Всё, что должно даваться легко, даётся с большим трудом, либо не даётся вообще. Всё, что делается, делается на голом автоматизме: сморится, естся, отправляет нужду, открывает глазу и рукам тело, жадное до прикосновений тело. По приезду из Сочи, по проезду по Ёрмунганду МКАДа, с покрытием счетом, с жалобами на безденежье и ничегонеделаньем куда-то - мне ли не знать куда - испарилось всё моё полученное от гор и моря вдохновение, от этих неровных пейзажей, таких щедрых для утоления нехватки зрительных впечатлений.
Слушаю, слушаю, пытаясь разорваь это липкое состояние нерешительности и растерянности. Нужны новые привычки, нужны новые победы и люди, которые задают правильне вопросы, а не отмахиваются фразой: "Всё равно мы все умрём!"

Здравствуй! Здравствуй! Здравствуй!
где ты? Я наздороваюсь...
с кем ты? Наощущаюсь...
надо же, надо же, я почти не цик... не циклюсь...

По пути задерживаю дыхание. Ночная улица любит похищать дух, его бесприсутственность бесчудесна и невыносима. Когда я открываю рот, улица целует меня прямо в глотку, кусая оскалом восполенные связки. Не следите, не следите, не идите за мной.
Полные дома играют в непристойность подсматривания (за походкой), подслушивания за шагами, отдающие звуком собственных ног в чужих сапогах. Окна домов раздвигают и задвигают занавески, но это слишком похоже на манипулирование с ширинкой. Ломаются ногти. На счетчике 42-ая задержка обрывается глубоким вздохом. Улица с руками заглатывается воздуховодом, пальцами в белых перчатках из снега она щекочет глотательную трубу и заходится бесшумностью смеха.
Мне страшно. На самом деле мне редко страшно. Но этот страх пустой и дикий, так развивается фобиофобия. Когда какая-то лживая челюсть пытается не подавится твоей сопротивляющейся ногой и будто запихивает коротенькими ручонками в голодное "внутрь"...
Мои любимые, вы не попали в аварию, вас не столкнули с перрона?
Надеюсь...

Перебирая ногами в шатком прямостоянии, мы волновались нашему духу, который имеет наглость и смелость быть сам по себе совершенно не трезвым, несмотря на отсутствие физических градусов и частичное невлияние градусов морозных. Сцена виделась шаткой, шаткой, шаткой... Милый, хм, то есть, милая, хорошее же слово? Да? Я упивалась, единолично, себя внутрь, внутрь себя этими звуками - грандиозно, хрустально, правдоподобно они извлекались из трех сюжетов музыкального вида инструментов. Да, на первую группу никакого внимания, к чему мне их бестолковая с недоразвитыми эмоциями и невыбритым себялюбием солистка? Не. Вторые! Я его сразу заметила, он сидел в позе английского джентельмена и курил свои мысли в бесперспективно-непроницаемом взгляде, очень заманчиво. Вышли - о, здравствуй, Гарик, будем незнакомы, я Ангелина, я, то есть, не совсем Ангелина, и вообще папа хотел назвать меня Гелией, но к чему вам это, я все просто подумала, подумала, сполоснув этими обжитками и остатками мозговую полость, выплюнула. Под глубинный из себя возглас, кричащий одно любимое слово "уноси/т/ло", я дрыгаюcь телом и пострунно, в такт вашим пальцам, хожу в ритме ограниченного нетанцевального пространства. Ваш медиатр перебирал мои ребра, раз за разом, оглушив исключительно и полностью. Как чудесно вас слушать, я бы ещё слушала, ещё бы час или час с половиной авансом. Как хорошо вышло - вы и я, а между нами авансцена, нужный удобный для лицезрения порог, если хотите преграда. В этом бессловесном музыкопаде я наклонялась и мне казалось, что капля, заступорившаяся у вас на носу, падала с моего носа...
Три инструмента, три. Нет, четыре, я забыла ваш голос. Спасибо за вечер, юные и самодостаточные.
Спасибо, Вера, я поцелую через два дня с половиной ночи тебя в висок на удачу, с тобой всегда хорошо.

Хм, слишком восторженная девочка, слишком...
[346x515]

"Хайе Вестхуса выносят из-под огня с разорванной спиной; при каждом вздохе видно, как в глубине раны работают легкие. [...]
Мы видим людей, которые ещё живы, хотя у них нет головы; мы видим солдат, которые бегут, хотя у них срезаны обе ступни; они ковыляют на своих обрубках с осколками костей до ближайшей воронки; один ефрейтор ползет два километра на руках, волоча за собой перебитые ноги; другой идет на перевязочный пункт, прижимая руками к животу расползающиеся кишки; мы видим людей без губ, без нижней челюсти, без лица; мы подбираем солдата, который в течение двух часов зажимал зубами артерию на своей руке, чтобы не истечь кровью; восходит солнце приходит ночь, снаряды свистят, жизнь кончена". (с)
"На западном фронте без перемен" Эрих Мария Ремарк.

