Я выхожу из дома, в котором никогда не был. Мои стены, мои лестницы, подъезды. В моей квартире, в которой я никогда не был, Квон собирает вещи, ложится на полусобранные чемоданы и мастурбирует, думая обо мне. Ему пора уезжать. Дом находится рядом с вокзалом, и Квону надо везде успеть, от этого в буквальном смысле зависит его жизнь. Я — легкодоступная плоть, и Квон навсегда в моём сердце, его, единожды коснувшись моих губ, упал с липкого неба в гнездо и запел, расправив крылья. Внутри наушников целые стаи пролетают из уха в ухо сквозь парообразный розово-серый мозг. Я люблю тебя, Кан, и никогда тебя не забуду, алло, алло, ты не слышишь, наверное; мы видимся время от времени, мы выдуманы, на улице здороваемся и улыбаемся. Нам так повезло однажды оказаться вместе на одной кровати, это же чудо на самом деле: алкоголь, долгая прогулка, и я наконец достаю свой окаменевший и буквально стучу им по столу, призывая к порядку красивые миндалевидные глаза Кана, мы должны идти с ними в постель немедленно.

Конечно, за то, что мы оказались с ним вместе благодарить надо, прежде всего, Салли, это она шла с нами, это она поддерживала диалог мелодичным смехом, если бы не она, вряд ли мы стали бы целоваться осенним вечером, созданным для поцелуев. Если бы не Салли, с её неразрешимыми вопросами и игрой со словами, оказавшись в постели между нами самым естественным продолжением диалога. Явно ожидая от нас большего, чем просто прикосновений, — проникновений. Верно она была разочарована, когда, попытавшись и так, и этак, я оставил этих двоих расхлёбывать кашу, которую сам же и заварил, заснув в соседней комнате дома, в котором никогда не был. Утром надо было на работу, и моя легкодоступная плоть, испугавшись большего, предпочла ретироваться, оставив рычащие картинки с фиолетовыми зверьми и дальше взбивать пену простыней...

За неимением лучшего слова, про себя я зову их своими друзьями.

Полупустым мешком — Машук над Пятигорском
Бесполезно притворяться, каждая дыра — глаз
Под деревьями свалены в кучу прошлогодние лица
Поднимайся наверх сквозь каждый день
Сделай это своей ежедневной рутиной
Делай это в одиночестве — и пусть тебя видят с кем-то
Ты никогда не бываешь один. Никуда не уходишь

Мелкий госслужащий. Я приветствую всех. Если говорить только факты, события, как они есть, мы сможем полностью избегнуть правды, с одной стороны, и, собственно, исполнить предназначение дневника — с другой. Мы говорим про погоду, про цены на еду, обеденное меню. Во что бы то ни стало избегать читательских глаз — мой дорогой, мой ненаглядный.

Я притворялся писателем, сколько себя помню, и даже ещё немножко дольше, сами понимаете, вы живёте ровно столько, сколько пишете, и, кажется, это решает все проблемы. Кроме молчания. Так затекает ртуть в заготовленные формы, и ты понимаешь по пустым местам, о каких именно вещах тебе не говорят. Такова природа слов, дорогой: сколько ни говори — не скажешь.

Сначала бросаешь курить, потом жену, потом любовницу, потом другую, потом пить, потом опять курить, потом писать, ну, с этим у меня проблем никогда не было, я не написал столько, сколько мне в жизнь не написать, что не может не успокаивать, да, кстати, и не собираюсь возобновлять это вредное занятие. Не думаю, что есть прекрасней.

Давай без максим и метафор, скромные чёрные буквы на белом фоне, а то этак мы так никогда. Что там у нас, март, дождь, улицы, удары плёткой. Ветви ивы. Почти пришедший в негодность автомобиль, барахлящий и кашляющий. Истончающийся до изящества, он весь — тряска и шум, этот фаэтон. Мы едем и раскачиваемся невысоко над дорогой, читаем прозрачные письмена дождя. Дворники, как и печка, не работают. Из одного разбитого момента времени в другой, мы даже не заметим, когда машина вывернет на встречку.

Иногда мне дают машину покататься, иногда нет, но я, в любом случае, предпочитаю не замечать ни себя, ни проходящего времени. С людьми сложней, особенно, когда им лет под двадцать, как моему водителю. Не хочется прерывать этот сон. Прыщи, серьёзность, красота. Жизнь, собственно говоря. Вещи, которые меня не могут заинтересовать, потому что ещё ничего не случилось. Двадцать лет — это сколько я в своей конторе работаю; а поступил я на работу, кажется, вчера. Кроме "кажется" ничего нет: кажется, казать, показывать, проявляться. Мне кажется, что любим, кажется, что люблю. Кажется, что я — блондинка под два метра с романом на стороне.

Дневник, дневник, давай, куда тебя всё время уносит? Встаю рано, ложусь поздно. Мне пятьдесят, как и большинству настоящих людей вокруг меня. Пиджак, галстук, обожаю это всё, чистить обувь, бриться. Маскировка тщательная и, из-за тщательности, ка-жет-ся, лишённая всякой сути. Каждое утро внутри — музыка Говарда Шора из Обеда нагишом. Я встаю под насекомый стрёкот в синей темноте, я пью и захлёбываюсь, гигантский язык вываливается из окна, кувыркаясь и скользя, ударяясь не слишком сильно, выталкивает тельце на остановку. Заправляю слизистые под одежду, сдвигаю невидимую шляпу на затылок.

Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Посвящается всем вам,
в чьих натруженных, тёплых, полуденных
руках окажутся эти страницы –
где бы вы их ни нашли, –
чтобы вы помнили,
что мир тайно промышляет о вас,
действуя так, а не иначе.

пять первых стихов в сбонике

после того, как бросил курить, я так же бросил и писать рассказы (или наоборот? в любом случае, одно явно цеплялось за другое), но писать совсем сразу бросить не мог, и переводить стихи, в таком случае, показалась мне наилучшей из возможностей. усилий для того, чтобы писать, прилагаешь самый минимум, всю работу за тебя сделал поэт и гугл-переводчик, тебе осталось только отредактировать, и всё же иллюзия того, что ты что-то сочиняешь, тусклой масляной лампадкой продолжает освещать пещеру пустого черепа, медленно угасая. грешный мой язык. хрен вырвешь.

* * *

Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Посвящается Фриде и Николасу

Утренняя песнь

Как толстенькие золотые часы, заводишься ты любовью.
Шлёпнула акушерка тебя по пяткам – и дерзкий твой вопль
Занял место средь прочих стихий.

Эхо наших голосов – дань славному твоему прибытью. Новая статуя
Встала в музее убогом. Твоя нагота оттенила
Безопасность нас всех – и мы встали вокруг, равнодушные, словно стены.

Я – не более мать тебе,
Чем облачко, что мимо зеркала проплывает, в нём отражая свою
Неторопливую смерть от руки ветра.

Всю ночь мотыльковые вздохи твои
Мерцают меж плоских розовых роз. Я слушаю, просыпаясь:
В ушах шевелится далёкое море.

Крик – я срываюсь с кровати, этакая корова, в смешной, цветастой,
Викторианской ночной рубашке.
Разинутый ротик твой – чистый, как у котёнка. Квадрат окна

Белит, глотая, скучные звёзды. вот и попробуй теперь
Вести заметки:
Звонкие гласные вверх воспаряют, точно воздушные шарики.


и ещё пять стихотворений

Когда нечего почитать, это всегда угнетает. То ли потому, что я никогда не отвечаю на письма, то ли потому что они мертвы. Я всегда жду. Стою в книжных, просматриваю почту. Из-за лени, убеждения, что я уж точно написал достаточно, чтобы теперь только читать до конца дней своих. Но я ошибаюсь. Сколько угодно можно читать строки, покрывающие стены, вдоль которых обычно прогуливаешься, заблудившиеся среди ветвящихся теней, печатные буквы под ногами, бездонный (голубой, серый, чёрный) экран видеосвязи над головой, куда не посмотри, честное слово, мир полон рассказов. Может в этом и дело, молча наслаждаться, ничем не обнаруживая своё участие, своё несумасшествие, быть человеком слова, а не слов. Да и как и поверить самому, и убедить, а нужно ли это мне? Просто идти, этому-то за жизнь я научился — идти, пока не упадёшь, подняться и идти снова, как будто никогда прежде не падал.

Я буду писать, что обычно пишу, а ты читать, что обычно читаешь, ну и посмотрим, что получится. Обычно я пишу о каменной руке в полосе прибоя, о голове на руке, образующей маленькую пещеру, наполненную дыханием, и никто не видит сейчас, как я целую камни, об этом ты хотел бы почитать, и ты не сможешь остановиться, если начнёшь, мне очень жаль, я всегда относился с пониманием к ветру, волнам и бесчисленным вереницам глаз, закручивающихся между камней, ползущим по коже и раскрывающимися зачастую в самых неожиданных местах. Всегда. Ты населяешь собою небольшую пещеру, выносишь дерьмо и мусор, и приносишь наоборот: цветы, если найдёшь, а где ты найдёшь цветы, песни, кроме дыхания зачастую вой, но не страх и не гнев, ты зовёшь тех, кто никогда не откликнется. Целый день собирай то, что нравится, а ночью стань тем, кто нравится сам.

Да, в этом беда сокровищ, которые находишь, они липнут к рукам и переливаются красиво на солнце под взглядом ревнивых хозяев, похожие на доверчивых детей, только и ждущих оклика родителей. Сколько рук нужно Денису Григорьеву, чтобы оставить по одной каждому затаившемуся и прячущему за спиной под внимательным взглядом, сколько паутин тащить сквозь ночь потом, улыбаясь, как бы сильно ни побили тебя, знай, это окупится в любом случае, побитый до синевы ночи и небольшой блестящей улыбки, кровожадной радости, да, нет на свете преступлений, на которые ты не пошёл бы ради радости.

И снова ночь, и снова холодно, и чуть одиноко грустно.

Фонарь здесь висел довольно долго - всю свою жизнь, которую понмил.

Нет, вроде ничего особенного. Чуток металла, пара стёклышек, да и лампочка.

Вокруг - просто деревья, поляна, хотя иногда и чуток тумана, особенно под утро, когда прохладный воздух полон легчайших горошин воды, игриво танцующих вокруг порывов робкого первого ветра.

Но иногда были и гости...

...робкая лань, которой было слишком страшно одной в темноте ночи, да и хотелось кушать, а что толком можно увидеть в блеклом мерцании звёзд?

...влюблённая парочка, кому негде было уединиться, и простой клочок земли превращался в маленький рай для двоих.

...только что проснувшаяся птица, потому что в гнезде - так много голодных детей, и надо, просто необходимо найти червячков самой первой.

И именно тогда фонарю нравилось быть собой больше всего.

Потому что не так важно, кто ты, как то, что ты значить для других.

Что тебя ценят.