Сколько я себя помню. Точнее – так часто, как себя вспоминаю, – я пытался перестать писать. Не в смысле – бросить, а перестать так, чтобы больше не хотелось. Вечная неудача: напиши плохо, и тебе захочется ещё; напиши хорошо, и, несмотря на страх, желание написать только возрастёт. Незаменимы помощником в молчании стал интернет в целом, и любые соцсети и дневники в частности. Мелочь (но – ключевая), отличающая электронные аналоги от бумажных оригиналов – в перевёрнутости, в обратном течении заметок. Ты не пишешь в конце дневника, ты дописываешь в начале, как бы никуда не двигаясь, но снова и снова переписываешь свою не меняющуюся, не двигающуюся с места историю.

Значит, эта моя история начнётся с конца и будет двигаться к началу, у меня нет другого выхода. Толстые и худые, твёрдые и мягкие, концы отцов и дедов, обуславливающие также их кончину. Не вход, как у нормальных людей, но выход. Самоубийство главного героя, а других, не главных, героев у меня для вас и нет, каждый – главный, объективно из этого у нас страдания (слова) и возникают. Осталось выбрать себе конец. Сколько (так часто, как) себя помню, моя жизнь всегда заканчивалась. Этим, как известно, она и отличается. Проблема лишь в том, чтобы убить вместо себя кого-нибудь другого или подобрать из уже умерших друзей или "друзей". Люди склонны врать всю свою жизнь, а после смерти за них великолепно продолжают врать другие, придётся выбрать одну из своих смертей.

Прошли те времена, когда я стрелялся или перерезал себе горло, падал со скалы, попадал под поезд, замерзал насмерть в лесу. Последние несколько лет моим фаворитом было удушение. Только бы не смерть во сне. Взрыв от оставленного на трамвайной остановке пакета, или – не взрыв, но всхлип, так, кажется, должен кончится век. Подскользнусь и сломаю шею в душе или не смогу выкарабкаться из полосы прибоя в шторм, – хорошо и то, и другое... В тексте; я погибну, я не смогу выбраться из текста, смерть продолжится жизнями, которые я усложню (и облегчу) своим отсутствием.

В лесу цветы спрашивают меня. Нам нечего больше читать, что случилось. Одни воюют, другие работают, третьи лежат мёртвыми, четвёртые влюбляются, шепчут цветы, но нам по-прежнему нечего читать, шепчут цветы, голубые родники глаз и губ под влажными корягами среди мокриц и червей, что же случилось?

Скорее всего, ты сошёл с ума, но стоит ли об этом говорить, это, как мне кажется, должно приниматься без слов. Странным было бы предположить, что хоть кто-то в своём уме остался, но и тем не менее. Посмотри, сегодня ты буквально всё в мире можешь делать, кроме писательства; количество занятий увеличивается в разы день ото дня.

О, да, это всё великолепно; да. Если бы не болезни, жизнь проходила бы и вовсе незаметно. Останавливающий кашель, обезаруживающая температура. Спаси и сохрани меня, вирус и люди в белых халатах. Ручка и блокнот, спрятанные под подушкой, пачкают простынь. Лежи, дыши, в первобытной пещере под виском выцарапывай свою охоту на несуществующих животных. Синий цвет, останови меня. Ты видишь? Лицо художника было, на самом деле, нарисовано.

Я научу вас писать, а вы научите меня принимать душ и чистить зубы. Вы научите не любить тех, кто вас бросил. Научите ежемесячной оплате услуг ЖКХ. Всем маленьким вещам, необходимым для выживания маленького человека. Огромное вам спасибо. Писать -- это, примерно, то же самое. Ну да, это как выживать, только наоборот: не мыться, не платить и не переставать любить. Простейшее. Клетка, делящаяся на два, внутри и снаружи. Тропик рака, розовые кристаллы, льющиеся из расколотой головы Генри Миллера на печатную машинку между ног Анаис Нин. А где же его хуй? Проверь прямо сейчас.

Я выхожу из дома, в котором никогда не был. Мои стены, мои лестницы, подъезды. В моей квартире, в которой я никогда не был, Квон собирает вещи, ложится на полусобранные чемоданы и мастурбирует, думая обо мне. Ему пора уезжать. Дом находится рядом с вокзалом, и Квону надо везде успеть, от этого в буквальном смысле зависит его жизнь. Я — легкодоступная плоть, и Квон навсегда в моём сердце, его хуй, единожды коснувшись моих губ, упал с липкого неба в гнездо и запел, расправив крылья. Внутри наушников целые стаи членов пролетают из уха в ухо сквозь парообразный розово-серый мозг. Я люблю тебя, Кан, и никогда тебя не забуду, алло, алло, ты не слышишь, наверное; мы видимся время от времени, мы выдуманы, на улице здороваемся и улыбаемся. Нам так повезло однажды оказаться вместе на одной кровати, это же чудо на самом деле: алкоголь, долгая прогулка, и я наконец достаю свой окаменевший и буквально стучу им по столу, призывая к порядку красивые миндалевидные глаза Кана, мы должны идти с ними в постель немедленно.

Конечно, за то, что мы оказались с ним вместе благодарить надо, прежде всего, нашу общую знакомую, это она шла с нами, это она поддерживала диалог мелодичным смехом, если бы не она, вряд ли мы стали бы целоваться осенним вечером, созданным для поцелуев. Если бы не Конни, с её неразрешимыми вопросами и игрой со словами, оказавшись в постели между нами самым естественным продолжением диалога. Явно ожидая от нас большего, чем просто прикосновений, — проникновений. Верно она была разочарована, когда, попытавшись и так, и этак, я оставил их с Квоном вдвоём расхлёбывать кашу, которую сам же и заварил, заснув в соседней комнате дома, в котором никогда не был. Утром надо было на работу, и моя легкодоступная плоть, испугавшись большего, предпочла ретироваться, оставив рычащие картинки с фиолетовыми зверьми и дальше взбивать пену простыней...

За неимением лучшего слова, про себя я зову этих двоих своими друзьями.