На лице снова похороны;
а в огонь (эпохальный!) льют и льют черную жидкость
протухших стихотворений,
в переизбытке ее черноты подвожу темно глаза,
чтобы красота
не ходила на убыль и в сторону
от моего лицевого щита.
На лице по-прежнему похороны.
Земноводные девушки прокаженно и безнаказанно
опорожняют газа литрами,
разрывают нехрупкие прутики в
клеткообразной и образной груди,
чтобы освободить
килограмовосотенный птицу-крик.
Им же больно!
Встань на цыпочки, эти крошечные чернявые точки
не видят за собой гроба.

Ночной горшок безотходного неба
опорожняется нам на головы,
а мы будем радостно спать
и смеяться,
не разжимая склеенной челюсти,
веря, что самые противные дожди
выгуливаются
именно по ночам.
Мы откровенно удивляемся,
поднимаем методично нарисованные брови,
у нас искренне сыпется черепица, а
нос, как канализация, забит;
искоса окна домов следят
за нашей походкой.
В агностичности стресса
рождается надкусанное и недожеванное "всёвпорядке".
Закрывайся ладошками!
Ветер упорствует,
невыносим до сих пор.
[450x286]

Мне гораздо спокойнее, когда я чувствую себя мишенью,
чем когда целюсь сама.
[515x698]

[525x700]
"Дворник работал всю ночь, оставив от веток деревьев окоченелые крысиные хвостики. Весь рыжий мех остался стаптываться под ногами, за месяц обувшимися в осень.
Люди ходят в клетку, решётку, линеечку, они похожи на музыкально-горбатые фигуры пения в нотной тетради...
Никогда раньше не обращала внимания на злободневность автобусных пробок по сиреневым утрам; спала.
В свои поздние семь утра так и не дождалась дикого рева рассвета..."

Кому посвящалась черника, дожившая до идеального цвета?..
Ягоды высыпались из твоих волос, virgo...
Ягоды испускали последний вздох-треск под твоими безоружными стопами, virgo...
Ты прекраснее лета, ты теплее радуги, я пишу тебе невпопад, я не посвящаю тебя, virgo, никому...
Сдержаннее.
В подполье моего слуха застрянет и задохнется этот голос, трубы не пропускают кислородосодержащие молекулы...
+++
Ставка максимум - последние свои двадцать плюсов выставил нам помещик Октябрь.

Замыкаем глаза –
током, молниями,
эти чувства замурованы
сейфами.
Ты останься…
Гоним ли?
Луком-стрелами обменялись с эльфами…
Подожди,
не целься,
помолчим ещё…
Без касаний сердец и рук
можно ведь жить?..
ты задел меня своим синим плащом,
с пальцев краску
каким образом смыть?!

Про себя ведь милым зову –
стыдно-то как…
под тебя ведь дверцами, кольцами
мерилась.
Паразит охоту словил на азарт,
совесть на шнурке в форточку свесилась.
Как квартиру на отпуск –
замыкаем глаза,
эти чувства падают
исполинскими грозами,
в тишине этой дикой стрекоза,
как соседи сверху заерзала.
Ты поймешь…
перед глазами круги
вырисовывались в мишень…
Я стреляю, стрел не лови.
Черт возьми, да какая из тебя цель?..

3.09.2008.
[525x700]

Я, кажется, вам вчера в карман плакалась.
Так вот, верните мне мои ресницы.

Когда Звезда целовала меня, у неё был герпес.
Когда Она обнимала меня, Она была в абсолютности ноля голой.
Когда Она расстёгивала ворот моей рубашки, у неё синели ногти.
Когда она снимала с меня чёрные туфли, её руки пошло дрожали, её Голос отказывался нервничать.
Когда наступило утро...
...Звезда ушла из Атмосферы, прихватив мою одежду.

Не верьте Звёздам, они любят других, я хочу отпилить запястья её лучей.
[530x699]

Ущелье в ущербе - стаи летучих мышей вывели свои легионы из логова...
Стихи пишутся и пишутся, возвращаюсь к бумажечкам и блокнотикам.
Мухи ретировались с зубочистками-пулями в крыльях, со вкусом трепья одетые, толкались на задний план. Махала на них рукой.
Любовь тоже муха, надоедает. Поэтому о любви не пишем.