правил, редкостных неисправностей в государственно-правовом аппарате. В случае обострения, эскалации этих взаимоотношений, когда государство мобилизовала ресурсы и концентрировалась на одном субъекте, у этого человека (уже «маленького» человека) против, клацающего правовыми шестернями, механизма просто не оставалось шансов, за исключением уникальных прецедентов. Так вот механизация, автоматизация, дигитальность правовых структур, призванные существенно облегчить процедуры поддержания территориального правопорядка, когда вменение вины, наказание и т. п. будут нести надличностный характер, представляя собой закрытую систему штрафов и возмещений. Цифровая система права находиться в состоянии постоянной мобилизации, функционируя с совершенным КПД, где серийное убийство и «распитие в общественных местах» располагаются под единым знаменателем «одинаковых» нарушений, обязующих восстановить ущерб обществу, пусть и разновеликий. Безупречный аппарат социальной сатисфакции, где каждое преступление выявлено и всякий виновный найден, наказан. Дело в фатальности, детерминированности происходящего; техносоциум превращается в совершенное земное воплощение «Божественного правосудия». «Ужас преследования» возникает не от вероятности нелепой случайной ошибки, которая по причине замкнутости системы станет инициатором несправедливого и необратимого наказания для невиновного (например, «Бразилия» Гиллиама или «Особое мнение» Дика). Нет, ужас преследует от осознания стопроцентного возмездия… Детализированный паноптикум, пристальный взгляд в каждую клеточку социальной ткани, естественно не позволит, как в антиутопии Дика, предвещать правонарушения, но будет четко контролировать, ретранслировать их. Так господство правовых алгоритмов, дескать, приведет к обелению социума. Ранее изобретенные, «человеческие, слишком человеческие», законы и нормы соблюдались самими же несовершенными их авторами – людьми. С течением времени юриспруденция обогащалась множеством абстракций, словоформ, прецедентов, но, по сути, она не изменилась с древних эпох племенных табу и запретов. Но сейчас даже столь раздутая опытом сфера права, где разновидности административных и уголовных правонарушений исчисляются тысячами, может эффективно поддерживаться и контролироваться современными технологическими инструментами. Противоречие из несовершенных целей и совершенных средств налицо. Беспредельная свобода законодательной глупости и маразма в среде избранных уникумов с одной стороны, а с другой – исчезающая свобода большинства, посредством безупречного контроля техногенного аппарата Читать далее...

[показать]

[показать]

Work of art

"далее"

Наконец, пришло… радость любого вменяемого гика – свеженький фильм одаренного Г. Риччи (вылечившегося от навязчивой геронтофилии) о лондонских деньках местного полукриминального «быдлованья». Почему «3d», да потому что это те же самые культовые «локи-стоки», только не претендующие на культурологическое почитание (известный трюизм, у практически любого режиссера лучшее тождественно первому), богатые (Риччи сейчас так не экономит на бюджете как раньше), гламурные («треники», торчки, кровоподтеки выглядят подчеркнуто дизайнерской креатурой), объемные (британец поддает красок и ракурсов в свой классический эстетизм), социально иерархически высоченные (понятно, со времен «Карт…» круг общения сменился). Пусть не Тарантино придумал, но, безусловно, ввел в модный оборот строго детерминированную трактовку отточенного криминального сюжета-образца, где каждому раздается по заслугам самыми разнообразными, случайными и комичными способами. Здесь Риччи оказался оптимальным продолжателем, вдохновенным адептам того, как сначала замотать клубок из людей и обстоятельств, а далее моментально разделаться со сложной развязкой посредством десятка случайных смертей, проторивших тропинку к киношному первопринципу «удачной концовки». Орлянка жизни и смерти, апеллирующая по-видимости случайностями, оказалось, подвергнута жесткому воздействию высших закономерностей: главный герой должен существовать, пусть и в своем новом воплощении. Риччи некогда выдал «Карты…» столь импульсивно, едко, действенно, что и продолжать-то, думалось, не стоит; вот он – совершенный продукт любой фильмотеки (уж по юмору и диалогам вороватых бездельников это точно). Но рынок дает иные команды – цыганский «Большой куш», шизоаналитический «Револьвер»… и другая откровенная дичь. Все знают, что не только финансовый аспект подмывает чуть ли не ежегодно ошарашивать публику новым творением, а постоянный культурологический пресс поддерживать статус самоличной гениальности. Специфика же масс-культуры свидетельствует, что родить здорового младенца возможно один-два раза, не более, в остальных случаях – выкидыши, уродцы, инвалиды, или загримированные и переодетые под грудничков первенцы. Помучившись с переоткрытиями жанров, переходом в нехарактерные «воды», все в основном возвращаются к рецитациям собственной исходной истории, правда, в иных декорациях, - подновленных, подкрашенных, отретушированных. Стандартизированная «Story» обитателя столичных кварталов такова: симпатичные зрителю-реципиенту («положительные», по той простой причине, что от них ведется повествование, они – сюжетные герои) попадают в неприятную денежную ситуацию (в «Картах…» «попадалово» с изыском обрисовано, а здесь оно как бы анонсируется с титрами) с влиятельным дельцом, который до жестокости пунктуален в финансовых вопросах (его «негативность» только в этом и заключается, он больно выбивает долги), и для ее решения ввязываются в авантюру, с виду легковесную, но в действительности смертельно опасную (за «воздушностью» предприятие скрывается всесокрушающий молот, поддерживаемый рукой небританского происхождения (не смотря на то, что русский олигарх Юра, сорящий деньгами по улицам Лондона, и кучеряво-черный наркобарон с вооруженными гориллами, одинаково непонятны и экзотичны для рядового британца, фигура Рори-ломщика более насыщенна и интересна). Ну, мы же не дети и понимаем, что в таких фильмах главное – диалоги и персонажи (аудиовизуальная стилистика Риччи кардинально не меняется и это однозначный «плюс»). Так вот здесь замена привела к заведомо проигрышному исходу для новехонького наследника. Если Риччи срисовывал персон своих фильмов с современного ему окружения, то вывод очевиден и он не в пользу лондонского истеблишмента, а где-то в рабочих пабах. Главные герои здесь вообще не удались: спасает положение печать туповатого недоумения на мордатом теле Дж. Батлера, и множество эпизодических рожиц – выставляющие на мини-аукцион наворованное, джанки, негрила Танк (танк, потому что умный), как будто вышедшие из застенок концлагеря худосочные охранники Босса, и, естественно, вымороженные наемники «из бывших военных, или бандитов» русского олигарха Омовича (отдельное спасибо за брутальную мизансцену с пьющими горькую полуобнаженными в фуражках боевиками, готовящимися к тяжелой казни под «Сектор газа»; благодарим английского миллионера за то, что он всемирно «пиарит» умирающий от невнимания «колхозный панк»). Около расистскую перчинку (помните, жирного Ника-грека, Боснию, внешний долг Либерии в «лопатнике»), Риччи сменил гомофобской (неужели сэр Элтон приставал, или действительно тема сексуальной идентичности стал актуальной в среде лондонского жулья?), и, по-моему, тоже проиграл, хотя гримасы Батлера достойны особого - «мужского» внимания (ой, извините?!). И о саундтреке: он хорош, потому что это хитрющее повторение от английских «лабухов» первоначальной удачи «Карт…». И самое крутое: отзвуки «нового поколения» от «Clash» в «Картах…» переросли в целую философскую рефлексию о рок-н-ролльности, отсюда Читать далее...

Когда-то более чем распространенной идеей считалось, что политика – дело грязное, ужасное, недостойное, кровожадное. Спешу отрапортовать: сейчас «движение власти» как раз модифицировалось в предприятие скучно-торжественное, политкорректное, обеленное. Тончайшие метросексуалы, истовые христиане, бескомпромиссные гуманисты, внепланетные атлеты, хваткие рационализаторы, в конце концов, сверх-менеджеры, слитые в один персональный флакон господствуют над нашими душами, причем делают это таким образом, что не дают и повода усомниться за свою будущую судьбу. Налет совершенства крепко впечатан в лики «демократических» лидеров. Бесстрастие, спокойствие, разумность веют с мерцающих мониторов свободных СМИ как признаки божественности, брызжущие вдохновенной позолотой с византийских иконочек. Взгляните на «эльфа Доби»; его аккуратно блескучей лысине могут позавидовать самые усердные в процедурах «заботы о себе» престарелые обитатели гей-кварталов Сан-Франциско, а его узорчато циничный слог и над-хамовитая (такие люди не оцениваются в критериях обыкновенных – вежливости и учтивости) спич-импровизация заставляют стыдливо покраснеть наилучших шоуменов, ну, и, конечно, его сверх-рациональный образ поведения позволяет радоваться о настоящем воплощении желанной платоновской утопии, где верхотурой власти заведуют мудрецы-философы. Этот «небесный» политик уже превратился в представителя «заоблачных» эйдосов, потеряв способность есть, испражняться, в конце концов, ошибаться. Все негативное, вытекающее из прорезей информационного пространства, скапливается в светской «мерзости запустения», в периферийных маргинальных местах – тюрьмах, лечебницах, приютах, «бытавухи»; но ни в коем случае не портят своими нечистотами незамутненный источник высше власти. Так, вся верховенствующая политика и носители ее сакральной силы-власти, изъяты из плоскости наказания, дисциплины, паноптикума, контроля, вычистив всю негацию из своих покоев. Следует только стерпеть всю театрализованность и перфекционистскую искусственность редких моментов всеобщего пристального взгляда на власть, а далее тебя ожидает беспрецедентное количество произвола, помыслить которое не способен был оптимальный из макиавеллистских адептов. В одном человеке, чья персона сакрализована присутствием большой дозы властных полномочий, совместились рациональная функциональность должного (дескать, ведущий политик только и занимается перманентно эффективным руководством страны) и полный сверхчеловечный произвол действительного (на самом деле, это всегда лоббирование интересов избранной верхушки и распределение меж ними дефицитных благ), но наш мир крайних противоположностей, техногенных контрастов скрадывает эту странность. Манипулируя на невнятной угрозе тоталитаристского реванша, современные «демократы» строят свои скрыто-централистские автократии (еще недавно «отсталый мир» с застенчивым придыханием следил за распоясавшимися в смертельной игре «сверхдержавами»). Мое видение таково: за светоносной белизной открахмаленных воротничков, за платоновско-геометрической симметрией галстуков и чистейшим блеском играющего солнца на лакированных туфлях, прячутся инфицированные властной прививкой («смертельный передоз» для теплокровного обывателя с сердцем и душой), кровожадные зомби в идеализированном человеческом обличье. Вспоминается клишированная мудрость сицилийских «людей чести», которые классифицировали человечество на «достойных» и «уток», а под последними подразумевалось обывательское большинство, кому и куска черствого на жизнь хватает. Жить нам позволяют лишь исходя из соблюдения нами нескольких простеньких условий: не высовываться, сидеть смирно в своем болоте, и ни в коем случае лезть в распределение дефицитных мер амброзии, а все остальное в принципе позволительно, так как мы живем на совершенно разных уровнях. Кровожадность этих зомби приобрела конечный универсальный характер, где дистанция между палачом и жертвой максимальны, а орудия казни настолько эффективны и рациональны, что не заставляют останавливаться на столь неприятных моментах. Все мы дружно сгрузились в корпоративные личности отдельных народов и для нас уже выдуманы идеальные орудия убийства. А потом чисто выбритый франт по высоко рациональной причине (например, во имя выживания собственного этноса) элегантным координированием руки и кнопки сделает близкими каждому первертивные мечтания постапокалиптических пещерников. Но скажите: опять погружаешься в самоличный негатив… Отвечу: моя точка зрения еще более будет радикализироваться, но если вам не по душе это мнение и оно вам неприятно, ладно хорошо, так почему же вы каждодневно позволяете, чтобы вам постоянно гадили в мозг? Считается, что мало кто серьезно относится к новостным каналам и еще меньше можно найти инфантильных людей, верящих незапятнанной репутации существующих политиканов. Дураков наивных нет, и тем самым мы оцениваем ужасы носителей политической силы по льготному тарифу как проштрафившихся мздоимцев, блудливых бюрократов, приверженцев казенного Читать далее...

Книга либерала Олега Мороза «1996: как Зюганов не стал президентом» (М.: Радуга, 2006) оставила совсем не либеральное послевкусие. Весьма большой поток аналитической политологической литературы, насыщенное обсуждение темы «динамики власти» в Интернете как бы призваны подтвердить устоявшийся демократический порядок нашей государственности. Ан нет, в действительности большинство книг являют собой или, не ограниченное рамками текущей цензуры, «свободное» переложение прошлого, или детально осторожное касание настоящего. Интересующая нас книга – это симптоматичное для угасающего либерализма уходящей действительности издание, отразившее небольшой кусочек политической жизни российской верхушки середины 90-х годов. Пусть здесь довольно поверхностно описываются масштабы влияния олигархической прослойки на ельцинский управленческий курс, чуть ли не канонизируют публично «демонизированную» фигуру «виновного во всем» Чубайса (оказывается, для «правых» экономических элит – это почти «сакральный» персонаж), а российский коммунизм смешивается с «грязью провинциальных русских дорог», эта публикация представляет одну важнейшую идею – тот контраст, который существует в сравнении нынешней политической (и интеллектуальной) атмосферы и ее, десятичной давности, прародителя. Хоть «массы» в любой период времени являют собой апатичность, инертность, молчаливость, как основные характеристики, политический актив сегодня и тогда – это глубоко отличные реалии. Невыплаты зарплат и пенсий, имущественное расслоение, бездумно-кровавая бойня в Чечне, держали в голодно-раздраженном тонусе рядовых россиян, превратив их пищевую ненависть в классовую, предъявляли критиканский карт-бланш радикальным деятелям. Нынешний иммунодефицит «интеллекта и правоты» в силу еще недавно господствующих, колбасного изобилия и сладких иллюзий «стабфонда», сделал из нас блеющих адептов «вертикали власти». Как мы оказались в «Византия»-подобной автократии, где критика верховной власти от главного до последнего чиновника трактуется как чуть ли не уголовно наказуемое «нанесение оскорбления чести Его Величества – Закона», или, мягко говоря, считается совершенно идиотским мероприятием, выталкивающим недовольного далеко за периферию обеспеченной жизни? Вряд ли кто-то способен вменяемым образом объяснить, почему мы не можем уволить неэффективного главного бюрократа, к тому же безвозмездно отдав ему страну с ее бесчисленными ресурсами на прокорм его «собачек» на «долгие и благие лета». Тогда «дичной» режим разваливающегося пьянчужки 90-х годов воспринимался жестко, цинично, и в принципе справедливо (особо понравилось изложение истории с первым инфарктом Ельцина в 95 году, которого еле откачали после очередной «обмывки» поста ФСБ – во всем виновен «вражеский» апельсиновый ликерчик, или его усердное потребление?), и его спас сверх-удачный медиа-ход – фиктивная угроза коммунистического реванша. Хитрейшим образом государственные СМИ представили выбор между кроваво-иллюзорным прошлым и не менее фиктивным изобильным будущим: сталинский Гулаг или ельцинские райские кущи XXI века. Проигнорировано было лишь настоящее: известно было, что и коммунисты суть уже не те тоталитарные госаппаратчики и ельцинская верхушка – не последний оплот демократии (существовало ли там вообще что-нибудь от народовластия?). Плебс был одурачен во имя одной красивой идеи – не допустить возврата ностальгирующей тоталитарности. Но дальнейший результат продемонстрировал: оказывается, тот выбор ничегошеньки не решал, мы двигались к тождественной реальности, различимой только цветовыми составляющими. Ничего бы не изменилось, все также правозащитники сменились бы «театрализованной» общественной палатой при президенте, оппонирующий по-настоящему, расколотый парламент – улично-босяцкой «оппозицией», вызывающей снисходительную усмешку омоновцев, жесткая грамотная критика со стороны инакомыслия, требующая «порулить», – молчаливым полу-намекающим цинизмом конформистских медиа-персонажей… Посредством легковесной обрисовки тогдашней действительности Мороз как бы тыкает нам в лицо простую истину: «ну, что заткнули недовольный рот дешевым куском черствого бородинского!». Конечно, разве можно было бы представить тогда восторженное приятие кровавой бани в Чечне, а сегодня отупляющее имперский душок слышится не только с экранов пропагандистского ТВ, но и в частном пространстве всегда «свободолюбивых» кухонь (в тех же грязных малогабаритных «хрущобах» теперь восхваляются победы сборных и армий, звучат воодушевляющие спичи). Старорежимный тоталитаризм выявил свою не жизнеспособность по одно простой причине – он использовал слишком «хардкорные» технологии и поплатился за это скудоумие своим существованием. Современное политическое новообразование – это «генетически» модифицированный продукт «знаковой демократии», в которой большинство все также не подпускается к ограниченным благам и элитарным ресурсам, но посредством мягких технологий впечатывающей информации позволяет разделить радость обладания дорогостоящего дефицита с Читать далее...